Жизнь волшебника

которые хозяйка произносит особым поглаживающим тоном, Роман представляет её тело и делает

невольное глотательное движение, подавляя в себе смутный позыв на тошноту.

Во время подробнейшей экскурсии по квартире, когда растерянному гостю показываются не

только все вещи, но и повествуются истории некоторых из них, хозяйка успевает как-то

ненавязчиво и ловко выведать возраст Романа, место его работы, кто его родители и где они живут.

Впрочем, эта информация не секретна – Роман мог бы выложить её и без уловок. Механически

переступая за ней по крохотной площади квартиры и всё так же бездумно отвечая на вопросы, он

вдруг останавливается перед самым лицом старухи, которое делается вдруг таким же ясным и

протёртым, как её старое волнистое зеркало в деревянной раме, повешенное с наклоном в

комнату. Очнувшись, Роман спохватывается, что он, оказывается, только что проболтался о

вчерашнем уходе из семьи. Судя по внезапно возникшей паузе, по тому, как усилился блеск в

глазах хозяйки, для неё это известие кажется чем-то значительным. А в общем-то, всё тут понятно.

Старухи обычно не жалуют мужчин, бросающих семью, и потому от ворот поворот ему здесь

обеспечен. Ну и ладно. Не так уж этот вариант и хорош. Однако старуха, словно услышав его

вывод, прерывает дознание и вдруг сообщает, что готова предоставить постояльцу койку. Койка эта

за лёгкой занавесочкой в синий горошек. На койке несколько ватных матрасов, создающих

дугообразное ложе. Сама хозяйка будет спать на диване. Роман задумывается. А что? Может,

116

сгодится на первый случай? Шариться по дворам уже просто надоело.

– Только ни с кем из соседей ты здесь не разговаривай, – ставит условие хозяйка. – Ох, какие

тут люди, какие люди…

Она кратко излагает Роману, уже немного освоившемуся и потому чуть «по-домашнему»

присевшему на стул, кто тут есть кто: кто с кем живёт (картина возникает какая-то чудовищно

развратная) и кто чего ворует (тут вообще полный атас и по сорок лет тюрьмы каждому). Бабка,

совершенно очевидно, обладает какой-то мозговой морально-антикриминальной укосиной. В

одном, уже просто невозможно перевитом месте её рассказа о соседях, Роман не выдерживает:

– Ну, не может этого быть! – невольно восклицает он.

Хозяйка, вскинувшись, как-то по-кошачьи выгибает спину.

– Э-э, меня не обманешь, – приблизившись к его уху и озираясь на дверь, шепчет она, – я всё

вижу, я всё слышу. Я тридцать два преступления раскрыла.

– Тридцать два?! – изумляется Роман. – Но как!?

– А я в милиции работала…

– В милиции? – переспрашивает Роман, чувствуя жгучее любопытство, даже несмотря на своё

подавленное настроение. – Кем вы там работали?

– Уборщицей.

– Уборщицей?!

– Да уборщицей-то не в самой милиции, а там, где скажут. Да и не только уборщицей.

– Как это – «скажут»? – удивляется Роман, тоже невольно переходя на шёпот. – Кто скажет?

– Ну, устроят меня к кому-нибудь домработницей или уборщицей в учреждение, а там от

уборщицы-то не особенно таятся, а уж я-то всё слышу, всё примечаю… Так-то! Я всегда в почёте

была. Вот мне потом и квартиру дали.

В легендарное милицейское прошлое хозяйки чтой-то не верится: чтобы такие старушонки, да в

милиции служили! Ну, положим, когда-то она старушонкой не была. А всё равно врёт. Так по-

шпионски работают лишь за границей. Наши не станут – это нечестно, не порядочно, не по-

советски. Просто у неё с головой что-то не то. Но это, видимо, придётся потерпеть.

Хозяйку зовут Марией Иосифовной. Договорившись с ней об оплате, Роман некоторое время

сидит, обвыкая на определённой ему кровати, в очередной раз удивляясь неожиданности нового:

какая-то странная квартира, полученная бабушкой за странную работу, какая-то старомодная

кровать… Почему-то теперь ему суждено обживаться в этой ситцевой старушечьей обстановке…

Но надо идти за чемоданом. Сам бы чёрт шёл за ним.

