точно его почерк.
Да, теперь у квартиры Нефедова была настоящая дверь с
металлическим номером «49», с двумя замочными
скважинами, с глазком, с кнопкой звонка, с резиновым
ковриком на полу. На фоне желтоватой стены из теплого,
пористого материала эта дверь показалась старшему
восстановителю чем-то вроде входа в пещеру, но Нефедову
захотелось лишь побыстрее юркнуть внутрь. Подойдя к
двери, он шаркнул ногами о коврик, привычно хлопнул по
карману и растерянно оглянулся.
– Вот черт, – озадаченно пробормотал он, – а ключи-то
на гвоздике в прихожей…
Юрий Евдокимович решительно толкнул дверь,
полагая, что она не заперта и тоже почесал затылок. Теперь
толкнул дверь Нефедов и тут же по включившейся
привычке, надавил кнопку. Сквозь дверь было слышно, как
мелодично дзенькнул звонок и они оба, не осознавая, что
делают, прислушались к двери. Уверенность Нефедова
невольно подчинила и старшего восстановителя. За какие-
то секунды нелепого ожидания они оба здорово
переволновались. Старший восстановитель одумался
первым: выдернув из кармашка платочек, он промокнул
вспотевший лоб, отошел к дивану и расслабленно
плюхнулся в него.
– Ну, нет, – тряхнув головой, словно освобождаясь от
наваждения, сказал он, – мне казалось, что, работая с
призраками, я уже привык ко всему. . Но вот такие-то
несуразности и выбивают. И как ты додумался позвонить?
Ведь это ж глупо…
– Сам не знаю, как вышло… Автоматически… –
оправдываясь, проговорил Нефедов и вдруг добавил, – а
может, не услышали? – Он повернулся к Юрию
Евдокимовичу и неуверенно спросил, – Может еще
позвонить?
102
Старший восстановитель смотрел на него с
отвалившейся челюстью, с платком застывшим по пути к
кармашку.
– Потом, потом позвонишь, – даже как-то ласково
ответил он, – присядь, успокойся…
– Тьфу ты! – усмехнувшись, сказал Нефедов. – Прямо
заскок какой-то. Названиваю тут…
Он подошел к дивану и сел. Старший восстановитель
почти с минуту испытывающе смотрел на него. Ему нужно
было и самому придти в себя.
– Напугал ты меня своими странностями, – пробурчал
он.
Они еще немного посидели, глядя на запертую дверь.
– Ну что? Топор надо искать, – предложил Нефедов. –
Другого выхода не вижу.
– Ох, уж этот Толик! – рассердился Юрий Евдокимович,
потянувшись к своему УПу. – Все со своими
розыгрышами! Ты представляешь, что он по поводу твоего
холодильника учудил! – вдруг вспомнил он, так и не
дотянувшись до прибора. – Правда, я не хотел тебе об этом
рассказывать, ну да, ладно. Пришел он, значит, в
лабораторию, в группу молодых специалистов и объявил,
что где-то в объеме нашей лаборатории обнаружен
источник сигналов от некой внеземной цивилизации. Что
он, якобы, их расшифровал и даже представил им
расшифровку примерно следующего содержания:
«находимся в параллельном измерении, видим вас,
наблюдаем вас, но материализоваться не можем, помогите.
Инструкцию по нашей материализации в зашифрованном
виде получите после». Почему в «зашифрованном» не
понять – просто Толику так захотелось. Ну что, они
ринулись это излучение искать, настроили аппаратуру –
нашли, записали. Попытались дешифровать, ничего не
выходит. Они начали втягивать в это всю лабораторию.
Толик же в это время, тоже ходит что-то, морщит лоб, но
103
занимается своими обычными делами. Конечно,
что они там могли расшифровать, разошлись по домам. А
один остался. Я утром прихожу, у него глаза красные, не
выспался. Но, главное, все разгадал – предъявляет Толику
полное описание источника данного излучения –
электродвигатель марки такой-то, использована проволока
сечением таким-то, дата производства такая-то, установлен
в таком-то холодильнике, приобретенном в таком-то году
Нефедовым Сергеем Васильевичем, твоим сыном, то есть.
