Жизнь волшебника

сувенир. Только вот заходит к ним как-то Демидовна и останавливается посреди комнаты, уставясь

на голову Бабы-яги, стоящую на стуле. Смугляна эту голову называет «Марией Иосифовной».

– Где ты её взял? – с удивлением спрашивает гостья.

– Нашёл. Там, на берегу…

– Как это нашёл?

– Ну, присмотрелся и увидел. Она уж там, наверно, лет сто валялась.

Демидовна потрясена. Сколько разных коряг переворочала она по берегам, сколько их

отправила недавно на костёр, но вот чтобы видеть что-нибудь в них …

– Ой, да как же она могла валяться-то, – с недоверием произносит гостья. – А где мне такую же

взять?

– Не знаю, – пожимает Роман своим косым плечом, – поищи, может быть, найдёшь…

Его шутку Демидовна принимает всерьёз. Весь вечер она и впрямь бродит по берегу, поднимая

и разглядывая разные куски дерева… И лишь на второй день под вечер снова заходит в дом,

устало опускается на стул и сообщает, что второй такой коряги нет ни на одном берегу.

– Наверное, и во всей тайге нет, – добавляет Роман, – в природе ведь всё в единственном

числе.

– Да я уж поняла это, – соглашается Демидовна, умудрённая теперь и ещё больше оценившая

его Бабу-ягу, – ну, тогда эту мне продай…

– Да зачем она тебе? – растерянно спрашивает Роман.

– Так красиво же… И чудноо. Как это коряга получилась такой.

И вот тут-то Роман обнаруживает, как жаль ему фигуру. Сколько может она стоить? Второй-то

ведь и в самом деле нет. Дёшево не отдашь, а если дорого (а Демидовна может заплатить и

дорого, а то и попросту списать весь их долг по доброте душевной), то за что? Его труд здесь

минимален, ведь это работа не столько его, сколько природы, которая лишь раскрылась ему. Так,

значит, это подарок. А подарки не продают. Вроде бы и не замечал за собой особой скупости, а

продать или отдать не может – не в силах оторвать эту фигуру от себя, и всё тут. К тому же, что за

образы подсказывает ему природа? Может быть образы духов этих мест? Вряд ли линии этих

фигурок случайны. Уж не оттого ли это странное преклонение Демидовны и перед этой и перед

другими его поделками? Нет ли в них каких-то земных магнетических линий?

Несмотря на то, что Роман не уступает никаким уговорам Демидовны, та на него не обижается.

Напротив – теперь она заходит чаще, спрашивая его мнение по различным вопросам. Более того…

– Тебя как по батюшке-то? – спрашивает однажды Демидовна.

– Михайлович, – отвечает Роман, – а зачем тебе это?

– Да так, – отмахивается она.

А вот и не так. Демидовна почему-то вдруг начинает называть его по имени отчеству. Сначала

вроде как в шутку, чтобы Роман не очень возмущался и смущался, а после и всерьёз. Роман

почему-то становится для неё авторитетом, и всё, сделанное им, воспринимается ей, как что-то

особенное… Удивительно даже. В армии было нечто похожее. Сначала он был для сослуживцев

просто Роман, а потом вдруг Справедливым сделался.

А может быть, для продажи попробовать резать разные причудливые маски? Роман пробует и

это. Маски, закопченные пламенем свечки, выходят интересные, но не увлекают. Без соавторства

природы работать не интересно, такая работа кажется пустой. Эти маски ничего не несут. Лучше

уж чистить чаны в овощехранилище и плеваться от вони, чем механически резать из-за одного

денежного интереса, хоть и очень насущного.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Освоение

Чем больше думает Роман о своём финансовом положении, тем чаще приходит к мысли, что

спасти его может лишь печное ремесло, которым нужно обязательно овладеть. Главное, что печник

будет востребован сразу. Демидовна горячо поддерживает эту идею, сообщив, что кроме того

спившегося печника Ковалёва, просившего у Романа копейки на опохмелку, в посёлке есть ещё

один. Живёт он как раз по соседству с ней, а зовут его Илья Никандрович.

Направляясь к нему, Роман, уже основательно настроенный на предстоящее дело, опасается,

как бы и здесь что-нибудь не сорвалось.

