окунуться в воду новой планеты, но как купаться, нырять,
фыркать, под этим пристальным наблюдением? Юрий
Евдокимович и охотник все же искупнулись, а Нефедов с
двумя другими бородачами, предпочли наблюдать.
Задумчиво глядя на огонь, на воду, на купающихся людей,
Василий Семенович не мог поверить, что это огонь и вода,
по сути, «построенной» планеты, на которую можно вот
так банально прилететь и любоваться не только зеленью и
водой, но и ее совершенно естественными закатами и
рассветами (получается, что тоже «построенными»); как
поверить, что перед тобой люди другого времени и других
планет? А, взглянув на какой-то уж слишком
«навороченный» карабин, лежащий на всякий случай
расчехленным, рядом с одеждой охотника, Нефедов даже
усмехнулся тому, что ведь, в общем-то, он находится не
только в другом времени, но и в одной из эпох этого
времени. В то время как на Земле воздвигнут
своеобразный шутовской памятник последнему «человеку
с ружьем», здесь люди спокойно живут и стреляют, что ни
для кого не удивительно. Однако и тут в этих далеких
мирах было многое, как было всюду и всегда – тепло
костра и обжигающая горло наваристая уха, с запахом
139
дымка, черного перца и лаврового листа, с куском
настоящего ржаного хлеба, вынутого из походных
рюкзаков…
По пути на Землю после целого дня, проведенного на
Дубль-А, Юрий Евдокимович и Нефедов пытались еще о
чем-то говорить, но от усталости у обоих слипались глаза.
Даже на звезды Василий Семенович смотрел уже без
всякого трепета. В последний час пути он и вовсе клевал
носом, словно ехал на какой-то банальной телеге. Землю
они догнали в тот момент, когда их полушарие уходило в
ночь. Старший восстановитель растормошил Нефедова,
чтобы тот не пропустил восхитительную картину вечерней
Земли. Нефедов глянул и ахнул. Планета была окутана
сплошным разноцветным переливанием. Вот он
блестящий человеческий муравейник, в котором на самом-
то деле не было никакой суеты. Нефедова охватил восторг
от вида живой космической материи, которая теперь уже
постоянным фонтаном била в космос… И в порыве
восхищения он твердо, как только мог, пообещал себе
сделать все возможное, чтобы сживить себя с этой
грандиозной сияющей цивилизацией, сделать все, чтобы
стать ей полезным.
21. РОБИНЗОН ПЛАНЕТЫ ГЕЯ
Минул месяц, за который Нефедов и старший
восстановитель побывали еще в нескольких экскурсионных
экспедициях: на Луне с ее как бы полуподвальными, или,
точнее, полуподлунными, причудливыми городами с ее,
как уже считалось, коренными жителями, в двух похожих
на сказку, подводных городах Тихого океана с их
обширными морскими заповедниками и плантациями, в
одном из космических городов с восьмимиллионным
населением, а в заключение на окраине Солнечной
системы, чтобы, как пошутил Юрий Евдокимович,
140
подыгрывая Нефедову, взглянуть из-под козырька за
околицу этой «большой деревни». Конечно, люди
заглядывали и дальше, но это было дело кораблей иного
типа. Дальше этого предела был лишь Тантал, заселенный
людьми и далекая печально известная Гея – планета, на
которой с момента гибели ее населения побывала лишь
одна экспедиция. Эта экспедиция, стартовав с Геи, неслась
теперь к Земле, ожидаясь здесь уже через пятнадцать лет.
Старший восстановитель никогда раньше не совершал
таких методичных экскурсий и не раз за это время
взволнованно признавался, что и сам уже, как-то подзабыл
об истинной грандиозности своей цивилизации. Видимо,
отчасти это было потому, что Юрий Евдокимович
поневоле взглянул на все новыми глазами своего
подопечного.