Вот это специалист! Надо будет обязательно подумать о его
повышении. Я как взглянул на него, не знал, куда глаза от
стыда спрятать, а моему оболтусу хоть бы что – стоит,
улыбается.
Нефедову снова было неловко из-за своего
злополучного холодильника, который он в тот же вечер
отключил, но уже, видимо, после того, как его «послание»
было зафиксировано приборами.
– Зря ты про него так! Какой же он оболтус?
Нормальный человек.
– Ну, а сейчас?! Ну, ничего-о, сейчас он скажет, где
ключ…– сказал старший восстановитель, снова
потянувшись к Упу.
– Погоди-ка! – остановил его Нефедов, шлепнув
ладонью по лбу.
Он подошел к двери, приподнял коврик и обнаружил
там ключи.
– Вообще-то милиция не приветствовала такое, –
облегченно вздохнув, прокомментировал он, – но иногда
мы все равно прятали сюда.
– Нет, но ведь надо ж было додуматься, – сказал
старший восстановитель, теперь уж не понятно толи с
раздражением, толи с восхищением, – и вот так всегда. Без
шуточек никак…
Нефедов отомкнул дверь. В прихожей стояли чемоданы,
лежали узлы и пачки книг.
104
– Вот и переехали, – усмехнулся хозяин, – теперь
распаковки на целый день.
В комнатах было все так же. На полированном столе и
телевизоре остались высохшие следы от мокрой тряпки.
Ведь хотел же еще протереть насухо и забыл. Вид из окна
был теперь другим, и к нему еще требовалось привыкнуть.
А высота осталась прежней: где-то на уровне шестого-
седьмого этажа.
– Поставь, пожалуйста, чайник, – попросил Юрий
Евдокимович, – попьем чаю, по-вашему.
Кран на кухне снова выстрелил ржавой водой. Уже не
удивляясь этому, Нефедов подождал, пока она стечет,
набрал воды в стакан, попробовал и сплюнул.
– Вот еще одна шутка, – сказал он, – вода снова с
хлоркой.
– Ну, нет! – возмутился Юрий Евдокимович. – Я ему все
же выдам!
– Ладно, ничего, – наливая воду в чайник, успокоил
хозяин, которому теперь хотелось защитить Толика, – ты
же хотел почаевать «по-вашему»…
Старший восстановитель подумал, примиряюще
усмехнулся и сел к столу.
– Должен признаться, – заговорил он, когда они уже
начали осторожно прихлебывать чай без молока, – что,
несмотря на ту дотошность, с которой я тебя знаю, ты все
равно оставался для меня где-то предметом эксперимента.
Хотя, поверь, мы никогда не забывали, что работаем над
человеком. Да иначе у нас не вышло бы ничего. И все же,
только вот сейчас я понял тебя по-настоящему. И просьбу
твою о жене понял… Представляю, как тебе трудно…
– Да не трудно, а сложно, что ли… – сказал Нефедов. – С
одной стороны я восторгаюсь тем, что снова дышу, я в
постоянном шоке от существования бессмертия, но
поделиться этим мне не с кем, ведь ваше отношение к
бессмертию настолько обыденно, что потрясением от этой
105
обыденности тоже впору бы поделиться со своими.
Признаться, я и не предполагал в себе такой социальности,
такой привязанности к своему. Я считал себя
индивидуалистом, эгоистом даже, часто игнорировавшим
свой мир, свое время, но мой эгоизм был отношением к
тому миру и потому мне без него сложно.
– И потому ты не приживаешься у нас, – продолжил за
него Юрий Евдокимович. – Но разве наш мир не увлекает
тебя?
– Он перехлестнул мои фантазии, перекрыл их так, что
может быть уже только безразличным. С ним надо сначала
уровняться. Я постоянно всеми мыслями в прошлом. Было
бы куда приемлемей жить в нем и путешествовать в это
будущее… И чего, вроде бы, хорошего было в наше
абсурдное, дымное, химически грязное время…
– Да-а, – задумчиво протянул Юрий Евдокимович, – но
ты все же пойми, что твое воскрешение было необходимо
всем.
Нефедов засмеялся.