Дом печника за плотным, без щелей, забором широкий и квадратный. Тяжёлые ворота заперты.

184

Роман, дёргая за ремешок, брякает железной щеколдой, на что во дворе трубно гукает большая

собака – похоже, овчарка. К воротам кто-то приближается, шаркая ногами по деревянному настилу.

Это и есть сам Илья Никандрович – маленький старик со спутанными, мощно растущими бровями.

Оказывается, Роман уже не раз видел его на улице. Обычно он ходит очень медленно, с

велосипедом в поводу. Ездить на нём старик не мог из-за сильной хромоты, да, наверное, ещё и

потому, что сам-то чуть выше велосипеда. Велосипед же нужен ему ради багажника, к которому

постоянно приторочен рюкзак.

Свесив одно плечо в сторону короткой ноги, печник минуты две рассматривает гостя, как нечто

удивительное, но неодушевлённое. Глаза его так сильно провалены, что возникает сомнение –

можно ли вообще что-то видеть из такой глубины? Опасаясь, что хозяин, так и не сказав ничего,

просто закроет ворота перед носом, Роман скороговоркой объясняет, с чем пришёл.

– Женатый? – выслушав его, спрашивает старик.

– Женатый. Мы тут дом купили. По Речной улице, на углу, вон там…

– А-а… дом Скоробогатова. Я ему после наводнения печку клал. Раньше домик был хорош, да

наводнением его подмыло. А что с огородом сделалось: всё песком занесло. Теперь в нём долго

ничего не вырастет. Угораздило тебя, однако, этот дом купить. Ну да ладно – пошли на веранду.

Роману хочется как-то защитить свой дом, обидно за него, но не лучше ли помалкивать пока?

– Тут вот какое дело, – говорит печник, войдя на веранду и усевшись на сундук с полукруглой

крышкой, покрытой ковриком. – Некогда мне на подрядах работать. Дома работы навалом. Так что

ничего не получится…

Роман растерянно смотрит в пол. Что же, лишь для этого сообщения старик и привёл его сюда?

Выходит, разговор уже окончен? И куда же теперь податься? На поклон к Старейкину?

– Так, может, сначала помочь вам с делами по дому справиться? – предлагает Роман, тут же

озабоченно оглядываясь по сторонам. – Что тут нужно сделать?

– Экий ты прыткий, – чуть мягче произносит хозяин, – да есть кое-что. Мне, это самое, вообще-

то самому надо очаг в тепляке перекласть…

– Ну так тем более! – едва не подскакивает Роман. – Я помогу! Просто так, без оплаты. За

науку…

– Да чему же ты на очаге-то научишься: ни колодцев там, ничего… А так-то у меня уж и кирпич,

и глина заготовлены…

– Вот и хорошо…

С минуту печник сидит молча, о чём-то думая.

– Э-эх, а я ведь хотел этому делу своих оболтусов обучить, – говорит он. – Так нет, не хотят. На

инженеров да механиков выучились. Для них это, видишь ли, пыльно…

Что ж, решено, что за работу они возьмутся сразу после дежурства Романа в пожарке. Роман

уходит, ликуя – вот тут-то он уж не выпустит удачу из рук!

Утром, отправляясь на своё первое дежурство, Роман хочет лишь одного: чтобы в этом, по

определению Захарова, коллективе алиментщиков на него обращали поменьше внимания и не

пытались узнать о нём больше того, что он уже сообщил о себе. А ещё – чтобы как можно меньше

трепались о женщинах. Правда, как ему показалось, этим алиментщикам и самим-то такие

разговоры не по нутру. Но кто знает – за полдня стажировки этого не понять.

Два дня до первого дежурства прошли в постоянном движении. Роман выкосил всю траву в

огороде, ещё несколько раз доосуха вычерпал воду из колодца, отремонтировал прогнивший пол

под навесом, рассыпал завалинки, чтобы просушить опилки и нижние венцы дома. Лихорадочное

беспрерывное движение – это уже как норма жизни, и когда с утра первого дежурства в пожарке

Каргинский принимается его «гонять», то это воспринимается лишь как продолжение привычной

нормы. Вначале Каргинский приказывает Арсеньевичу выгнать машину из гаража и установить её

против тренировочной вышки, когда-то испугавшей Романа. Потом в паре с Митей Ельниковым