Свой привычный дом кажется теперь заряженным какой-то нервной энергией, которая по мере

приближения к нему всё сильнее гудит в голове. На лестнице в подъезде масса других мелких

звуков, но гул в голове не заглушает их, а, напротив, кажется, даже усиливает.

Через дверь, собственноручно красиво и старательно обтянутую дерматином, Роман слышит,

как в квартире работает стиральная машинка. Гул в голове и гул этой машинки совмещаются.

Теперь слышно лишь машинку. Так, может быть, этот-то звук своего дома и доносился за целый

квартал? Роман поворачивает ключ в скважине и будто щелчком замка выключает шум в квартире.

Неподвижно пристынув от этого совпадения к уже освобождённой двери, он слышит, как где-то

этажами ниже кто-то выходит из квартиры, звеня ключами и звонко лязгая пустыми бутылками. Эти

звуки весело раскатываются по всей полости дома, перегороженной лестничными пролётами и

площадками. Минуты три Роман стоит в полунаклоне, держась за ключ и ручку, моля Бога

случайности (может быть, есть и такой?), чтобы на его площадке не появились соседи. Всего в

полутора метрах, только уже за этой мягкой глухой дверью, Голубика, видимо, выглянув из ванной

в прихожую, кричит что-то Серёжке, и машинка тут же снова принимается гудеть.

Роман тихо входит. В приоткрытую дверь ванной видно, как Ирэн, склонившись над ванной так,

что видны ямочки под коленками её ног с икрами, точёными под веретено, полощет бельё.

Чемодан, к счастью, тут и стоит, лишь чуть сдвинутый под вешалку. Осторожно приподняв его,

Роман всё же заглядывает в комнату: Серёжка строит дворец из кубиков, а Юрка сидит рядом на

полу, прислонённый к дивану и обложенный подушками. Он пытается дотянуться и сбить

построенное, да не тут-то было – братец так упаковал его, что до кубиков не достать. Обычно,

когда жена стирала, Роман занимал чем-нибудь Юрку, разговаривал с ним или носил на руках, но

тут, оказывается, запросто обходятся и без него. Та же жизнь, только в сокращённом варианте.

Приходить вот так скрытно Роман не собирался – скрытность получается сама собой. Теперь он

стоит, как невидимка, как дух и вдруг обнаруживает, что его видит лишь Юрка. Однако, не умеющий

говорить и от этого, кажется, ничего ещё не способный понимать, сынишка может только одно – с

интересом и живым наивным восторгом смотреть прямо в глаза. Наверное, ничего ещё на свете не

гасило душу Романа так, как этот молчаливый взгляд. Тайный гость готов метнуться из квартиры

уже без всякого соблюдения своей невольной конспирации, но взгляд ребёнка не отпускает. И

тогда, словно проигрывая ему, Роман опускает глаза, будто выкручивая свой взгляд из взгляда

сынишки, поворачивается, заслонившись собственной спиной, и выходит за дверь, закрыв её на

ключ. Тут же, не останавливаясь, идёт вниз, чутко ступая, чтобы даже соседям не было слышно

117

его ни на одной из ступенек. Уже около самых дверей подъезда Роман вдруг замирает от

Серёжкиного отчётливого голоса сверху.

– Мама, ты куда? – тревожно спрашивает он.

Судя по лёгким шагам в тапочках, Голубика тоже на лестничной площадке.

– Что-то не соображу, – растерянно произносит она, взглянув вниз, как можно догадаться по

изменённому направлению голоса. – Сегодня папка не приходил, пока я в магазин ходила?

– Не-к, не приходил… – отвечает Серёжка.

– Ничего не пойму, – говорит Ирэн уже больше себе, чем сыну, – мне что уже мерещится? А ты

чего босиком-то выскочил? Ну-ка, марш домой!

Роман выстаивает эту минуту ни жив ни мертв, с дрожью в коленках. Если бы Голубика

догадалась спуститься, то у дверей подъезда она нашла бы восковую фигуру своего мужа с

украденным собственным чемоданом. Пожалуй, он не смог бы даже двинуться. «А ну-ка, марш

домой!» – автоматически повторяет Роман последнюю фразу жены и отправляется в

противоположном направлении.