– Ты будто извиняешься за это. Да ладно, не боись, я
еще потерплю. Будь что будет…
– Слушай-ка, а, между прочим, около тысячи твоих
прямых потомков обращались к нам с просьбой устроить
встречи с тобой. Почему бы тебе ни встретиться с ними?
– Я думал об этом. Потрясающе, что от нас с Сашенькой
разрослось такое дерево. Я просмотрел многие его ветви.
Мне было интересно проследить, как жили мои дети, как
жил и кем стал Андрейка, какие дети были у него. Но
следующие поколения оказались уже, как бы, вне моих
чувств. Оказывается для удовлетворения инстинкта
продолжения, хватает лишь детей и внуков. Далекие же
потомки, вроде как, выравниваются с другими. Каких-то
особых чувства к ним человеческая природа не
предусмотрела. Во всяком случае, со мной она поступила
106
так. О чем я буду говорить с потомками? О чем
вспоминать? Не интересно…
– А ведь ты был так прочно слит со своим миром, –
задумчиво произнес Юрий Евдокимович. – Почему же
твои способности к адаптации не работает здесь? От тебя
ведь всего лишь требуется жить, как захочешь…
– В том-то и дело, что я остаюсь слитым со своим.
Умом-то я понимаю, что для того, чтобы дождаться общего
воскрешения я должен внять вашим советам:
приспособиться, завести друзей и с какой-то женщиной,
конечно же, сблизиться. Но ведь это значит отречься от
своего мира. Но ведь я же, можно сказать, отвечаю за него.
Да сам двадцатый век, живущий во мне, не позволяет этого
сделать…
Разговор продолжался потом еще с полчаса.
Оказывается, на этом месте недавно жил один сотрудник
института, который переехал на Луну. Возвращаться на
Землю он не собирался, так что это жилище может по
праву и хоть на веки вечные принадлежать Нефедову.
Перед расставанием они условились, что их давно
намечаемое путешествие завтра все-таки осуществится. А,
уже пожимая руку Василию Семеновичу в желтоватом
«предбаннике», старший восстановитель признался:
– Да, дружище, озадачил ты меня…
Проводив его, Нефедов принялся за узлы. Конечно, на
этом месте было спокойней: здесь уже не было ощущения,
что ты в пробирке под наблюдением или что ты
квартирант.
17. НЕБЕСНЫЕ РЕЛЬСЫ
Утром лишь Нефедов успел побриться и поставить
чайник, как дзенькнул дверной звонок.
– Путешествие путешествием, – взбудоражено с самого
порога заговорил Юрий Евдокимович, – но у меня еще
107
одна идея… Не завтракал еще? И не надо. Перекусим за
городом у одного современного писателя. Я его
предупредил. Так что собирайся.
Погода была ясная и столь прозрачная, что казалось,
будто каждый предмет очерчен специально. А когда из
бодрящей утренней тени здания путешественники вышли
на солнышко, то Нефедов понял, что легкая куртка,
которую он впопыхах схватил с вешалки, была ни к чему и
теперь придется носить ее весь день на согнутой руке, как
официант носит полотенце.
– Может быть, оставим ее дома, – предложил Юрий
Евдокимович, заметив, что Нефедов уже расстегивает
куртку.
– Да ладно уж, – сказал тот, – возвращаться плохая
примета.
Но все оказалось проще. Юрий Евдокимович открыл
какую-то створку прямо в стене одного из зданий, вынул
оттуда блестящие плечики и словно в какой-то банальный
шифоньер повесил куртку Нефедова, произнес новый адрес
Василия Семеновича и закрыл створку. Нефедов не стал
ничего расспрашивать.