караульный показывает новенькому, как нужно быстро снимать лестницу с машины, как ставить её

около стены, как тянуть за верёвку, чтобы лестница развернулась на все три колена и

зафиксировалась, как взбираться по ней, перевесив через плечо матерчатый рукав. Сначала

Роман тренируется с Каргинским, потом с Митей и снова с Каргинским. Постепенно входя в раж,

начальник кричит и командует всё громче и, наконец вовсе осатанев, бежит в караульное

помещение, набрасывается там на доминошников, выгоняет на тренировку и их. Пожарные

подчиняются вяло, с едкими репликами и оговорками, робу натягивают с ленцой, но когда

Каргинский принимается по секундомеру засекать время выполнение упражнений, то и они волей-

неволей входят в соревновательный азарт.

А через час, когда взмокшие от пота пожарные снимают с себя робу, укладывая так, чтобы в

случае тревоги можно было легко запрыгнуть в неё, настроение их уже совсем благодушное. Все

дружно артельно идут на кухню отпиваться чаем, который в честь их подвига предусмотрительно

вскипячён Настей.

За краткое время тренировки Настя, подчиняясь общему подъёму, успевает побелить стены на

кухне и теперь домывает пол около порога. Даже невероятно, что так много было сделано лишь

185

двумя её маленькими ручками. Движения Насти не размашисты, но энергичны и сильны, словно

вся размашистость, свойственная большим людям, преобразована у неё в энергичность. Не

правда, что сила заключена лишь в большое. Сила заключена в гармоничное и правильно

сложенное. И потому миниатюрная жена Мити, похожая на маленькую энергичную пружинку,

обладает силой большого человека.

– Вот и боец Ельникова тренируется, – улыбаясь, говорит громоздкий Арсеньевич, проходя по

мокрому полу подняв носки на одних каблуках, чтобы поменьше следить.

– Ну, развезла тут. . – остановившись на пороге, с улыбкой упрекает жену польщённый Митя.

– Да тут у меня пока растворено, да не замешано, – смущённо отвечает Настя, – я ещё и в

коридоре хочу побелить.

– А извёстку где взяла?

– Дома, где же ещё? Думаешь, тут дадут?

Оказывается, она ещё и домой за это время сбегала! Митя, вздохнув о своей известке, проходит

на кухню.

– Надо бы вообще-то везде побелить, – словно оправдываясь, досказывает Настя идущему

следом Роману, – ну да ладно, хотя бы тут. .

– А заплатят тебе за это? – спрашивает Роман.

– Да кто тут заплатит? – стеснительно отмахивается она.

– Зачем же белишь?

– Так стыдно же… Ещё скажут, что я грязнуля.

Усевшись за столом, все пошучивают, подначивают друг друга, но больше всего Каргинского,

чем тот после удачной тренировки, кажется, даже доволен. Теперь уж Роман вместе со всеми. И

робу свою кладёт рядом с робой других: состояние постоянной готовности распространяется

сегодня и на него: случись вызов на пожар – и он такой же боец пожарной части, как все.

Домино после чая сегодня особенно жёстокое, потому что в игру включается и начальник части

Прокопий Андреевич, осчастливленный стихийной тренировкой подчиненных, так что кто-нибудь то

и дело «вылетает» из игры. Чаще всех не везёт Арсеньевичу. Раз за разом он оказывался на

диване рядом с Романом и Митей, играющими в шахматы. Шахматисты, правда, больше говорят,

чем играют, а Мите шахматы вскоре и вовсе надоедают. Он достаёт из своей продуктовой сумки

маленький узелочек с рыболовными крючками, разноцветными пёрышками, волосками от шкурок

каких-то животинок. Его жёлтые заскорузлые пальцы с трудом удерживают такие мелкие предметы,

однако уже спустя несколько минут он, подбросив на ладони своё творение, даёт его для оценки

Роману. Мушка и впрямь сильно напоминает живую яркую муху, с чётко выделенными головкой,

брюшком, крылышками. Такая симпатичная, аппетитная муха, только в середине её – острый

невидимый крючок.

– Тоже учись, – советует Митя, – опосляо велик купишь да будем на рыбалку ездить.