В своё логово он вместе с чемоданом приносит и себя, находящегося в состоянии полного

душевного паралича. Задвинув чемодан под кровать, позволяет себе чуть расслабиться, поставив

локти на колени и спрятав лицо в ладони. Много раз по телевизору и в кино Роман видел кадры

военной хроники, на которой громадные дома рушились и осыпались, как песочные. Похожее

осыпание у него сейчас в душе. Планы о предстоящем уходе, намеченные на фоне устроенной

жизни, казались лёгкими, реальность же – невыносима. Оказывается, заранее просчитывается не

всё. Он и не предполагал, что бегство из семьи обернётся таким тотальным внутренним

разрушением. В душевном хаосе остаётся целой лишь некая базисная тяга к детям. Золотыми

корешками привязанности пронизана вся его душа, и каждая из этих обнажённых веточек болит. «А

может быть, моё влияние на детей будет куда сильнее, если я не просто останусь рядом с ними, а

сделаю в этой жизни что-нибудь значительное и буду примером для них? – думает он. – Может

быть, по большому-то счёту, я всё-таки прав?» Но тут же понимает, что его очередной нелепый

вывод – очевидная глупость… Что может быть значительнее запаха Серёжкиных волос (после

работы Роман обычно минут на десять ложился на диван, а Серёжка тихо пристраивался рядом)?

И какова та область человеческой деятельности, в которой проявятся его будущие достижения?

Давай, предъяви план, выложи на стол! Да ведь для великих-то дел как раз и следовало бы

оставаться в спокойной, устроенной семье, а не дёргаться…Так что для детей он уже потерян, он

для них уже никто – трус и предатель! Просто признать это недостаёт сил… Спрятаться бы сейчас

от всего: от событий, мыслей, чувств. Наказание ему сейчас требуется, наказание! В тюрьму, что

ли, как-нибудь сесть…

Голова прямо-таки трещит от боли. Ну, в конце концов, если уж так плохо, то почему бы и

впрямь не вернуться? Только и это невозможно. И не потому, что ещё рано, как он думал сегодня

утром, а потому что невозможно в принципе. Как справиться с инстинктом, выгнавшим его из дома,

который, равнодушно глядя теперь на стонущую душу, как на ушибленную собаку, цедит с

усмешкой: «Да ничего с ней не случится. Отлежится да оживёт. Просто потерпи немного». А с

другой стороны, как можно продолжать эту неудобную, почти чужую жизнь? Да, понятно, что

многие живут неудобно: ворчат, терпят, переносят. А он не может. Потому что неправильно это.

Жизнь одна и нельзя проживать её неудобно. Конечно, с Голубикой стоило встретиться в этой

жизни, но пожалуй не так, как вышло у них. Это она должна была желанно войти в его жизнь, а не

он – в её. Не дано мужчине находиться внутри женской жизни.

Просидев минут пятнадцать в состоянии полной прострации, Роман вдруг вспоминает, что ему,

кажется, надо куда-то ехать. Куда? Ах, да: Нина… Нина, Смугляна – кто она? Откуда возникла?

Разве может она, случайно проступившая из уличной темноты, понять его? Интересно, почему он

сделал за ней тот непроизвольный шаг, когда она повернула в другую сторону? Ведь не хотел же.

Что поманило, что повлекло? Будто какой-то внутренний импульс толкнул, что-то более глубокое,

чем ум, который с момента ухода из дома занят лишь тем, что нянчит ноющую душу. Этот шаг

оказался совершенно спонтанным, как будто органичным. А если так, то, наверное, он правилен.

Только ехать к ней сейчас всё равно не хочется. Но если уж обещано, то надо. Да уж тогда бы и

заночевать у неё. Всё лучше, чем здесь…

Вахтёрша в общежитии сегодня другая: неуклюжая и строгая, как наглядное воплощение

морального кодекса строителя коммунизма. И без паспорта тут – никуда. Заводской пропуск для

неё не документ. Впрочем, по пропуску или по какому-то другому документу входить в общагу нет

смысла – всё равно найдут и выставят. Что ж, выходит, не судьба. Значит, нежелание ехать было

правильным. Не знак ли это того, чтобы завершить своё первое приключение?