В конце этого насыщенного месяца старший
восстановитель сообщил, что следующая неделя
потребуется ему для своих накопившихся дел, с которыми
Виктор и Толик уже не справляются. Эта отсрочка была
необходима и по другим причинам: во время путешествий
Юрий Евдокимович иногда, как бы в сторону замечал, что
та или иная картина, то или иное впечатление, пережитое
ими вместе, могло бы служить неплохим материалом для
творчества. И аппаратура, позволявшая работать в
современном стиле, появилась в «предбаннике» на другой
же день после поездки к Бергу. Нефедова, как малого
ребенка, пытались увлечь чем-нибудь не только Юрий
Евдокимович, но и Виктор, и Толик, и даже прекрасная
Мида, приходившая однажды вместе с ними.
Помня обещание самому себе стать полезным этому
миру, Василий Семенович несколько дней после
путешествия просидел над машиной, вникая в новый
способ работы, а, вникнув, на том и остыл. Интересных
мыслей и наметок накопилось не мало, но того
писательского зуда, что буквально до самой смерти съедал
141
его в прошлой жизни, не было. Все было под силу
воскрешению, кроме писательской тяги, которая, видимо,
была порождена исключительно страстями его века. Его
почти что законченный роман, и впрямь, остался когда-то в
архиве, так и не произведя в свое время никакой духовной
работы, однако выносить его на публику сейчас казалось
просто нелепым.
Что по-настоящему заинтересовало и увлекло в это
время Василия Семеновича, так это судьба планеты Гея,
которую легко можно было проследить с помощью УПа.
Трагедия людей, заселивших эту планету, заключалась,
кажется, в том, что их деятельность оказалась
неорганичной самой природе планеты и, в конце концов,
Гея, как взбрыкнувшая лошадь, просто сбросила человека
со своей спины. Трагедия эта закончилась одной
любопытнейшей историей, которая глубоко запала в душу
Василия Семеновича.
…Планета Гея предстала пред глазами специальной
экспедиции лишь после тридцатилетнего полета.
Космонавты, увидевшие ее впервые, легко согласились с
тем, что она и впрямь очень сильно напоминала Землю.
Солнце этой планеты давало почти такой же спектр
воздействия, как и Солнце Земли, потому-то земляне и не
удержались в свое время, чтобы не заселить ее. Год на Гее
так же разделялся на лето, осень, зиму и весну, и на все те
же двенадцать месяцев, которые были тут, правда, чуть
длиннее земных, потому, что год планеты, состоял из
четырехсот четырнадцати суток. Масса планеты была чуть
больше земной, и здесь наблюдались другие аномальные
явления, от чего весь животный и растительный мир на Гее
был неожиданно причудливым.
Сам полет для космонавтов, участвующих в экспедиции,
был той же жизнью, какой она была и на Земле, если не
считать некоторых возможностей, которые были доступны
142
только дома. Семь человек команды провели эти годы в
анабиозе. Это состояние не противоречило условием
экспедиции, хотя анабиоз для бессмертных был нелеп.
Семерка решилась на эту долгую спячку лишь потому, что
ранее не испытывала ее. За месяц до приближения к Гее
они были разбужены и, теперь отличались от других разве
что тем, что ничего не знали о жизни экспедиции без них.
За время полета число участников экспедиции увеличилось
на пятнадцать человек. Это были люди, родившиеся в
пути. Самому старшему из них было уже двадцать восемь
лет, и безжизненная планета была первой твердью,
которую ощутит его нога…
С тех пор как земляне стали обживаться вне Земли такое
качество, как «патриотизм» несколько поблекло. Люди
поневоле уходили в жизнь своей планеты или
космического поселения и уже от гордости за место своего
обитания считали себя самодостаточными. К моменту,
когда жизнь на Гее окончательно определилась, как
самостоятельная, философы на Земле заговорили о том,
что цивилизация невольно дробиться на разные рукава, со
своими отдельными направлениями, хотя ни в одном из
этих направлений не отрицалась идея всеобщего
воскрешения.
Во время невиданной эпидемии на Гее, люди умирали
тысячами, и миллионами в одно мгновение. Причина была
кратковременной, вроде какого-то импульсного излучения.