Митя рассказывает, как этой весной он ходил в тайгу за черемшой и как теперь добывает

обильно уродившуюся нынче чернику. Никто бы не стал слушать его таёжные истории

внимательней, чем свеженький, ещё почти городской слушатель. Митя за такой интерес тут же

буквально влюбляется в Романа, принявшись настойчиво убеждать, что тому надо обязательно

ездить вместе с ним.

– Тебе велик надо покупать, – внушает Митя. – Сколько можно проедем, а потом – на своих

двоих. А чего наберём, так на колесах-то легче привезти. Черники навалом везде, но рядом, по

оборышам, не наскребёшь. Без велика никак…

– Ты бы хоть себе новый велосипед купил, – замечает Арсеньевич, в очередной раз оказавшись

в «вылете», – а то ведь всю пожарную часть позоришь… Это я позавчера, значит, проснулся да

лежу, – поворачивается он уже к Роману, – думаю: вставать – не вставать? Вроде рано ещё.

Подремлю, думаю, ещё и тут слышу: на улице всё ближе и ближе шум какой-то. Да шум-то уж

шибко страшный. Я уж думаю: танк, что ли, прёт? Выбегаю в ограду как есть в одних кальсонах,

ворота открыл, щелочку одну. Гляжу: а это Митя едет! За ним пыль трёхметровым столбом! Курицы

от страха из перьев аж живьём выскакивают, собаки с визгом из-под ворот лают. Только две

отчаянные собачонки: пятнистая сучка Ваньки Пятакова да кобель чей-то (чей, я так и не понял, да

и какая разница, он всё равно на другой день от этой гонки сдох) бегут за ним, но языки уже в пене

и глаза навылупку: разве ж его догонишь!? Я кричу: «Здорово, Митька! Куда ты в такую рань?» Ну,

да наш Митька и не слышит. Голову, как гусь, на руль положил и педали крутит: коленки-то ещё

заметно, а сапог и не видать, всё в одно слилось. На спине горбовик брякает. «Ну, – думаю, – всё

ясно, за ягодой рванул…»

– Да ты, Арсеньевич, просто заспался, вот тебе и приснилось, – смеясь, говорит Митя.

– Ну да, приснилось… Мы ещё с Иваном Перфильичем, соседом, который механиком на базе

работает, постояли покалякали. Тот от неожиданности-то тоже в одних цветастых трусах вылетел,

только припозднился чуток. «Что это, – спрашивает, – было такое?» Я говорю: «Да не трясись ты

так. Это всего лишь один наш пожарный проехал». Иван Перфильич матерится: «Ну до чего же вы,

лодыри, машину довели! Чего она у вас бренчит-то вся?» Я говорю: «Да не было никакой машины.

186

Это же Митька на своём велике пропёр». А тот не верит. «Тогда чего же он такое провёз?» –

спрашивает. «Да ничего особенного, – говорю. – Только себя самого, да и то с грехом пополам…»

Роман уже и хохотать не может – живот надорвал. Не помнит даже – когда так хохотать

доводилось. Смешно не только то, что сочиняет Арсеньевич, как то, сколь ловко плетёт. Наверно,

лишь сибиряки умеют находу придумывать всякие хохмы. Таких мужиков и в Пылёвке много, да и

отец его, бывало, если загнёт, так не разогнёшь.

Над Арсеньевичем хохочут лишь Роман да Митя. Доминошники даже не слышат ничего.

– А всё-таки, – просит Митя своего нового друга, когда Арсеньевич возвращается за боевой

доминошный стол, – велик ты себе купи.

– Да ладно, – отмахивается тот, – денег пока нет.

– Так займи у кого-нибудь. Он же потом окупится.

– Да у кого я тут займу? – говорит Роман, посмеиваясь над самой этой идеей – до велосипеда

ли им теперь?

– Ну, давай мы с Настей наскребём.

– Да ты что?! У меня ещё старых долгов выше крыши.

– Так вот на ягоде-то и заработаешь.

– Нет, Митя, лучше не приставай. Да и что на этой ягоде заработаешь?

– А были б деньги, так купил бы?

– Конечно. Для меня вообще в радость по тайге бродить.

– Эх, что же делать-то?! – восклицает Митя, почти с отчаянием шлепая себе по коленкам.

Некоторое время он сидит, размышляя, потом безнадёжно машет рукой и уходит на кухню.