– Вам кого позвать? Может быть, мне по пути? – спрашивает вдруг Романа какая-то девушка в

лёгком халатике, спустившаяся вниз за почтой, невольная свидетельница его вялого

препирательства на вахте.

Ну, прямо будто просили её…Роман путанно объясняет нечаянной помощнице, к кому он

пришёл, а потом устало и почти обречённо садится в кресло ждать.

118

Нина, одетая в плащ, спускается минут через десять.

– Сегодня ко мне не проскользнуть, – виновато шепчет она. – Пойдём, погуляем.

Роман ёжится уже от одного «погуляем», но что остаётся?

На улице прохладно. Они садятся на знакомую стылую скамейку. Никакого продолжения у его

исповеди нет, и потому лучше говорить о том, что полегче. Сообщать Смугляне о найденной

квартире не хочется, но она всерьёз озабочена тем, как и куда он приткнулся. Нина просто грызёт

ногти, думая, как решить его проблему.

– А может быть, тебе устроиться в наше общежитие? У меня тут есть знакомые, хорошие

ребята, художники…

– Да ладно, успокойся, – признаётся, наконец, Роман, – я уже приткнулся, приютили…

Тут же он предупредительно сообщает ей о странностях и строгости необычной хозяйки.

– А можно взглянуть на эту квартиру? – тем не менее вроде как и участливо, и заботливо, и

покровительственно просит Смугляна.

«Ай-я-яй, да какие же мы всё-таки непосредственные-то», – с издёвкой думает Роман.

– Зачем? – пожав плечами, спрашивает он. – Это не интересно.

Нина больше не настаивает, однако, чем дольше они потом сидят и зябнут, тем чаще Роман и

сам подумывает о том, почему бы им и в самом деле не пойти и не испытать дугообразную

хозяйкину, должно быть, очень тёплую постель? А уж наутро и распрощаться, наконец. Конечно,

реакцию старухи трудно даже предсказать, но идти-то больше некуда…

Хозяйка, открыв дверь и обнаружив уже двух квартирантов, оторопело отступает в сторону.

Роман поспешно предупреждает, что это всего лишь гостья и что вскоре она уйдёт. Старуха в

раздумье отквашивает губу и вдруг решительно требует у обоих документы, отчего у Романа тут же

отлетает всякое сомнение в реальности её милицейского стажа. Теперь в прострации оказывается

Смугляна, не имеющая с собой никакого докуомента, объясняющего её. Роман же роется в своём

чемодане и находит там паспорт, заботливо положенный женой. Бывшая сыщица мгновенно

устанавливает, что татарка Нина – это явно не «Ирина Ивановна Мерцалова» из графы «семейное

положение». Увидев дряблую ироническую улыбочку хозяйки, Роман мысленно уже прощается с

этой странной жилплощадью, однако старуха вдруг приглашает их за стол и, уж чего совсем нельзя

было ожидать, уже с первыми глотками чая предлагает Нине остаться на ночь.

– А вообще-то, – уже в конце чаепития вдруг опять же ни с того ни с сего объявляет она, – ты

тоже можешь жить у меня.

Роману кажется, что хозяйка его предаёт. Да лучше она бы, напротив, попросила Смугляну уйти,

а так ведь выходит, что она, сама того не понимая, соединяет их.

Ночью покладистость хозяйки, от которой обоим любовникам уже не по себе, несколько

объясняется. В длинном ночном разговоре с Ниной возникает пауза, и тут-то Роман вдруг

чувствует такую звенящую тишину, словно в комнате работает некая всасывающая звуковая губка.