В течение трех недель погибло все население планеты в
три миллиарда семьсот миллионов триста двадцать шесть
тысяч двести пятьдесят четыре человека. Трагедии такой
величины человеческая история еще не знала. Люди при
этом не болели и не страдали. Просто жизнь отскакивала
от них как резиновый мячик и все. На Землю, как на
планету-праматерь неслись трагические репортажи,
послания и мольба о помощи. На Земле видели картины
этого жуткого мора, но чем можно было помочь на таком
143
безумном расстоянии, да еще не понимая причины
происходящего? Все, у кого была возможность, бросились
в космические корабли и пытались бежать с планеты, но
смерть настигала их и в космосе. Единственно, что могли
сделать тогда земляне, кроме различных, бесполезных
рекомендаций – это собрать специальную спасательную
экспедицию на Гею.
Теперь, три десятка лет спустя, экипаж корабля,
достигшего цели, ясно понимал, что они здесь уже не для
спасения людей, а для того, чтобы хоть что-то понять в их
ужасной гибели. За эти годы было уже много
перетолковано о случившемся. Ученые склонялись к тому,
что в дальнейшем Гея может быть пригодна лишь как
материал для строительства новых планет, и что, вообще,
видимо, не следовало в освоении космоса идти по легкому
пути, обживая готовые планеты, которые все равно не
могут быть точной копией планеты-праматери, так
привычной людям. Безопасней было строить новые
планеты, как можно жестче следуя эталону Земли. Теперь,
пожалуй, следовало насторожиться и пристальней изучить
планету Тантал, которая была отыскана в космосе и так же
заселена без всякой спец переработки.
Посадка произошла на обветшавшем космодроме.
Пробы воздуха и почвы показали, что на Гее все
нормально. На сегодняшний день планета снова была
безопасна и страха у экспедиции, численностью сто
шестьдесят шесть человек, включая и всех родившихся в
пути, не было, тем более что это была команда
высококлассных профессионалов. Все уже спокойно знали,
что это поход в пустыню, где сохранилось все, кроме
людей.
Весь космодром зарос буйной зеленью: травой и
деревьями. Всюду пели птицы, мелькали насекомые: вся
живность планеты, издревле существующая на планете, не
пострадала, пострадавшими были только пришельцы. Все
144
это, в сущности, казалось раем, который когда-то освоили
люди, и который теперь, уже в течение тридцати лет,
стирал всякое упоминание о них. Видя прежнее буйство
жизни на планете, космонавты без страха покинули
корабль. В административном здании космодрома был
сплошной мусор и пыль. По видеозаписи хроники
помнилось, что все эти залы были заваленные трупами
людей и, вероятно, эта-то пыль и была их прахом.
Первое, что сделала экспедиция, это посетила
Центральный Банк Информации, который до сих пор
работал, питаемый резервными атомными батареями. В
электронной памяти планеты, хранились сведения обо всех
жителях Геи с отметкой дат рождения и смерти. Досье
было настроено на импульсы каждого человека,
автоматически фиксируя обрыв любого жизненного
импульса. Да, так и есть, все жители Геи умерли тридцать
лет назад в течение трех недель. И лишь одна отметка
вызвала взрыв изумления. Импульс Андрея Болотова,
одного из жителей планеты, оборвался лишь летом
прошлого года!
Головная часть экспедиции немедленно понеслась в
другое полушарие, чтобы отыскать дом этого человека.
Оказалось, что Болотов был художником, владельцем
громаднейшей мастерской. Там и нашли его тело, если это
можно было так называть. В летнем кресле-качалке лежал
скелет с бородой, накрытый истлевшей одеждой. Тело
тщательно собрали и поместили в консерватор: теперь оно
станет одним из объектов исследования. Мастерская была
заставлена большим количеством запыленных, но не
тронутых временем полотен. Работы исчислялось
многими сотнями. Все картины были датированы, и легко
прослеживалось, что рождались они с невероятной
быстротой. Кажется, все двадцать девять лет художник
работал без перерывов. Но вот смерть на полотнах этого
свидетеля невиданной катастрофы отсутствовала. Всюду
145
были только живые люди и, в целом, на полотнах была
отражена, пожалуй, вся история планеты. Трудно было
вообразить, как жил он все эти годы. Робинзону целой
планеты досталась вся цивилизация со всеми ее
достижениями, с действующими агрегатами и станциями,
с несметными запасами продовольствия. У него была
тысяча возможностей обратиться на Землю и как-то
заявить о себе. Однако он почему-то и не думал этого
делать. И он просто работал на протяжении почти, что трех
десятков лет, вероятно, пролетевших для него за такой
работой, как одно мгновение.