Где-то ближе к вечеру доминошники делают внеплановый перерыв. Столешница сутками

избиваемого стола обита ДВП, от которого уже летит пыль, вредя здоровью играющих, да и домино

мешается не так гладко – даже переворачивается иногда. Поменяв картон и аккуратно острым

ножом подрезав его края, пожарные продолжают игру, радуясь звуку обновлённого инвентаря.

Азарт игры от свежести ударов только усиливается. На заводе проигравшего в домино тоже

называли «козлом» или для разнообразия «рогоносцем», так же шутливо посылали за капустой, но

там проигравшего ещё загоняли под стол, заставляя «бекать». Пожарные профессионалы на такое

не расходуются. Тут надо колотить, колотить, колотить… Вечером, просидев сверхурочно полтора

часа, усталый Прокопий Андреевич уходит домой, но игра продолжается потом до самого отбоя.

Роман, оторванный от своих хозяйственных дел, чувствует себя как на жировке. Нельзя не

ощущать тепла этой своеобразной домашней атмосферы, несмотря на то, что все люди в карауле

разные, разных возрастов и судеб. На всякой работе люди вечером расходятся по домам, по

семьям, а в пожарке они остаются на ночь, и состояние семейной успокоенности приходит к ним

здесь. А вот о женщинах эти алиментщики молчат вообще. За весь день только одна шуточка и

находится. Вечером, когда Роман с Митей сидят перед телевизором и там целуется пара, Андрей

Коржов подмигивает Мите.

– Видишь, что вытворяют, – говорит он, – а у тебя Настя дома одна…

– Ну и что? – спокойно отвечает Митя, – Я что же, обломбирую её?

Коржов только коротко гыкает, сбитый его невозмутимостью. Ревнивый Митя обычно реагирует

на такие подколки куда болезненней.

Наконец, пора и спать. Романа оставляют дежурить у телефона. Полтретьего он должен

разбудить Каргинского. Все уходят в комнату отдыха, Каргинский ложится тут же на лавке:

новенького надо проконтролировать. Однако начальник караула как ложится, так и застывает: не

то заснул, не то умер, не то притворился. Но, судя по тому, что несколько раз он бормочет:

«Капусты ему, капусты…», можно догадаться, что всё-таки спит. Он лежит в сапогах на жёсткой

деревянной скамье, под его головой подшивки журналов «Советский воин» и «Пожарное дело»,

перед глазами сияет лампочка в двести ватт, по бледному лбу медленно ползает муха, но

Каргинский спит. Кажется, его наставления продолжаются. «Вот так должен спать образцовый

пожарный», – учит он всем своим видом.

В комнате отдыха тоже что-то бормочут. Может быть, во сне пожарным представляется, что они

дома спят рядом с жёнами, выдавая своим бормотанием, что уже пожившим на белом свете

мужикам – крикливым, дерзким и немного злым днём – на самом-то деле нравится ласково

поворчать, пожаловаться или просто прильнуть к тёплому, женскому.

Для чтения Роману достаётся лишь подшивка «Советских профсоюзов», но читать там нечего. В

другой раз надо будет книжку прихватить. Остаётся просто сидеть за столом, сонно размышляя о

своей жизни, о её неожиданных перипетиях. Все мысли в основном о деньгах. Конечно, ягодой

много не заработаешь – нужно ремесло, которое высоко ценится здесь. И, вероятно, он будет

печником. Хотя, если посмотреть на то, как живёт печник, то завидного в его жизни немного.

Особенно, если представить себя таким же маленьким, таким же хромым, как Илья Никандрович…

Однако новая идея, новое направление мыслей втягивают поневоле. Роману уже и в самом деле,

интересно как устроена эта печка, как располагаются в ней кирпичи. Отыскав какую-то старую

газету, он рисует на её полях различные печки. Потом выкладывает печку из домино. Жаль только,

187

что костяшек для полной кладки не хватает. Но чем больше переставляет он эти игрушечные

«кирпичи», тем больше чувствует зуд к настоящим.

Уже в конце его дежурства в комнате отдыха кто-то сильно и придавленно вскрикивает.