Теперь ему предстояло впервые прокатиться на одном
из этих летающих трамваев, целый рой которых постоянно
мельтешил в небе. На остановке леттрамов они оказались в
эти минуты единственными пассажирами. Небольшие
машины представляли собой открытые площадки с
четырьмя креслами на каждой. Всего там стояло пять
машин. Как только Василий Семенович уселся, на одной
из них, старший восстановитель отчетливо произнес
название незнакомого пункта назначения, и у леттрама
мгновенно определилась полусфера из простекла: она-то и
придавала аппаратам форму капли или бусинки. Леттрам
еще с полминуты оставался неподвижным, словно
чувствуя особенную настороженность одного из
пассажиров, но на самом деле, лишь подстраиваясь к
108
ритму других машин в воздухе и вдруг стремительно
стартовав, начал втягиваться в совершенно сумасшедшую
скорость, которая, впрочем, была заметна лишь
мельканием по сторонам. Тело при этом движении не
ощущало никакой нагрузки, так что и в самом деле было
трудно поверить, что движешься ты, а не окружающие
виды. Удивительно, но даже встречный, наверняка,
мощнейший встречный поток не создавал шума. «Как на
машине с отключенным двигателем, – подумал вначале
Нефедов, но должен был тут же поправиться – в машине
слышался бы шорох покрышек, а здесь не было и этого.
Вот тут-то Юрий Евдокимович в полной мере
продемонстрировал возможности простекла. Оно могло
быть подкрашено в какой угодно цвет, могло превратиться
и в более привычное для Нефедова стекло, а могло и стать
невидимым. Последнее было самым удивительным,
потому что когда вокруг тебя исчезало всякое ограничение,
то становилось и жутко от иллюзии полной
незащищенности и распирало грудь восторгом от
ощущения собственного, уже как бы не машинного,
полета! И это у них называлось ездой!
– Не узнаешь? – спросил старший восстановитель,
кивнув вниз на тоненькую голубую нитку. – Это же
Ильинка.
– Ильинка?! Фантастика! – восхищенно воскликнул
Нефедов. – Как же не истощилась, не вытекла она вся за
эти тысячи лет?
– О, если бы ты знал какие там сейчас караси и сазаны…
– Сазаны? – переспросил Нефедов и замолчал, не зная
верить в это или нет, потому что уже при нем никаких
сазанов там не было.
Картина города быстро убегала назад. Леттрам,
кажущийся ненадежным из-за беззвучного полета, несся
очертя голову. Скорость была особенно заметна тогда,
109
когда навстречу или на пересечении мелькали другие
машины.
– Интересно, с какой же скоростью мы мчимся? –
спросил Нефедов.
– «Мчимся», – усмехнувшись, повторил Юрий
Евдокимович. – Не больше семи-восьми километров в
минуту. Это скорость местного передвижения. Леттрамы
второго яруса пошустрее. Они в основном для
межконтинентальных рейсов. Я до своей Аляски
добираюсь за тридцать четыре минуты. Эх, свозить бы
тебя как-нибудь в гости…
Никакой четкой границы города не существовало.
Город, все более зеленея, перешел в маленькие
куполообразные домики, которые вдалеке плавно
переходили в большие здания уже другого города. Имя
этого города, названного Юрием Евдокимовичем,
Нефедову ничего не говорило. Судя по тому, что старший
восстановитель начал пристальней всматриваться вперед,
они были уже у цели. Скоро леттрам начал так же
стремительно снижаться. При торможении около земли
Василию Семеновичу хотелось податься вперед, привычно
повинуясь инерции, но инерции не было. И все их
перемещение от этого опять же показалось нереальным.
Такой полет, когда парит одна твоя бестелесная душа, мог
лишь присниться.
Писатель, к которому они ехали, и которого старший
восстановитель с уважением называл Григорием
Ивановичем, был автором десятка крупных произведений.
Шагая по тропинке меж утопающих в зелени домиков,
Нефедов думал, что ехать к коллеге, не зная, что тот создал,
в общем-то, неловко. Книги в их естественном,
«бумажном» виде создавались и поныне: сказывались и
древняя традиция, и желание видеть культуру прошлого в
ее исторической форме, но еще, пожалуй, потому, что в
этом стопроцентно машинном веке людям требовался
110
оселок для отточки воображения и фантазии. Немногие
жители сорок четвертого столетия имели домашние
библиотеки, потому что при необходимости любая книга
изготавливалась и доставлялась на дом в течение пяти
минут, а в текстовой форме с помощью УПа она поступала
мгновенно. Ни одной книги этого века Нефедов еще не
прочел. Он просмотрел лишь несколько кусков тех
произведений, на которые случайно наткнулся,
путешествуя по банку памяти, по своей реалистичности
они были похожи на те же визуальные исторические
картины. Людей, создающих это, видимо, по привычке
называли писателями, хотя с точки зрения Нефедова, их
произведения были чем угодно, но не литературой. Этим
методом пользовался и писатель Григорий Иванович Берг.
