среди прохожих нет ни дряхлых, ни больных.
После чая Нефедов продолжил инспекцию квартиры.
Судя по тому, что на кухне было много еды и, главное по
остаткам торта, выходило, что такой квартира была наутро
после дня рождения Андрейки. Василий Семенович взял
маленькую ложку и попробовал торт – он был еще свежим!
А ведь этот день рождения был далеко не вчера…
В комнате Наташи он присел в кресло, осмотрелся. Под
кроватью застрял игрушечный грузовик, на котором
продолжатель его рода Андрейка возил кубики с
облупленными буквами, заявляя, что обязательно станет
шофером. Нефедов поставил на колени грузовичок,
покрутил его скрипящие колесики с черными резиновыми
шинами. Память, со своей способностью затушевывать
детали, мягка и щадяща, а в этой точной достоверности
было нечто жутковатое. Давным-давно умерли и Сережа, и
Наташа, давным-давно нет и Андрейки. Странно было
представить внука старым: каким он был, каким стал?
Конечно же, он оставил после себя детей и внуков… И
внуки оставили своих внуков. А все вместе это называлось
«вчера».
Нефедов вошел в кабинет. Вот отсюда-то, с этой тахты
его и увезли. После того, как на вечеринке иссякли
поздравления, он, почувствовав боль в груди, скрылся от
своей молодежи сюда, где и случился приступ.
Чуть передохнув от воспоминаний, Василий Семенович
подсел к столу и взялся перебирать страницы своего
последнего романа, лежащего раскрытым. Любопытно как
поступили потом с этой рукописью? Наверное, увязали в
папку и сдали в архив, где она лежала до тех пор, пока
бумага не рассыпалась в пыль… Но как все это буковка по
буковке могло восстановиться сегодня здесь, на этом
столе?! Нет, работа сегодня определенно не шла.
45
Василий Семенович снял с полки фотоальбом, влажной
тряпочкой протер его толстые бархатные обложки и
корешок. За долгую жизнь с Сашенькой у них накопилось с
десяток альбомов, но этот, заведенный сразу после
женитьбы, считался избранным, в него вклеивали самое
важное: свадьба, первые снимки новорожденных детей, их
свадеб (к сожалению, у Наташи, оставшейся с ребенком у
родителей, личная жизнь не удалась), рождение внуков.
Одной из последних была фотография золотой свадьбы,
над которой, казалось, сама душа Василия Семеновича,
уже глубоко растроганная предыдущими снимками, тихо,
как бы украдкой, заплакала. Вот Сашеньку-то, умершую
спустя четыре года после этой свадьбы, было жаль больше
всех. Незадолго до ухода она была сухонькой, ласковой,
доброй, волосы ее были седые, просвечивающие и лишь
глаза оставались глазами той же девчонки, с которой он,
салага-токарь, познакомился на заводе. «Сашенькой» он
звал ее еще молоденькой, а потом, уже где-то на подходе к
этой золотой, не очень веселой свадьбе, открыл, что имя
«Сашенька» подходит к ней, старенькой, еще больше.
Жаль, что в это время он уже не говорил ей о любви. Это
казалось неловким, как бы уже не по годам. А после
кончины Сашеньки любовь к ней, как бы, даже
увеличилась, приросла тяжестью горькой печали. Лишь
после ее ухода жизнь с ней была осмыслена, как счастье.
Именно тогда-то, под старость лет, он и сделал вывод о
нравственной обусловленности восстановления, о
вечности человека, согласившись в этом со всеми
философами и фантастами, видевшими перспективу
человечества именно такой. Но теперь-то ему было
совершенно очевидно, что когда-нибудь он снова увидит
свою жену. И она будет уже не такой старенькой, а…
Нефедов начал быстро откидывать назад картонные
страницы. Остановился на снимке красивой
двадцатипятилетней жены. Светящаяся счастьем, она
46
показывала фотографу, то есть ему же, новорожденную
Наташку. И что же, Сашенька снова будет такой?! Потом,
первым встретив ее воскрешенной, он расскажет о том, как
долго ее ждал, и вообще скажет все, чего не сказал
прежде… Как прекрасно, что теперь у него будет эта
возможность!