Задремавший было, Роман вскидывается, холодея. Вскрик такой чужой и жуткий, что по голосу

нельзя узнать, кто это. Страшен же тот кошмар, что приснился кому-то из сильных здоровых

мужиков. Тут же в комнате скрипит кровать, держась за косяк и покачиваясь со сна, выходит

Арсеньевич.

– Воды надо попить, – говорит он, словно оправдываясь.

– Приснилось что-то?

– Танк.

– Какой танк? – спрашивает Роман, удивляясь, что и здесь он продолжает шутить, как с Митей.

– Немецкий танк. «Тигр» называется… Я луплю в него, а он прёт и прёт. Я, наверное, снарядов

десять в него всадил. А он так через меня и проехал… Сволочь!

Роман вспоминает: на втором этаже на доске почёта висят три портрета ветеранов войны:

Прокопия Андреевича, Арсеньевича и кого-то ещё незнакомого из другого караула.

Утром Каргинский вдруг орёт каким-то дурным, дребезжащим голосом:

– Подъём!!!

Роману, досыпающему ночь в спальном помещении, вдруг вспоминается армия, и он вскакивает

впрямок, сам не понимая, как это с ним происходит. Остальные же в ответ на страшный рык

начальника лишь растревоженно шевелятся и ворчат. Роману ещё предстоит узнать, что здесь у

всех своя манера поднимать. Каждый пытается придумать что-нибудь поизощренней. Особенно

любимые команды – «Подъем, дармоеды!» и «Подъем, трутни!», но Каргинский кричит строго по

уставу: «Подъём!»

– Поднимайтесь, поднимайтесь, – покрикивает он сегодня, – надо машины протирать.

– А чего их протирать, – скрипит Сергей, поднимая от подушки блестящую лысую голову, – они

же чистые, мы никуда не выезжали.

– Ты, Сергей, прекрати, прекрати дисциплину разлагать, – спокойно и поучительно

выговаривает Каргинский. – Положено каждое утро протирать, и будьте добры, протирайте. Скоро

уже смена придёт.

– Ох, Карга ты Карга, – поднимаясь, огорчённо стонет Сергей, – до смены ещё целый час. Как

же ты мне надоел… Я, вроде бы, и во сне-то тебя же, дурака, видел. Уж как я только ни старался

посильнее глаза защурить, ничего тебя не берёт – всё равно лезешь…

До прихода смены и в самом деле ещё час, а с протиркой чистых машин управляются за

считанные минуты. Тогда снова начинается домино, которое потом эстафетно переходит свежему

караулу. Сначала начальник сменяющего караула Федор Болтов, крупный мужик с круглым крутым

животом и гордо открытой волосатой грудью, меняет за столом Арсеньевича, потом подходит

начальник части Прокопий Андреевич и садится вместо Андрея Коржова. Потом вылетает и лысый

Сергей. Последним за домино остаётся Каргинский. И за него даже командно болеют.

– Ну что, вы меняете нас или нет? – с прищуром прицеливаясь в свои костяшки, спрашивает он,

когда настенные часы показывают ровно восемь.

– Машины проверили? – не отрываясь от домино, спрашивает Болтов у бойцов своего караула.

– Всё нормально, – отвечает их водитель Вася Бычков, молодой, но весь какой-то вялый и

расслабленный.

– Меняем, – заключает Болтов, с волосяным звоном почёсывая грудь и вычисляя ситуацию в

игре.

– Лады, идите отдыхать, – соглашается со сменой и Прокопий Андреевич, которому по уставу

начальники караулов должны отдавать рапорт.

Отдежуривший караул подхватывает свои сумки и рюкзаки, освобождённые от провизии за

двадцать четыре часа, и расходится по домам. Каргинский остаётся за столом – после, перед

обедом, за ним, как обычно, спустится жена.

Роман выходит из дверей части даже в каком-то блаженном настроении: эх, да что же тут не

работать-то! Это же не работа, а отдых. Да ещё с такими интересными, серьёзными и бывалыми

мужиками. На улице его неожиданно догоняет Вася Бычков.

– Слышь-ка, – говорит он, ладонью приклеивая на лоб свой жидкий чуб, – мне оно, правда,

неудобно. Мы же с тобой не знакомы, ну, да ничего, ещё выпьем как-нибудь, познакомимся.