18. ЗАВТРАК В ТЕНИ БОЛЬШОГО ТОПОЛЯ
Когда у одной из калиток (поживи-ка без заборов с
лосями, козами и коровами) старшего восстановителя
окликнул молодой человек лет девятнадцати, Нефедов
понял, что их встречают и, что, это, вероятно, сын
писателя. «Сын писателя Берга – неплохо звучит», –
отчего-то даже с какой-то иронией подумал Василий
Семенович. Но когда молодой человек, пожав руку и
назвавшись, Григорием Ивановичем, оказался тем
человеком, о котором сложилось впечатление как о
маститом писателе, Нефедов уже не удивился этому. Трудно
было разобраться в путанице возрастов, когда дед мог
выглядеть моложе правнуков, но теперь, когда реально
пришлось общаться с таким молодым, но маститым,
Василий Семенович невольно начал раздражаться.
Старший восстановитель, представляя их друг другу, понял
настроение подопечного и тут же сообщил, что по общему
счету Григорию Ивановичу что-то больше трехсот
111
тридцати. Однако и эта справка Нефедова не очень
успокоила. Лишь позже, когда к ним вышла сорокалетняя
женщина, назвавшаяся Мариной и женой писателя,
Нефедов от удивления смирился уже со всем. Сколько лет
по общему летоисчислению было Марине, он спросить не
осмелился, думая, что у женщин возраст не спрашивают,
хотя теперь это предубеждение было просто нелепо.
Василию Семеновичу за всю жизнь в двадцатом веке так
и не заработавшему на собственный пригородный домик,
не терпелось изучить круглый, как колобок дом писателя,
поставленный, словно для того, чтобы он не укатился, в
кольцо трехступенчатого крылечка. Григорий Иванович с
удовольствием сделался гидом.
Шесть просторнейших комнат дома, располагались в два
яруса: четыре комнаты с отдельным выходом из каждой на
крыльцо, внизу и две комнаты вверху. Изнутри все
выпуклые полуокружные стены оказались прозрачными.
Стены из того же простекла по желанию хозяина могли
быть светофильтрами самых различных оттенков и густоты
света. На прямых стенах квартиры Нефедов узнал
разноцветные прямоугольники и квадраты: все те же
выходы к благам цивилизации. Но и это не все. По
желанию хозяина дом мог, как шляпка подсолнуха,
поворачиваться к солнцу любой стороной или комнатой,
как, впрочем, мог и отвернуться (вот зачем круговое
крылечко). Нефедов хотел было поинтересоваться, как в
таком случае срабатывают все снабжающие системы, но
решил, что в такие тонкости лучше не соваться.
Осмотр дома закончился на втором ярусе в кабинете, где
был стол с каким-то сложным пультом, диван, несколько
кресел. Эта просторнейшая, полукруглая комната имела
лишь одну прямую стенку и была распахнута яркому лишь
чуть притененному небу. Нефедов представил, как ночью,
лежа на этом диване, можно видеть звезды или луну и
просто задохнуться от зависти к хозяину, над которым все
112
это было каждую ночь. Как, наверное, здорово спать
открытым вечному небу…
Когда заговорили о литературе, Нефедов честно
признался, что не знает ничего из написанного писателем
Бергом.
– И не удивительно, – спокойно отозвался хозяин. –
Когда б вы успели? А если учесть, что сейчас почти
каждый второй пытается что-то создать и вложить в банк,
то случайно выудить оттуда что-нибудь мое, вы просто не
могли.