Он осторожно отстраняет занавеску и в порции света от уличного фонаря видит, что старуха,

приподнявшись на локте, держит ладошку локатором около уха. Глаза её закрыты то ли от полного

перевоплощения в слух, то ли оттого, что она так и спит, продолжая поглощать информацию. Что

ж, её задумку стоит оценить. Одно дело – подглядывать где-то на улице, и другое – создать почти

лабораторные условия за занавеской. Всё-таки старое оружие ржаветь не должно. Роман шёпотом

рассказывает Нине, что хозяйка наверняка зафиксировала всё, чём они тут недавно занимались,

хоть и стараясь не шуметь. Но кому она напишет отчёт – непонятно. Смугляну это не смущает. Она

смеётся и шепчет, что, наверное, подглядывание – это уже последнее, на что ещё способна

старуха.

Некоторое время они лежат молча, отчего-то разделенные этой её шуткой.

– Я тебя сразу полюбила, – выдаёт вдруг Смугляна совершенно неожиданное. – Я почему-то

поверила тебе. Хотя никогда не мечтала о таком… как ты. За мной ухаживали художники, учителя,

музыканты и даже один журналист. Дарили цветочки, шоколадки, сюсюкали чего-то. Но всё это не

трогало. И вот вчера я поняла почему. Потому, что для этого должен был появиться ты. Ты –

настоящий мужчина с очень крепкой сердцевиной. Тебе сейчас трудно, но ведь и трудности у тебя

самые реальные – такие, какие и должны быть в настоящей жизни…

«Дурочка ты дурочка, – с усмешкой думает Роман, – знала бы ты мою главную «сердцевину»,

которая выгнала меня из семьи…»

– А ты, наверное, осуждаешь меня за то, что я так быстро, да? – продолжает Смугляна.

– Да чего уж там, – обезоруженно бормочет он, смутившись угаданным, – мы же не дети…

Роман вдруг вспоминает и рассказывает ей о недотроге Свете Овчинниковой – Пугливой Птице,

которая, возможно, стала бы тогда его женой, не окажись такой закрытой и диковатой. А,

рассказывая, спрашивает себя: за что же тогда ему осуждать Нину? Выходит, что теоретически и

такое знакомство, как с ней, может иметь любое продолжение. Мораль моралью, но если они люди

умные, если сразу почувствовали друг друга (а теперь это кажется именно так), то почему бы им не

пойти по короткому пути? «Господи, да о чём это я!» – почти с отчаянием думает Роман, понимая,

что от этих выводов все его планы и установки резко меняют направление. Но уже во второй вечер

119

услышать признание в любви, а по сути – вроде как признание самого своего существования, то

есть того, чего он не мог дождаться от своей Голубики за всё время их жизни, – это тоже что-то

значит.

– Да уж, – грустно произносит он, – чего только в моей жизни не бывало – не было лишь одного.

Женщины меня, кажется, никогда не любили. В общем, я даже не знаю этого точно… Я столько

ждал чего-то подобного. Что ж, может быть, и дождался… Только видишь, в каком я сейчас

состоянии… Не подгоняй меня. Я ещё наполовину в прошлом. Дай мне набраться новых душевных

сил.

Не видя Смугляну в темноте, он пытается вспомнить её лицо. С первых минут знакомства

Роман никак не может определиться с оценкой внешности своей новой женщины. Не понятно:

красива она или нет? С другими женщинами это понимается сразу, а здесь точного восприятия нет.

То она кажется просто шикарной, то – совсем никакой. Когда манит – видится привлекательной,

перестаёт манить – кажется так себе. В чём бы она сейчас ни признавалась, слова всё равное не

делают её своей, родной. Для этого недостаёт собственного, внутреннего импульса. В отношениях

часто бывает так, что какие-то внешние черты человека сначала даже раздражают, а после именно

они-то и становятся самыми родными. Здесь же, с учётом нерусской внешности Смугляны, до

ощущения родного далеко, если оно возможно вообще. В дверь размышлений продолжает

настойчиво стучаться Иван Степанович с назиданием о национальной незрелости его личности, но

Роман лишь плотнее прикрывает эту дверь. Если бывший тесть постучится в окно, то придётся

закрыть и его. Не надо мне сейчас этого, не надо. Послушаться сейчас этого умного человека –

значит отказаться от первой женщины в жизни, признавшейся в любви.

– Я понимаю… Я сделаю всё, чтобы и ты меня полюбил, – словно отвечая его мыслям, шепчет

Смугляна. – Я буду ждать твоей любви хоть сто лет. .