Долго не мог Нефедов преодолеть эту страницу, и
вышло, что он посвятил воспоминаниям весь остаток дня,
смахнув потом и пыль с других альбомов. Страдая о
Сашеньке, Василий Семенович все-таки с недовольством
чувствовал, как быстро и гладко он принял пустоту
родного вокруг себя. Да узнай он в той жизни о смерти
сына или внука, то, наверное, не пережил бы этого. А
утрату сразу всех родных воспринимает совсем легко. Хотя
утрата ли это? Ведь все они, пережив его, умерли,
наверное, в свои отмеренные сроки. И как же их жалеть,
какие испытывать чувства? Таких чувств еще просто не
существовало. Как относиться теперь к родным, друзьям,
ко всему человеческому океану, в котором он существовал,
но которого уже нет? Как относиться к потерянному, зная,
что оно еще вернется?
7. К ВОПРОСУ О ДУХОВНОСТИ
Когда начало темнеть, Нефедов вышел в комнату с
люстрой и сел в глубокое кресло перед телевизором.
Несколько минут он задумчиво смотрел на стеклянный
прямоугольник экрана. Конечно, если включить этот
ламповый громадный, как комод, «Рубин», то его,
несколько осевший кинескоп, засветится, да только что
покажет? У этой цивилизации уже другая техника. Что ж,
пусть экран посветится хотя бы символически… Нефедову
стало даже жалко себя за эту картину, вмиг нарисованную
его писательским воображением: мерцает его несчастный
телевизор, а он одинокий, единственный, попавший в
47
сверхцивилизацию, человек сидит и печально смотрит на
него… Василий Семенович поднялся с кресла, щелкнул
выключателем и опустился на место. Экран медленно
нагревался, сначала послышался длинный звуковой тон,
потом (Нефедов даже оторопел) на экране прорисовалась
знакомая сетка настройки. Ну, понятно: отбой здесь будет
именно таким. Дальше этой картинки, застывшей как в
детском телевизоре, дело не пойдет. С иронической
усмешкой он переключился на другой канал и вздрогнул.
На экране оказалась знакомая миловидная женщина-
диктор. Нефедов плюхнулся в кресло и влип в него. Уж
что-что, а это было просто невозможно. Глупо было
предполагать, что радиоволны этой передачи витали где-то
в нынешнем эфире – это было устроено специально.
Нефедов хорошо помнил имя этой популярной ведущей
музыкальной программы. И в передаче оказалось как раз
все то, что он любил. Концерт начался с романса Булахова
«Колокольчики мои, цветики степные…» Как волновал
когда-то этот романс! Особенно этот лирический момент:
«Красна девка подбежала и целует ямщика…» Василий
Семенович всегда словно бы видел эту сцену со стороны
барина, сидевшего за спиной ямщика. С этим ямщиком
они за всю дорогу, может быть, и словом не
перемолвились, и вдруг на шею ямщику бросается
красивая девушка. И чего только не было в этом взгляде со
стороны: и чисто мужская зависть и радость, и почему-то
даже гордость за этого парня. И снова, как и тысячелетия
назад повторилось в Нефедове прежнее волнение. А
дальше в концерте были: Бах, Моцарт, Чайковский. И
теперь Василий Семенович воспринял все это, пожалуй,
даже куда ярче, чем раньше. Любимая музыка
воспринялась некой связующей категорией, как те же
серенькие воробьи, как дождь за окном. Музыка шла к
нему сквозь утомительные тысячелетия. Легко
воображалось, как музыка Баха раздвигала толщу времени
48
широким, мощным, громовым потоком. Чистейшая
музыка Моцарта просачивалась сквозь время, как вода
сквозь песок. А музыка Чайковского, как излучение,
меняло саму структуру временного пространства, делая его
высокопроводимым. Господи, да какая же прекрасная
музыка была в этом прекрасном мире! Так вот почему
прекрасное не умирает: потому что время обладает лишь
духовной проводимостью, отсеивая недуховное.