– Создает каждый второй? – ошалело переспросил
Нефедов. – Но о чем сейчас писать? Вам же и так все
известно…
– Ну, положим, не все, – возразил Берг. – Хотя, если бы
и все, то ведь истина – это еще не предмет искусства, а
лишь его необходимая основа. Добывание истины – это
ремесло, искусство же начинается после примитивизма
достоверности… Кроме того, ведь технический прогресс и
прогресс искусства – есть понятия совершенно
равнозначные. Если здание технического прогресса
возводится через бесконечные перестройки и даже
намеренные разрушения его и, главным образом, людьми
последних поколений, то здание искусства создается
пристройками к уже существующему зданию с
сохранением всего, что было построено
предшественниками. Иначе говоря, если здание
технического прогресса возводится лишь «последними»
людьми, то здание искусства строится художниками всех
эпох. Можно ли сейчас сказать, что наше искусство
совершенней искусства античности? Ничуть, а, скорее
даже наоборот. Если бы в искусстве существовал закон, по
которому сказанное однажды не могло бы быть повторимо,
то после слова, сказанного античностью, все последующее
искусство осталось бы сплошным пробелом молчания.
Ведь, по сути, все наше искусство состоит из двух этапов:
113
искусство античности и все, что было после него, лишь на
все лады перепевающее созданное в период античности.
Нефедов застыл в изумлении и даже некоторой гордости
за искусство античности, которое с высоты такого
времени, казалось, было где-то совсем «под боком» у него.
Что ж, видимо, истина о том, что большое видится на
расстоянии, была актуальна и в этом веке. А точнее, можно
сказать, что даже еще более актуальна.
– В том же, что сейчас пишут многие, – продолжал
хозяин, – то есть, пытаются как-то творчески выразить
себя, ничего удивительного нет. Человечество ведь должно
становиться все более творческим. Можно было бы задать
и такой вопрос – кто же будет читать, если пишут все? Но,
как мне кажется, читают-то в основном те, кто пишут. Им
просто интересно как это выходит у других.
– А можно взглянуть, как вы работаете?
Берг сел за пульт, притенил солнечный свет в кабинете и
для начала в объеме, в цвете, в звуках продемонстрировал
несколько различных эпизодов своей работы, потом
остановился на одной любовной ссоре своих героев. Сцена
была проста: девушка и молодой человек обмениваются
несколькими обидными словами, и рассерженная девушка
выбегает из комнаты. Действие происходило в совсем иной
обстановке, где очертания предметов были чуть размыты.
Видимо, это являлось некой внешней особенностью
почерка писателя. Демонстрируя возможность правки, он
повторил эпизод, но только теперь убегающая девушка
вдруг споткнулась обо что-то.
– Это я заставил ее споткнуться, – пояснил Григорий
Иванович. – Что ей попало под ноги, я пока не придумал,
но если нужно, то после подброшу что-нибудь.
В другом месте он заставил девушку говорить более
обиженно, для чего сам же проговорил фразу, и при
повторе девушка произнесла ее сама, но уже насупленным
тоном.
114
Трудно понять, что это было, но уж, кажется, и не
литература, ведь действо, создаваемое Григорием
Ивановичем, было посложнее фильма.
– Если я посчитаю эту правку необходимой, – сказал
Берг, – то я перенесу ее в оригинал работы, заложенной в
банк памяти.
– А кто-нибудь другой может вас там поправить?
– Исключено. Вход в произведение закодирован моим
генетическим кодом.
– Так же как входные двери, – напомнил старший
восстановитель.
– Кстати, – продолжал Берг, – ваши произведения и
черновики тоже в банке, и вы можете продолжать работать
над ними, а можете перевести их в такую современную
форму.
– Если хочешь, – добавил Юрий Евдокимович, – то мы
установим тебе такую аппаратуру.
– Я подумаю, – сказал Нефедов. – А, кстати, – обратился
он сразу к обоим, – что же тогда сейчас для вас кино и
театр? Зачем нужны актеры, если любого героя можно
вообразить и сделать с ним все что угодно: перекрасить,
перелепить лицо, сделать толстым или тонким, высоким
или карликом…
– Конечно, кино, привычного вам, сейчас нет, – ответил
Григорий Иванович, – а вот театров, тьма. Куда денешься,
если у одних людей есть потребность перевоплощаться, а у
вторых потребность восторгаться тому, как талантливо это
делают другие.