Такое у Нины и в самом деле впервые. Обычно на неё как раз и действуют те ласковые слова и

шоколадки, от которых она так легко отрекается теперь. Её плавит любое приятное слово даже

незнакомого мужчины. А изучая себя перед зеркалом, она всякий раз убеждается, что ей с её

достоинствами нелепо принадлежать лишь кому-то одному. Для одного – это чересчур. К тому же,

если на тебя с четырнадцати лет засматривается всё мужское население деревни, то почему бы и

самой не иметь права влюбляться во многих? Смугляне кажется, что если мужчины так

требовательно смотрят на неё, значит, она уже чем-то обязана им. А уж тем, кто нравится ей

самой, она не вправе отказывать ни в чём. Правда, осознавая, что такие представления способны

увести её ой как далеко, Нина пытается установить твёрдые критерии своего мужчины. Только

ничего это не даёт: образ идеала всегда остаётся портретом в рамочке на стенке, в то время как

реальные мужчины продолжают возникать лишь по одному критерию – по степени их

напористости. Какие бы принципы недоступности и гордости ни создавала для себя Смугляна, да

только всё бесполезно: где взять стойкий материал для их воплощения, если внутри тебя один

стеарин? Потому-то её принципы, идущие лишь от ума, легко оплавляются теплом первого же

ласкового взгляда.

Потеря целомудренности на второй день городской жизни ничуть её не расстроила, потому что

не очень гладко стыковалась с родительскими наставлениями об альтруизме, взаимовыручке,

доброте, патриотизме и интернационализме. Со смущением обнаружив в общежитии свою

катастрофически губительную податливость, Нина задним числом благодарит судьбу за то, что

ещё дома, в селе, не нашлось мужиков, догадавшихся быть настойчивыми. Иначе её репутация

строгой учительской дочки окончилась бы прямо там. Хорошо, что настойчивых и нахрапистых

негусто и в городе. Но если бы все мужчины знали ключик, каким она открывается, то, кажется, она

не успевала бы перед ними даже закрываться. Лишь их спасительная неотёсанность позволяет ей

иногда, для поддержки хоть какого-то самомнения, демонстрировать даже некоторую свою

неприступность. Чтобы добиться её, кавалеры начинают петушиться, расхваливая себя, и тут же

проигрывают, потому что Смугляну напрочь сшибает только одно – напор и искреннее признание

её притягательности.

А вот с Романом всё по-другому. Впервые она уступает мужчине без всякого напора и

признаний. Впервые именно после близости с ним она не чувствует себя использованной (хотя, в

принципе, это никогда не угнетало её). Впервые в близости не имеют большого значения слова,

комплименты и взгляды. Но главное – здесь она впервые чувствует себя по-настоящему нужной,

понимая, что Романа может спасти лишь яркая, испепеляющая любовь, на которую она, как ей

кажется, способна.

Эмоциональная уверенность Нины невольно заражает и Романа. Правда, теперь он уже и сам

не понимает, куда движется. С ощущением полного душевного дискомфорта он видит, как его

буквально тащит, прёт в новую несвободу. Как всё легко и просто было в тот славный «период

полёта» или в период Большого Гона. Почему же теперь простая близость тел так сильно

подорожала? Почему она сходу превращается в путы? Или, может быть, это какой-то частный

случай, возможный только со Смугляной? «Насочинял я о ней всякого, – теперь уже куда

уверенней думает он, – ну ошиблась она однажды – с кем не бывает. .»