После музыкальной передачи начался выпуск новостей
за шестнадцатое июня тысяча девятьсот девяносто первого
года. Когда-то Нефедов ревностно следил за всеми
политическими зигзагами, но теперь, если новости и были
чем-то любопытны, то лишь тем казусом, что он, казалось
бы, никогда не должен был их узнать. Тут Василий
Семенович решил, что, пожалуй, новости местной
телестанции поинтересней и вернулся на канал, где только
что была сетка. Теперь заработал и он. В местных новостях
тоже не было ничего особенного, кроме одного: когда
пошли новости культуры, то позади диктора появился его
собственный портрет в траурной рамочке и диктор зачитал
некролог. Василий Семенович слушал и никак не мог
догадаться, кто же из коллег по перу составил текст. По
некрологу он был, конечно, безупречен: перечислялись его
книги и все замечательные человеческие качества,
упоминалось об общественной работе, которой он якобы
активно занимался. Кончилось все это трогательным
обращением: «Спи спокойно, наш дорогой друг. Память о
тебе навсегда останется в наших сердцах…» Нефедов не
выдержал и смахнул слезу. Но не из-за жалости к себе, а
так неизвестно от чего, от самой трогательности момента,
что ли… Или от их искреннего обещания навсегда
сохранить память…
Досмотрев телепередачи до коротких гудков,
призывающих разбудить уснувших и до знакомых заставок:
«спокойной ночи» – на одном канале и: «не забудьте
49
выключить телевизор» – на другом, Нефедов пошел в
спальню, поменял простыни с наволочкой, с минуту
постоял перед окном и лег. В квартире стояла непривычная
и, как подумалось, бездушная тишина. Теперь шумы,
слышимые когда-то от соседей, вспоминались как теплые
человеческие излучения. Наверху, например, жила молодая
семья. У них родилась девочка, и по топоту ножек можно
было догадаться, что ребенок уже начал бегать. Она и
бегала-то как раз тогда, когда нужно было спать: ребенка
никогда не укладывали вовремя, или, возможно,
придерживались какого-то своего режима. Нефедов и не
подозревал, что шаги маленького человечка могут быть
громче шагов взрослого и однажды, вот так же лежа и
глядя в потолок, догадался, что просто ребенок бегает на
пятках: вот тебе и стук. Но теперь от этой тишины было
жутковато. «Ну, да я уж не мальчик мучаться разными
страхами», – подумал Нефедов, и, вздохнув, выключил
торшер. Сон, однако, не шел. Расслабив свою до скрипа
новую грудную клетку, Василий Семенович ждал его
прихода и вдруг: послышалось? Наверху… топот быстрых
детских ножек! Нефедов махом сел, включил торшер,
словно при свете было слышнее, и уставился в потолок.
Направив все внимание на топот, он даже с раздражением
отмахнулся от какой-то другой помехи, но тут же,
напротив, всем слухом обратился к новым звукам: легкой
песенки за стенкой. Песенка была модная и пустая,
Нефедов не раз ее слышал, но все равно не знал. Потом
там раздались громкие позывные «Маяка» и диктор
принялся за последние известия. Нефедов разряжающе
выдохнул. Ну что ж, все верно: одинокий молодой сосед-
очкарик за стенкой перед сном обычно на всю катушку
врубал радиоприемник, который до двенадцати часов не
давал сомкнуть глаза ни ему, ни соседям, зато, заорав в
шесть утра, служил всем безотказным будильником.
Нефедову стало грустно от этих, конечно же,
50
запрограммированных, как бы для его психологического
комфорта, шумов, но какой комфорт, если от этого ты
чувствуешь себя жалким подопытным. Лучше бы уж
откровенная, честная тишина. Не выключая торшера,
Нефедов лег и закрыл глаза. Диктор за стенкой вещал
глуховатым, как и полагается, застенным голосом. Нет, вся
эта имитация была не по душе. Пусть бы хотя бы какой-то
небольшой, но настоящий звук прямо здесь.
«Холодильник!» – вспомнил Нефедов. Он встал, прошел на
кухню и вставил вилку в розетку. Холодильник вздрогнул и
мягко замурлыкал. Вот это была музыка! Пусть этот
холодильник, опустошенный за праздник и помытый
дочерью, поработает теперь в качестве успокаивателя.
Много энергии он не нажжет. Но спать теперь мешало
другое. Засыпание показалось вдруг таким же страшным,
как погружение в настоящее небытие. А что, если душа его
каким-то чудом заглянула в этот мир лишь на один раз?
Вдруг во сне она, снова освобожденная сознанием,
потеряется уже навсегда? Заснешь и оборвешь ниточку…
Нефедов поднялся, присел к окну и стал смотреть на
разноцветье ночного города. Огней было так много, что
они сливались в общее пестрое свечение. Бусинок
леттрамов в небе почти не было. Нефедов просидел минут
десять, как город начал внезапно погружаться в темноту.
На дорожках под самыми ногами прохожих оставалась
лишь самая малая подсветка, а главный свет, словно
освещение в театре, пошел на убыль. Нефедов ничего не
понимал. Что это, экономия энергии? А, может быть,
теперь принято вести лишь дневной, наиболее здоровый
образ жизни? Не найдя уверенного объяснения этому,
Нефедов взглянул вверх и замер. Чистое небо с уже
разошедшимися дневными тучами было усеяно мириадами
звезд. Кое-где в небе беззвучно проносились по своим
невидимым маршрутам совсем редкие, «дежурные», как
подумал Нефедов, леттрамы. Василий Семенович даже
51
заволновался от этого монументального зрелища. «Тише!