Короче, займи мне пятёрку. Опохмелиться надо. Болею… Вон, аж, руки трясутся. Не дай Бог выезд

будет, так ещё задавлю кого-нибудь.

«Ну конечно, ты задавишь, а я буду виноват, что денег на опохмелку не дал, – с кислой иронией

думает Роман. – Ловко, однако, подвёл».

– Да у меня денег-то… – замявшись, произносит он.

– Если с собой нет, так до тебя добежим, – опережает Бычков, – я сейчас у Фёдора отпрошусь.

Ты же тут недалеко живёшь.

– А ты откуда знаешь?

188

– Да так уж, знаю. Займи, а?

– Да не могу я… У меня последние пять рублей.

– Не боись, завтра к вечеру я тебе отдам, сам принесу.

Роман вздыхает и с огорчением отдаёт последнюю пятёрку.

«Какой же я тюфяк!» – ругает он потом себя всю дорогу. И всё – благодушного настроения уже

нет.

Хотя какой это, в общем-то, пустяк в сравнении с другими его проблемами, в сравнении с

перспективой стать классным печником, которого будет знать всё Выберино и его окрестности.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Принцип печника

Неразношенные, жёсткие, как колодки, сапоги Роман стягивает, зацепившись пяткой за

ступеньку крыльца. Босиком проходит в дом, ступая горячими натёртыми ногами по чистым

прохладным половицам. В спаленке снимает и по-армейски аккуратно укладывает в угол полатей

суровую необтершуюся форму: галифе, тужурку с блестящими, не поцарапанными ещё

пуговицами. Бросив в печку несколько полешек и горсть стружек, он уже чиркает спичкой, но,

вспомнив, что в доме нет хлеба, задувает горячий язычок. Чай без хлеба – всё равно не еда. Да

ладно, чего там – до обеда и так не умрёт. Лучше думать не о еде, а о предстоящем деле. Если

поразмыслить, так чего сложного в печном ремесле? Надо лишь освоить некоторые приёмы,

посмотреть, как что делается да расспросить подробней. Много ли надо ума для составления

кирпичей в каком-то, пусть и мудро придуманном порядке? Все, конечно, наслышаны о разных

фокусах, секретах печников вроде поющей стенки, которую мастера оставляют не очень щедрым

хозяевам. Но Илье Никандровичу хранить секреты незачем. Тут ситуация обратная – его умение и

перенимать-то никто не хочет. Главное – запомнить все его наставления, а уж дальше – дело

практики, отработки навыков, наращивания скорости.

Открыв ворота, Илья Никандрович удивляется Роману так, словно видит впервые. Стоит и

рассматривает его, как нечто удивительное и незнакомое. Роман поневоле подбирается – неужели

снова что-то не так?

– Ты что же, и впрямь собрался задарма работать? – спрашивает Илья Никандрович.

– Так мне же надо научиться, – словно оправдываясь, бормочет Роман.

– Нет, задарма не пойдёт, – говорит печник. – Мы так не согласны.

Он стоит и исподлобья смотрит на Романа. У того опускаются и голова, и руки.

– Но что же делать? Мне-то нечем платить…

Теперь с такой же растерянностью смотрит на него печник:

– А тебе зачем?

– Ну так за учёбу, за науку.

– Тьфу ты! – огорчённо сплёвывает Илья Никандрович. – Экий ты чудак, однако. Я ж не о том.

Мы тут с Семеновной покалякали и решили платить тебе по пять рублей в день, чтобы стыдно не

было…

Печник поворачивается и идёт к тепляку. Роман обрадованно и неожиданно для себя как-то

даже подобострастно кивает, хотя хозяин не видит этого. Здоорово! Для того, чтобы им не было

стыдно, он и от пяти рублей не откажется. Выгода, получаемая здесь, в отличие от работы в ОРСе

вычисляется сама: кроме науки он уже сегодня к вечеру получит пятёрку, а если тут ещё и

накормят. . Неловко, конечно, от некоторой унизительности этого объяснения с печником, от

ничтожности своих расчётов, но что поделать, если в голове они прокручиваются сами собой? Тем

более что о еде забыть непросто – о ней помнит не он, а пустой бестолковый и несознательный

желудок.