Экспедиция обследовала мастерскую художника, дом,
где он жил, изучила данные его компьютера в надежде,
найти хотя бы какую-то строчку, послание, письменное
свидетельство о происходящем вокруг или даже о
собственном состоянии, но художник не оставил после
себя ничего кроме картин. В составе экспедиции не
оказалось искусствоведа, но в команде не нашлось и
человека, которого бы эти картины не потрясали тем
потоком эмоций, что буквально обрушивался с полотен.
Казалось, на картинах были изображены сами чувства,
застыв там лишь для того, чтобы легче восприниматься
душой. Это была застывшая музыка, которая
удивительным образом могла бесконечно литься в душу
каждого. Полотна не нужно было рассматривать,
расшифровывать или объяснять, они завораживали,
окатывали, ошеломляли чувством и настроением с первого
взгляда. Трудно было понять каким способом, какой
изобразительной техникой взгляды людей с полотен, их
позы, жесты, извив складок одежды, наклон травы или
дерева могли излучать такую концентрированную
эмоциональную энергию. Такое людям было еще не
известно. Не все космонавты из экипажа ценили и любили
живопись, но эти работы пробивали любое непонимание и
не любовь. «Ах, так вот в чем суть живописи и искусства
146
вообще», – доходило до многих. «Я понял, – прозрев,
сказал там кто-то из потомственных технарей, – что
истинное произведение искусства не может быть не
понимаемым и не любимым». Любая из картин полностью
перестраивала зрителя под себя и на какое-то время
заставляла зрителя жить по своим законам. Люди, не желая
уходить из мастерской, часами просиживая у той или иной
картины.
147
Однако работа экспедиции началась, экипаж разделился
на группы, каждая из которых занялась своим делом.
Утром все разлетались по своим объектам, благо, что
148
леттрамы Геи остались исправными, но вечерами команда
собиралась в мастерской. Эти своеобразные встречи за
вечерним чаем в мастерской стали традицией. Судьба
Андрея Болотова превратилась в загадку, которую хотелось
разгадать каждому. Всем было ясно, что его картины
гениальны. Вместе с многочисленными отчетами, которые
каждый день передавались на Землю, экспедиция
представила отчет не только о таком феномене
выживаемости, как Андрей Болотов, но и сообщила о его
работах. Изображения всех полотен были отосланы на
планету-праматерь. И на Земле, где теперь пристально
следили за работой экспедиции, и где были тут же созданы
точные цифровые копии картин, начался фурор. Мнение
искусствоведов было единогласным: таких шедевров
изобразительное искусство не знало никогда. По своей
мощи полотна Болотова превосходили достижения
художников всех времен. Искусствоведам тут же
потребовались полные биографические данные художника.
И тут новая загадка: оказывается, до трагедии на Гее,
Болотов не знал что такое краски и кисть, работая
техником по эксплуатации грузового транспорта. Что же
превратило техника в гениального художника? Может
быть, само излучение, убившее всех? Может быть, гением
его сделало одиночество, когда он каким-то чудом уцелел,
и страстное желание хоть как-то сохранить исчезнувший
мир? Может быть, это сама жизнь, оказавшаяся загнанной
в угол на несчастной планете, уцепилась за последнего
человека, вложив в него одного таланты и способности
многих, чтобы хоть как-то спастись? И может быть, через
эти картины, таким образом, выразилась вся цивилизация
планеты Гея?