120

– Только знаешь что, – просит он свою новую женщину, – не расспрашивай меня и ничего не

говори о моей жене. Во всем виноват только я, и отзываться о ней плохо я не имею права. Я

виноват и ещё не знаю, как искупить свою вину… *6

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Прекрасная пара

Теперь, когда чемодан Романа плотно и заботливо обжат тремя чемоданами Смугляны под их

общим, подковообразо прогнутым ложем, жизнь Нины радостно усложняется. Ещё ни одно её

знакомство не было таким весомым и настоящим. Нестыковка душевного воздушного настроения

Смугляны с хмурой, насупленной погодой этих дней, с серым от городской сажи снегом вызывает

даже мимолётное недоумение. Конечно же, у неё остаётся и прежняя жизнь с институтом и

преподавателями, с лекциями и сокурсниками, с теми же льнущими мужскими взглядами и

комплиментиками, но между той и этой жизнью есть некая переходная полоса, которую она

дважды в день преодолевает, уходя и возвращаясь к своему мужчине. Находясь рядом с Романом,

Смугляна обнаруживает проклёвывание в себе лучших качеств, привитых родителями и домом,

которые, на самом-то деле, вполне актуальны и пригодны, которые, более того, куда душевней и

притягательней тех, что легкомысленно нахватаны в городе. Впервые, например, она открывает в

себе желание верности, осознав её как цельное, истинно женское качество. «Клянусь, я буду самой

верной женой!» – тут же провозглашает она для себя, отчего её воображаемое будущее как по

мановению волшебной палочки расписывается яркими масляными красками. Эту картину какой-то

диссонансной графикой портит лишь виноватая оговорка Романа, что новая, более прочная и

удачная семья нужна ему вроде как для оправдания и искупления боли, которую он приносит

родным и близким. Обидно быть лишь неким материалом для внутреннего самооправдания

другого. Хотя, конечно, со временем всё это уляжется, уйдёт в почву, а семья, которую Смугляна

теперь просто жаждет, останется.

В субботу, как и обычно по субботам, хозяйка раным-рано убегает на рынок, и они очень долго

валяются в постели. У Романа выходной, ради которого Нина решает прогулять первую пару. В эти

первые свои дни они постоянно испытывают друг друга и всякими мелкими вопросами, и такими,

как «в чём смысл жизни?», «как надобно правильно жить?», «к чему стремиться?» Конечно,

полностью, так, чтобы стык в стык, их взгляды не совпадают, однако в этих-то несовпадениях и

есть главный вкус общения.

– Ну и что? Не пора ли завтракать? – предлагает наконец Роман, чувствуя, что с этими

утренними разговорами он уже навалялся до мути в голове.

Нина гибко тянется, изображая некую томную пантеру. Роман невольно с улыбкой наблюдает.

Поначалу Смугляна привлекала экзотичностью, шоколадной кожей, отточенной стройностью, а,

чуть привыкнув к ней за эту совместную неделю, Роман теперь вроде как заново спрашивает себя:

так красива она всё-таки или нет? «Я красива», – открыто заявила однажды сама Нина, и он,

обескураженный своей неспособностью определиться, поверил ей на слово.

– Давай, давай, подымайся! – играя в серьёзность, требует Роман.

Смугляна опутывает его руками, пытается удержать ещё, и он уже и впрямь чуть недовольно

расцепляет её пальцы. Неприятно, когда тебя сдерживают, если ты уже включён в движение. Нина

оттягивает занавеску, бросает взгляд на будильник хозяйки, ойкает и, опережая Романа, бежит в

ванную.

Он остаётся сидеть на кровати, на этом высоком складе матрасов. Сегодня ему приснилась

Голубика с детьми, но вспомнить сон отчётливо уже не получается. Нина гремит на кухне

тарелками и он, предвкушая завтрак, начинает остывать от лёгкого недовольства ею.

– Ну ладно, – говорит Смугляна, появившись из кухни в том же наряде Евы, – я немного

перехватила, не переживай за меня. Я опаздываю уже на вторую пару. Ты тоже похватай, что там у

нас есть.

Роман остаётся сидеть за занавеской. Он слышит, как Нина торопливо одевается, как

застёгивает замки сапог в коридоре и как, даже не заглянув к нему и ничего не крикнув на

прощание, щёлкает дверным замком. Она, кажется, уже в другой половине своей жизни откуда не

крикнешь.

Весь день Роман сидит за книгой у окна. Хозяйка, вернувшись с рынка, штопает чулки и бельё

на кухне. Идти туда не хочется.

Подумать есть о чём. Проблем много. Надо как-то забрать у Ирэн свои остальные вещи. Надо

предпринимать и какие-то официальные действия, чтобы прекратить с женой все отношения. (Или

пока что не прекращать?) Надо бы как-то полноценно, что ли, осмыслить происходящее.