Войдя в тепляк, Илья Никандрович молча берётся за стулья, чтобы их вынести. Роман

бросается помогать. Вдвоём они выносят стол и комод. В зеркальном шкафу среди посуды – ворох

безделушек: какие-то бумажные цветочки, проволочные негритята, деревянные сувенирчики,

открытки с розочками и ещё много того, чем почему-то часто забавляются женщины в возрасте.

Роману невольно вспоминается, что его мама тоже не равнодушна к таким игрушкам. Кстати,

выпросить бы у неё при случае фарфоровую статуэтку девочки с синими глазами. Слишком уж

много она для него значит. Илья Никандрович боязливо выглядывает в окно тепляка и с грохотом

сметает в ведро добро своей жены. Суетливо и ищуще смотрит по комнате, находит кусок

мешковины и от греха подальше затыкает им ведро.

Хозяйка, Дарья Семеновна, появляется на скрип, с которым мужчины волоком вытаскивают

шкаф. Она пытается помочь, но своими габаритами занимает столько места вокруг шкафа, что

главной тягловой силе уже некуда сунуться. Хозяйка объёмна настолько, что её руки почти

фиксированно установлены нарастопырку. Такими руками удобно выносить что-нибудь

189

разрозненное, а не цельное и крупное. Оставив шкаф мужчинам, она помогает по мелочам,

тараторя как-то обо всём сразу. Однако язык, работающий независимо, её рукам не помеха. Она

что-то подаёт, выносит банки, кастрюли и всё прочее. Подхватыает и ведро с мешковиной, к

счастью, не заглянув в него. Выдержав лишь пять минут её, видимо, особо активной сегодня

говорливости, старик начинает урчать вроде закипающего чайника с уже побелевшей водой (но

пока без пузырьков). Тут не хочешь, да удивишься их странному союзу. Как это Дарья Семеновна с

её пёстрой, просто пулемётной речью, заряженной всякой всячиной, с её безделушками в шкафу и

строгий Илья Никандрович, словно выструганный из корневища какого-то крепкого дерева,

прожили под одной крышей такую долгую жизнь?

Наконец в тепляке с голубоватыми следами на белёных стенах от шкафа и комода остаётся

лишь сам обречённый очаг да разный мусор на полу. Этот очаг выдюжит, пожалуй, ещё целый век,

но хозяину он чем-то не по нутру. Включившись в работу, печник переходит на какой-то странный

язык редких междометий, бурчания, вздохов и взглядов. Он полупоказывает-полуобъясняет, как

разбирается печь: хорошие, но с пригоревшей глиной кирпичи укладываются в эту сторону,

половинки – в другую, сгоревшие отбракованные – ближе к порогу. Сняв с очага чугунную плиту, а

сначала отдельно её кольца, он разбирает первый ряд кирпичей, кашляет от пыли, уходит из

тепляка, оставляя работу помощнику. Однако минут через пять возвращается с ведром воды и

веником разбрызгивает воду по тепляку. Влага будит запахи глины, сажи, и печник словно

расправляется: его кривые плечи выравниваются, на морщинистом лице с далеко ушедшими

глазами тлеет улыбка.

Илья Никандрович распоряжается, чтобы Роман лез на крышу и разбирал трубу, а сам уходит в

дом. Ученик, озабоченный ответственным делом, взбирается наверх по деревянной

рассохнувшейся лестнице и, уже взявшись за работу, пытается вспомнить и никак не вспомнит

того, как было отдано это распоряжение печником: взглядом, жестом или как-то ещё? Или, может

быть, это он сам каким-то образом догадался, что ему нужно лезть на крышу?

Разобрав трубу до шифера и ровно сложив кирпичи на специально прибитую там поперечную

рейку, Роман осматривается по сторонам. Крыши посёлка видятся отсюда плотами, косо

плавающими в зелёной пене палисадников и огородов. А дальше эта зелень с утонувшим в ней

посёлком естественно переходит в сплошную зелень тайги. Постепенно голубея, она где круто, где

полого вздымается на склоны молодой, дерзко очерченной гребёнки хребтов с трёхзубчатой

короной ослепительных снежных вершин. Взор ограничивают лишь горы да чистая синь неба. И

весь этот мир насыщен свежестью Байкала, пронизан его влажным дыханием – приятным при

работе, но заставляющим поёживаться, если чуть засидишься. Не является ли величие этого мира