Собираясь в его мастерской, команда всегда оставляла
свободным кресло, в котором нашли останки художника,
как бы признавая его присутствие. Умер он в возрасте ста
пятидесяти лет и сначала, когда было сделано
149
предположение, что к его смерти привели какие-то
преждевременные старческие изменения, то все лишь
застонали от огорчения. Не простительно умирать от такой
глупости, как старость, когда можно было откачать возраст,
воспользовавшись
специальной
клиникой
и
консультациями с Земли. Однако были и другие загадочные
особенности. На последней картине художника была
выставлена дата его смерти. Около ней-то его и нашли. Все
же остальные полотна были к этому времени расставлены
в таком порядке, что хотя бы самые из них, можно было
видеть прямо из кресла. И ни одного чистого, готового к
следующей работе полотна! И тогда, сопоставив все эти
детали, экспедиция пришла к единому, ясному виденью его
последних минут.
…Вот художник решил, что и эта картина завершена. Он
поставил на ней свой автограф и дату. Еще раз окинул
оценивающим взглядом. Потом откинулся назад, взглянул
на все, что было создано за многие годы. В целом, он был
явно доволен своим трудом. Хороша была и последняя
картина. Он еще раз взглянул на нее – да, не плохо. Его
титаническая работа завершена. Он запрокинул голову
назад, и устало закрыл глаза. Кисти и краска посыпались
из рук… Он умер, как заснул. И старость была здесь не при
чем. Просто он до конца, чего, возможно, не достигал ни
один художник в мире, выполнил свою работу. А от этого,
вероятно, тоже умирают.
А еще, что добавлял Нефедов уже от себя, прочитав или,
точнее, даже просмотрев на эту тему и роман Берга,
Болотов умер еще и потому, что просто не захотел
продлевать себе жизнь, он захотел остаться со всем своим,
в своем мире.
…Через пятнадцать лет все работы гениального
художника должны были вместе с экспедицией прибыть на
Землю. «Вероятно, в оригинале мне их не увидеть», –
150
продолжая раздумывать над этой историей, подумал
однажды Василий Семенович.
22. УЖИН ПРИ СВЕЧАХ И ПОРТЬЕРАХ
Картины и судьба Андрея Болотова не выходила из
головы Нефедова. Он пытался найти хоть какое-то
сходство ситуаций его и своей. Но всякое сравнение тут
было с натяжкой. Почему у Болотова, одиночество и
безнадежная ситуация вызвали взрыв творчества, а у него,
Нефедова Василия Семеновича, оказавшегося в ситуации
куда более лучшей, полный упадок? Где оно это
вдохновение?! Или разница тут в том, что Болотов все же
оставался в своем времени и люди, которых он изображал,
еще буквально дышали ему в затылок, а у Нефедова в
затылок душит лишь пропасть времени, при полном
отсутствии какой либо подпитки своего двадцатого века?
А, может быть, все дело лишь в степени одаренности? И,
думая так, писатель Нефедов и вовсе впадал в депрессию.
Целыми днями, слоняясь из угла в угол по квартире,
Василий Семенович не мог взяться ни за что. Он пил чай,
спал, бездумно пялился в телевизор. Давно уже его не
потрясало то, что каждый день он смотрел передачи,
которые не должен был видеть. Факт продолжающейся
жизни стал для него, наконец, нормальным, спокойным
явлением. Около недели после путешествий он не выходил
из квартиры, выскакивая лишь в «предбанник» за
продуктами и газетами, поступавшими в его почтовый
ящик, прикрепленный рядом с дверью. Газеты приходили
точно по датам за вычетом двух тысяч восемьсот
семидесяти лет.
Однажды он вспомнил о своем прежнем увлечении – он
был страстным поклонником хоккея. Ему стало интересно,
а что же с хоккеем стало сейчас. И он нашел его! К его
восторгу хоккей мало, чем изменился, как будто его
151
специально держали нетронутым. Конечно, другими были
и лед, и снаряжение спортсменов, и формы клюшек, но
был тот же гул толпы, треск клюшек и такое мастерство
спортсменов, о котором просто нельзя было и
предполагать. Вероятно, этой тихой цивилизации, когда
люди бледнеют от звука, включившегося холодильника
двадцатого века, так не хватает иногда этого спортивного
шума. Нефедов заметил, пар, который шел изо рта
спортсменов и понял, что они действительно играли где-то
на холоде. Он отключил изображение и подошел к окну.