Вскоре Марина пригласила их завтракать. Завтракали
они, однако не в столовой этого прекрасного жилища, как
ожидал Нефедов, а в саду на открытом воздухе. Там в тени
стоял белый легкий столик с белыми жестковатыми, но так
же самоподстраивающимися креслами. На столике была
белая, до скрипа накрахмаленная скатерть, на скатерти
тонкие, даже чуть просвечивающие фарфоровые чашечки,
115
белый сливочник со сливками. Черным здесь был только
дымящийся горячий, ароматный на свежем воздухе кофе,
который наливала статная сорокалетняя Марина.
Тень, в которой они расположились, была густой и
влажной. На траве еще там да там блестели капельки росы.
Нефедов с наслаждением воспринял прохладу, но не сразу
обратил внимание на то, что создавал ее большой
раскидистый тополь.
– Тополей теперь мало, – с огорчением проговорил Берг,
заметив интерес гостя. – Все стараются заменить их
какими-то полезными деревьями. Но взгляните: как хорош
тополь! А как он пахнет… Особенно в пору молодых
листочков. Но более всего мне по душе время пуха, хотя
многие, этого не переносят. В это время я люблю сидеть за
этим столиком и размышлять. Есть, знаете ли, в этих
минутах, что-то нежное и мощное. Грустно видеть тихое
оседание пуха, помня, что это же самое ты видел и в
прошлом году, и пять, и пятьдесят, и сто лет назад. Этому,
тополю восемьдесят три года. Я сам посадил его и
отношусь к нему, как к своему ребенку, оберегая от
всяческих болезней. Прежний тополь умер от старости.
Мне было так жаль его… Но ничего не попишешь, если мы
научились переживать деревья. Думаю, что было время,
когда они жалели нас. И, может быть, поэтому, когда
опускается пух, мне кажется, что это оседает само седое
время… И тогда я пытаюсь ответить на один и тот же
вопрос, разгадать главную загадку: отчего человеку и
вечная жизнь кажется печальной… Что это за странное
существо – человек… Вы знаете, коллега, – раздумывая,
сказал Григорий Иванович и на какое-то время замолчал.
116
И Нефедову от этого слова «коллега», сказанного так
спокойно и «на равных» человеком юношеского вида,
снова стало не по себе.
– Вчера, – продолжал Берг, – после разговора с Юрием
Евдокимовичем, я просмотрел некоторые ваши
произведения. К сожалению, лишь просмотрел, времени
117
было слишком мало. Но один из ваших романов даже
увлек меня, и после я обязательно дочитаю его. Так вот,
нам ведь обоим известно, что главная тема творчества у
каждого писателя складывается сама собой. Можно даже
сказать, что это не писатель выбирает ее, это тема
выбирает писателя. Вашей темой всегда было будущее,
бессмертие, перспектива человека. А вот моя тема – тема
одиночества. Свой последний роман я написал десять лет
назад. Это был роман о гениальнейшем художнике с
планеты Гея Андрее Болотове. Кстати, каково ваше
отношение к нему?
– Увы, – развел руками Нефедов, – я даже не знаю кто
это такой.
Писатель с таким удивлением вонзил в него свой взгляд,
что Нефедов понял, насколько чудовищным было это
незнание. Что ж, Григорию Ивановичу пришлось лишь
вздохнуть и в очередной раз сделать поправку на
совершенную уникальность человека, сидящего перед ним.
– Так вот к чему вся я это рассказываю, – продолжил он,
– дело в том, что мой роман о Болотове называется «Самое
великое одиночество». Но теперь, познакомившись с вами
(а вчера с вашими работами) я подумал, что зря
использовал это название, потому что если бы я написал
роман о вас (а эта идея пришла мне в голову тоже вчера),
то тогда я не знал бы в какой превосходной степени
назвать ваше одиночество…
Это откровение застигло Василия Семеновича врасплох.
Вот так юноша! Впрочем, никакой он не юноша, да и не
важно кто. Важно как сумел он это постичь? Тем более,
вчера, еще не видя и не зная самого человека, а лишь
воображая его состояние! И этим пониманием он за одни
сутки превзошел всех восстановителей, которые более
пятидесяти лет лепили его внутренний мир. Нефедов
взглянул на внешне спокойного Юрия Евдокимовича. Тот
сидел, сцепив руки на груди, но пальцы одной руки сами
118
собой нервно барабанили по предплечью другой.