Его величество великое человечество спит. .» – так могла
бы называться эта картина. На звезды за всю жизнь
Нефедов смотрел не много: только лишь оказавшись на
даче, или когда оказывался далеко от городских огней,
засвечивающих звездное небо. Так не для того ли погашен
теперь целый город, или, возможно, значительная часть
полушария? Ведь если не гасить земной свет, то люди за
всю свою бесконечную жизнь не увидят звезд. А видеть их
было теперь необходимостью, ведь там, в космосе у людей
были родные, близкие, друзья. Нефедову вспомнилась своя
давняя мысль. Он высказывался как-то, что духовность
любого человека начинается с возможности время от
времени быть наедине с собой. Человеку необходимо
осознавать, что он значит сам по себе без чужих песен и
стихов, без чужих идей и мыслей. Человек должен почаще
вытаскивать свою душу из внешнего мира, куда она
постоянно убегает, потому что жить на всем готовеньком
ей проще. Возвращай ее и спрашивай: а сама-то ты – что?
Способна ли ты сама на стихи, музыку, на мысли,
поступки? Может быть, духовность состоит в умении
постоянно возвращать к себе свою душу? Так вот,
наверное, для того, чтобы общение человека с душой
происходило на глазах самой вечности, и открывается небо
в нынешнем мире. Быть может, вечным людям эта
духовная подпитка нужна для бесконечной энергии?
Нефедов даже заволновался от этих размышлений. Будь он
каким-то агентом из прошлого, заброшенным сюда для
разведки, то, вернувшись, он доложил бы, что за будущее
можно быть спокойным: его нравственное, духовное
состояние не может быть лучшим.
Около часа Василий Семенович сидел, глядя на небо и
напряжение тысячелетий, сконцентрированных в нем,
постепенно словно бы разряжалось этим вечным,
свободным небом. Именно через небо он, кажется,
52
приходил в равновесие, как тому и положено быть, когда
ты дома.
8. МИДА
Проснулся Нефедов раньше будильника. Голова была
настолько чистой, что еще минут десять он лежал,
размышляюще глядя на освещенную солнцем стену. А,
поднявшись, сразу подошел к окну взглянуть на город, и
удивился тому, что внизу было столько людей, сколько он
не видел и днем. Все были заняты гимнастикой. И как
только он увидел бегающих, делающие различные наклоны
людей, так у него снова, как и вчера, в палате, заныли от
нетерпения кости и суставы. Хорошо бы сейчас тоже
прогнать по легким свежий, утренний воздух, хорошо бы,
чувствуя напряженность и крепость икр и бедер,
пробежаться по этому коричневому мягкому настилу,
который был всюду, где не росла трава и который, видимо,
заменял асфальт. Но в чем выйти? Был у него, конечно,
неплохой спортивный костюм, но выбеги-ка сейчас в
таком! Их костюмы были очень яркими с разными даже
дисгармоничными сочетаниями. Нефедов решил
действовать смелее: вышел в «предбанник» и в сиреневой
нише заказал спортивный костюм, выбрав сочетание
голубого и зеленого. Покрой определил просто: по
последней моде. Ожидая костюм, он снова, теперь уже в
«предбаннике», подошел к окну. Жаль, что он не поднялся
с постели сразу как проснулся, потому что люди, наверное,
уже скоро разойдутся. Со стороны можно было
предположить, что там одни профессионалы: мужчины
были подтянутыми и мускулистыми, женщины тонкими и
стройными. На перекладине легко, словно забавляясь
собственным телом, работал мужчина с короткой
прической и с рыжеватой бородкой. А когда он закончил
упражнения безукоризненным «солнышком», Нефедову
53
расхотелось выходить: среди них он будет хиляком, тем
более что этим спортсменом, оказался Виктор. В это время
краем глаза он заметил, что ниша сиренево засветилась. На
пакете, который Нефедов взял оттуда, значилась дата
изготовления: «4365 год 17 июня 7 часов 35 минут». «Что
делается, что твориться! – восхитился Нефедов. – Свежую
бы газету так получать». Судя по указанным часам и
минутам, он был сейчас самым модным спортсменом, во
всяком случае, моднее каждого из тех, кто заказал костюм
даже сегодня, но вышел на зарядку пораньше.