Какой же здесь, интересно будет зима? Ведь все, что с ним
здесь произошло было на фоне зелени и ясного солнца, а
ведь будет еще весна, потом зима, потом весна… И сколько
же раз это должно повториться, чтобы «свои» люди
«догнали» его здесь? Восстановители назвали цифру от
пятисот до шестисот лет… Даже сто лет туда, сто лет сюда
для них семечки!
При помощи УПа Василий Семенович продолжал
просматривать свое прошлое, чаще всего, останавливаясь
на эпизодах с Сашенькой.
В конце недели этого мучительного отдыха он позвонил
Юрию Евдокимовичу и пригласил всех своих главных
восстановителей на ужин. Минут через пять после
приглашения ему перезвонил Виктор и спросил нельзя ли
позвать и Миду?
– Нет, нет, – возразил Нефедов, – разговор будет
серьезный.
152
Готовясь к ужину, он заказал немало вкусных вещей, а
потом, подумав, что не испытал эту цивилизацию еще на
один тест, заказал бутылку шампанского. Было доставлено
и шампанское.
153
Гости ахнули, войдя в большую комнату с окнами,
завешенными тяжелыми портьерами, не пропускающими
света города и освещенную пахучими стеариновыми
свечами в подсвечниках на шикарно обставленном столе.
Тут был мир совершенно иного света, сумеречных и от
этого глубоких красок (особенно красивой и таинственной
показалась красноватая мебель комнаты). Восстановители
и сами ни ожидали, насколько в стиль угадает их сюрприз,
потому что явились они в превосходных костюмах-тройках
и при галстуках. Конечно, романтика романтикой, но
больше их мучили догадки о причинах торжественного
приглашения. Предупреждение о серьезном разговоре
было явно неспроста.
– По какому случаю торжество? – первым спросил
непосредственный улыбающийся Толик, первым же
устраиваясь за стол. – День ангела у тебя, кажется, еще не
скоро.
Василий Семенович невольно усмехнулся: Толик со
своим нарядом перестарался. Его костюм был в чуть
заметную полоску, у него одного был галстук-бабочка и
тросточка в руке. Это было не совсем по моде времени, в
котором жил Нефедов, такой наряд, считавшийся
несколько пижонским, он и сам видел лишь в кадрах
кинохроники. Но, может быть, Толик специально играл на
этом нюансе?
– Причину сейчас объясню, – сказал Василий
Семенович, подождав, пока гости не рассядутся, – но
сначала выпьем.
Он выстрелил пробкой, тряхнув пламя ближайшей
свечи, наполнил бокалы янтарным вином с пеной. Все
мелодично коснулись бокалами и выпили.
– Тысячу лет не пил шампанского, – пошутил Нефедов,
с удовольствием смакуя пощипывающий вкус
превосходного вина.
154
– Больше, больше, чем тысячу, – тут же радостно
поправил Толик, – при чем ни сколько ни вру…
– Ну, вот что, друзья мои, – спокойно улыбнувшись,
проговорил Василий Семенович, – должен вам сказать, что
вашим сорок четвертым веком я поражен. Вы замечаете в
своем веке какие-то недостатки, но мне по душе все: и
ваши жилища, и ваши леттрамы и ваши роботы, и воздух,
и все, все, все. Но больше всего мне, конечно, близка
ориентация цивилизации на воскрешение… Но что же вы?
Я всему рад, а вы как будто недовольны…
– Да мы уж догадываемся, куда ты клонишь, –
задумчиво разглядывая узор на фужере, проговорил Юрий
Евдокимович.
– Что ж, тем легче. Тогда я сразу к сути. Итак, несмотря
на счастье снова жить, я понял, что жить здесь я больше не
могу… Не знаю, возможно ли это, но я прошу, чтобы меня,
ну… как бы сказать, вернули… пока…
Сказав эти приготовленные, хоть и сбивчивые слова,
Василий Семенович смолк. Молчали и восстановители.