Неизвестно о чем они говорили с Бергом вчера, но сегодня
восстановитель смотрел на него с явной досадой. Кажется,
вчера он забыл предупредить Берга, чтобы ни о чем
подобном сегодня не говорилось. Хотя, откуда ж было ему
знать, что именно у этого писателя главная тема творчества
– одиночество?
Казалось, беседа подошла к логическому концу. Тем
более что и кофе был допит. Юрий Евдокимович
напомнил, что у них сегодня еще много дел, и,
распрощавшись с хозяевами, они отправились на
остановку леттрамов. По дороге возникло какое-то
нелегкое молчание.
– Ну, так и что? – спросил, наконец, старший
восстановитель как-то сразу обо всем, не ожидая, в общем-
то, хорошего продолжения разговора.
– Они замечательные люди, – сказал Нефедов, – спасибо
за знакомство.
– А вот мне он что-то не понравился, – пришлось
признаться Юрию Евдокимовичу.
– Но разве он не твой приятель?
– Сегодня я увидел его впервые. Просто узнал, что он
работает в какой-то прогрессивной форме, вот и подумал,
что тебе будет интересно. Вчера связался с ним и
договорился о встрече. А творчество его мне не
понравилось.
Нефедов лишь усмехнулся про себя: они тут еще и не
нравятся друг другу.
– И что же тебе не понравилось?
– Но разве это может называться литературой?
Литература – это, прежде всего, книга…
– Книга?! – с удивлением воскликнул Нефедов,
почувствовав, что вся его симпатия мгновенно
повернулась к старшему восстановителю. – И ты
119
произносишь это слово?! Да ведь я сам боялся спросить
тебя о том, зачем они вам сейчас?
– Мне ли тебе это объяснять? – даже с некоторым
недовольством, словно не веря в искренность его вопроса,
сказал Юрий Евдокимович, – книга она и есть книга…
Книга из категории тех же вечных категорий, что и
колесо… Что еще добавить к тому же колесу? Главные
изобретения человечества абсолютны
Василий Семенович просто не имел право на еще
больший восторг – это было бы уже не по-мужски, но в
душе он чувствовал нечто похожее на тихое торжество.
Ничего тут не поймешь – здесь писатель может понять его
лучше, чем те люди, которые по крупицам собирали его
внутренний мир, а восстановитель лучше писателя
понимает, что такое книга.
Теперь Нефедов даже с неким превосходством, как
человек, получивший подтверждение в справедливость
самых высших истин, смотрел на этот пригород с
домиками и лужайками, с обыкновенными приусадебными
участками, занятыми малиной, смородиной, фруктовыми
деревьями, грядками морковки и лука. Значит, и недра
этого пасторального пространства были пронизаны ходами
различных транспортных и снабжающих систем,
наверняка, действующих здесь так же мгновенно, как и в
городе. Уже подходя к станции леттрамов, Василий
Семенович увидел впереди себя пасущуюся корову и даже
остановился.
– Ты глянь-ка, – неожиданно для старшего
восстановителя, по-детски улыбнувшись, сказал он, –
прямо-таки копия нашей Зорьки. Надо же, чтобы какую-то
корову помнить всю свою жизнь. А как же кормилица… А
коров-то вы, кстати, доите?
– То есть, как это доите?
– Руками. Ну, получаете от них молоко?
Юрий Евдокимович отчего-то смутился.
120
– Боюсь, что ни одна корова не поняла бы нашего
намерения…
Василий Семенович даже остановился.
– Что значит «не поняла»?
– Но ведь мы же можем с ней общаться. Конечно, не на
человеческом языке. Но мы их понимаем. А они нас,
потому что всегда живут рядом. Особенно в этом
преуспевают, конечно, собаки. Но сейчас бы, пожалуй, и ни
одна корова не поймет, чего от нее хотят. У нас ведь никто
никому ничего не должен. Нет такого понятия. Особенно
если одно в обмен на другое.
Некоторое время Нефедов стоял, ничего не понимая.
– Нет, жизнь вас не колотила! – сказал он, наконец. – И