Но сегодня не до того. Сегодня он раздражён тем, как убежала Смугляна.

Нина приходит уже в темноте. Голодная, заглядывает на полку холодильника, отведённую им

121

Марией Иосифовной.

– Ты что же, ничего не ел? – с весёлым изумлением спрашивает она, придя к нему в комнату.

– Я не привык, как ты выражаешься, «хватать». В семье за стол не садятся поодиночке…

И уже высказывая это, Роман осознаёт свой глупый вид. Оказывается, его нелепая фраза, эта

заготовка, что сказать Смугляне, вертелась в голове весь день и как какая-то тряпка в стиральной

машинке простиралась до белизны, до полной бессмысленности. Нина на некоторое время

задумывается, не понимая о чём, о каком «хватать» он говорит, пока, наконец, не вспоминает свою

утреннюю реплику.

– И ты из-за этого целый день сидел голодным?! Для тебя это так важно? Но я же опаздывала…

Господи, какой ты обидчивый и тонкий.

– Да, я такой. Привыкни к этому, – продолжает он вынужденно откровенно глупить. – Для меня

всё важно. И твоё обещание готовить завтрак для меня тоже что-то значило. Но, видно, ты сказала

тогда какую-то фразу не из той оперы.

У Смугляны, в отличие от Романа, день был неплохим. Она смеётся, забавляясь обидчивостью

такого большого, серьёзного мужчины, уже чуть родного человека. Зачем понимать всё так

буквально? Как было не нашептать ей чего-нибудь приятное в то первое, нереально счастливое

утро? Забавно и то, что её фраза про завтрак и впрямь если не из оперы, то из какого-то спектакля

– в городе Нина пристрастилась к театру. Какой же этот Роман милый и смешной. «Милый, милый,

смешной дуралей», – вертится в голове, кажется, из Есенина, но, в общем-то, тоже не «из той

оперы», уж не говоря о том, что эти строчки вроде бы и вовсе не о человеке, а о жеребёнке. Как же

удивительны эти мужчины. У него сейчас такое жёсткое, переломное время, а он по-детски весь

день дуется из-за какого-то пустяка. Ну как этот взрослый, зрелый человек не понимает, что

главное в семье – это чувства, любовь, а всякие там правила и регламенты – чепуха.

– Ведь всё это пустяки, – говорит она и вслух, – главное, была бы любовь…

– Согласен, любовь – это важно, – виновато уже из-за отсутствия этих самых чувств

соглашается Роман, – но мне хочется от тебя такого же понимания, как и тогда на скамейке. Нельзя

же становиться всё ближе, а друг друга понимать всё меньше. Что же касается любви, то мне пока

не до неё. Давай для начала просто уживёмся. Попробуй жить со мной, ну, если можно так

выразиться, на практической основе. А чувства со временем придут. Конечно, придут… Ну куда им

деваться?

Нину это цепляет. Как это «на практической основе»?! То есть, надо просто во всём ему

угождать? Каждый день рано утром готовить завтраки и ждать его чувств? А с равноправием как?

Вот дома у них раньше всех встаёт отец. Просто он любит маму…

Роман в растерянности. Смугляна вроде бы поманила его новым представлением о семье, где

женщина – действительно женщина, однако и тут уже всплывает какое-то глупое и нелепое

«равноправие», как будто они создают не семью, а государство. Да туда ли он вообще идёт?

На другое утро Нина, всё же пересилив гордыню, поднимается первой.

– Что желаете на завтрак? – заранее уязвленно спрашивает она, надевая халатик. – Чай или

кисель?

– Чай, – невольно улыбнувшись натянутости её тона, отвечает Роман.

Она уходит на кухню и, повторяя ситуацию в общежитии, сообщает, что чая нет. Заваривает

кисель, но такой, что «пить» его приходится ложкой, зачерпывая большие студенистые куски.

Роман молчит. Нина, уже готовая к обиде, ждёт упрёка. Упрёка долго нет.

– Не забудь, пожалуйста, купить чай, – уже в дверях, уходя на работу, напоминает Роман.