Слышно было, как лен скатерти вдруг прострочило
несколькими каплями сверкающего стеарина с одной из
свеч. Старший восстановитель поднялся из-за стола,
прошелся по сумрачной комнате, обходя стул с атлетически
сложенным Виктором, который в пиджаке двадцатого века
с подкладными плечами был особенно внушительным.
– Что же, в небытии или в банке памяти среди теней и
фантомов легче? – спросил он.
– Ох, Юрий Евдокимович, – проговорил Нефедов, – ну,
уж кто-кто, а ты-то прекрасно меня понимаешь…
– Да, понимают я тебя, понимаю, – обезоружено
согласился старший восстановитель. – Но как мы тебя
возвратим, уничтожим, можно сказать?! Это
безнравственно…
– А обрекать меня на муки такого немыслимого
ожидания – это как? Поверьте, что я так не смогу. Но не
155
выбрасываться же мне из окна… Я не хочу показаться
неблагодарным. Но я хочу быть понятым. Вас же
оправдает мое искреннее желание быть воскрешенными со
всеми вместе, что лишь подтвердит ваши выводы о
необходимости массового, разового восстановления.
– Ты уже и за нас доводы придумал, – съязвил Толик, не
сколько словами, сколько самим тоном.
– Да. Но я хочу остаться со своими. А если я буду ждать
их с вами, то, пройдя сквозь такое немыслимое ожидание,
я оторвусь от них. Я просто повисну. Я не буду ни там, ни
там. А в вас мне многое непостижимо. Когда-то я считал,
что в первую очередь человек изживается эмоционально,
что все настоящие эмоции возможны у него лишь в одном
экземпляре, а все остальные любови и ненависти лишь
тиражируются. Когда-то эта мысль серьезно
противоречила моим доводам о возможности бессмертия,
потому что бессмертные люди с растиражированными
эмоциями представлялись мне скучными, холодными,
безжизненными, не способными к жизни. Теперь же я
вижу, что вы обновляетесь и в этом! Я вижу, что
произошло непостижимое для меня изменение самой
природы человека. Для того чтобы стать таким же как вы, я
должен измениться эволюционно, как должен был бы до
мировоззрения двадцатого века дотянуться человек
средневековья. Я просто не готов к такой быстрой,
катастрофической для меня эволюции.
Нефедов замолчал, ожидая, что кто-нибудь из них
заговорит, но каждый из них даже не шелохнулся.
– Я не могу остаться здесь и потому, – продолжал
Василий Семенович, – что ты, Толик, был тогда прав.
Помнишь наш спор о женщинах? Прости меня за резкость.
Поймите, я вовсе не хочу смерти. Так как я хочу
бессмертия сейчас, я не хотел его никогда. Но дайте мне
отпуск, если можно так выразиться.
156
– Мы не компетентны принять такое решение, – с
явным и даже резким разочарованием в Нефедове, сказал
Виктор, поднимаясь с облегченно скрипнувшего стула.
И эта откровенная реакция невольно задела самолюбие
Василия Семеновича. Виктор из всех троих
восстановителей всегда был, как бы, несколько отодвинут,
во всяком случае, Нефедов общался с ним меньше всего.
Но теперь эта его внезапная резкость открыла многое.
Скорее всего, в этой научной группе именно он-то
спокойный и неторопливый играл роль главного мозгового
центра. И в то время, как Юрий Евдокимович, с которым у
Нефедова сложились особо доверительные отношения,
пропадал со своим подопечным в разных поездках и
экскурсиях, Виктор продолжал корпеть в лаборатории. Кто
знает, может быть, он-то и вложил больше всех труда и
усилий в это восстановление. Так что тут уж не до обиды.
По большому счету все они правы.
– Да, да, – подтвердил слова Виктор и Юрий
Евдокимович, – это может решить лишь всеобщий опрос.
Хотя, конечно же, такого вопроса у нас еще никогда не
обсуждалось.
– Тогда я сейчас же делаю заявление в канал идей, –
торопливо предложил Нефедов.
– Но мы еще не допили вино, – вклинился Толик,
видимо, решив хоть как-то отвлечь его.
Нефедов разлил оставшееся, уже не так весело
играющее шампанское, и тут же выпил свой бокал. Выпил
и Толик. Остальные, сидевшие теперь на диване, даже не
потянулись к своим бокалам.
– О! – вдруг специально радостно воскликнул Толик. –
Так я ж, про подарок забыл!
Он принес из прихожей сверток, перевязанным
торжественным бантом. Развернул светящуюся радужную
бумагу и протянул хозяину. . топор. Виктор и Юрий
Евдокимович невольно лишь улыбнулись-усмехнулись.
157
– Что это? – недоуменно спросил Нефедов.
– Это тебе на случай, если ты забудешь ключи дома.
Конечно, в другое время это могло бы оказаться удачной
шуткой, но не теперь.
– Боже мой, – прошептал Нефедов, рассматривая столь
неожиданный предмет, – а ведь я помню его с детства. Он
стоял в углу за печкой. Мы кололи им лучины для
растопки. А вот этим краем мы с отцом однажды рубили
проволоку. Где ты его взял?
– Да уж взял, – растерянно, словно уличенный в краже,
пробормотал Толик.
– Нет уж, – неожиданно заключил Нефедов, – давайте,
не будем медлить.
Толик вопросительно взглянул на старшего
восстановителя, и тот лишь грустно и печально покивал
головой. Толик, шумно скомкав нарядную обертку и сунув
ее в карман, положил перед собой УП, вызвал канал
заявления идей, и Василий Семенович сделал свое
заявление. Заявлению тут же был присвоен номер 43-26.
После этого они переключились на канал просмотра всех
идей. Там, как обычно, шел поток самых сумасшедших
предложений, строго выверенных проектов, ничего не
значащих реплик уже передаваемых на всю цивилизацию.
Все это шло без всяких комментариев: для обсуждения
каждого предложения существовал отдельный подканал.
– Вряд ли ты пройдешь так скоро, – предположил
Виктор, – там ведь своеобразная очередь.
Однако его прогноз не оправдался. Через несколько
минут прямо в воздухе прорисовался номер, присвоенный
предложению Василия Семеновича, в комнате появился,
как бы еще один Нефедов и повторил свое заявление.
– Люди сорок четвертого века, – спокойно говорил он
теперь уже всей цивилизации, – обращаюсь к вам и
надеюсь на понимание…
158
Как только он замолчал, Толик произнес шифр 43-26 с
добавлением литеры “А”. Перед ними на воздушном, но
непроницаемом фоне предстала таблица счета голосов.
Первыми появились и стали стремительно увеличиваться
голоса «против», но это были пока, конечно, просто
эмоции. И впрямь, потом, как бы с запозданием появились
голоса в поддержку. Их число, увеличиваясь все быстрее,
скоро сравнялось с голосами несогласных, о чем счетчик
дал знать общей красной вспышкой, и стремительно
пошло вперед.
Нефедов и его гости просидели перед этим экраном
минут пятнадцать. Картина не менялась. Толик отключил
УП.
В квартире была тишина и запах оплывающих свечей.
Юрий Евдокимович сидел на диване, обречено стиснув
голову ладонями. Виктор задумчиво маленькими зрачками
смотрел на ровный огонек свечи. Толик искоса
посматривал на Нефедова, побледневшего от волнения.
Того поразило уже одно количество людей,
среагировавших на его заявление. Вот сколько человек
могут тут мгновенно узнать о тебе.
– Ну что вы, я ведь уже знаю, как умирают, – и с
ощущением какой-то свободы, и с холодком отстранения,
попытался шутить Нефедов, – правда, в прошлый раз это
было не очень приятно, но уж теперь-то вы как-нибудь
подсластите это.
Никто, однако, не улыбнулся и ничего не ответил.
– А вы знаете, – продолжил Василий Семенович и сам
уже без улыбки, – мне, ведь, и вправду не страшно. У меня
такое ощущение, будто до конца-то я и тогда не умирал.