На воздух Нефедов выбрался без особых приключений.
Одна из дверей, как он догадался, вела не в глубь
лаборатории, а наружу. Как открываются нынешние двери,
он уже понял. За дверью оказался лифт, на пульте которого
вместе с указанием этажей был столбик символов.
Светился, конечно же, квадратик того этажа, где находился
лифт и Нефедов подивился, что этим символом был его
собственный объемный портрет. Видимо, лаборатория по
его восстановлению занимала весь этаж. Не вникая в
остальные, он коснулся самого нижнего квадратика. Дверь,
состоящая из четырех треугольников, вышедших со всех
сторон сразу, легко сомкнулась и тут же разошлась.
Нефедов уж было подумал, что сделал что-то не то и лифт
отказывается везти, как вдруг обнаружил себя внизу,
потому что вместе с дверями лифта открылась дверь на
улицу, где были видны люди. Как произошло это
стремительное, но незаметное перемещение Нефедов не
понял: казалось, лифт просто моргнул своими глазами и
все. Но, вероятно, сейчас было разумней принимать все без
объяснений.
Оказавшись среди людей, он удивился, что не может
понять их речи. Некоторые слова были вроде знакомы, но
не сразу узнавались или из-за неправильного ударения, или
из-за неизвестных слов-приставок. Большинство же слов
было просто неизвестно. Немного побродив между
54
гимнастами, людьми разных национальностей и не
отыскав Виктора, он пристроился к группе бегунов.
Нефедов предполагал, что они бегут по какому-то кругу,
однако в какой-то части этого круга, группа замедлила бег и
остановилась. Взбудораженные, разгоряченные мужчины и
женщины в промокших от пота футболках и майках стали
прощаться друг с другом. Кое-кто, не разобравшись, пожал
руку и Нефедову. Как ни было это смешно, но Василий
Семенович потерял путь к лаборатории. Он стоял,
озираясь по сторонам, когда к нему робко подошла
девушка, которая очень пристально присматривалась к
нему еще во время бега.
– Кажется, вы заблудились, – сильно волнуясь, сказала
она, – я вас провожу.
– Да, – смутившись, ответил Нефедов, – я заблудился.
Но почему вы говорите… на моем языке?
– Наверное, для того, чтобы вы поняли меня, –
засмеявшись, ответила она. – Увы, язык за то время… ну,
пока вы не жили, сильно изменился. А я знаю ваш язык,
потому что работала в группе по вашему восстановлению.
– А ребята мне ничего не сказали.
– Но зачем? У нас ведь было несколько таких групп, а
Виктор, Анатолий и Юрий Евдокимович были уже
последним звеном.
– А как вас звать?
– Мида.
– Интересное имя. А меня Василием Семеновичем.
– Я знаю.
– А ну, конечно, конечно. Значит, мне придется
переучиваться на ваш язык?
– Это не сложно. По специальной программе вы
освоите его за несколько дней. Ну, а если изучать
основательней, то я могла бы помочь. За многими словами
уже целые пласты истории. Хотя есть и очень легкие
случаи. Ну, вот, например, что такое «леттрам»?
55
– Летающий трамвай – это я уже знаю, – смеясь, сказал
Нефедов.
– Ну, вот… – разочарованно сказала девушка, – видите,
как просто. Вначале кто-то из изобретателей назвал его так
в шутку, но это прижилось. А вообще-то, наш язык – это
далеко не совершенство. Язык вашего времени был куда
выразительней. Наш язык – это упадок. Развитие техники
окончательно доконало его.
У спасительницы Нефедова было интересно не только
имя. Она была очень красива, как были красивы здесь все
женщины. У Миды была гибкая, миниатюрная фигурка,
зеленоватые глаза, длинные, прибранные с помощью
хитроумной заколки, рыжие волосы и, пожалуй, самое
потрясающее – веснушки, рассыпающиеся с носа на щеки.
При каждом взгляде, бросаемом на нее, она краснела и
смущенно отворачивалась.
– Одного не могу понять, – сказал Нефедов, – зачем
людям, которые живут не умирая, какая-то утренняя
гимнастика, какие-то упражнения?
– Да, – согласилась Мида, – физические упражнения,
как средство поддержания здоровья, нам вроде бы и не
нужны, но для нас это удовольствие. Говорят, что нечто
похожее, правда, как бы сказать с некоторой натяжкой,
произошло когда-то с сексуальными влечениями. Если
вначале они были необходимы лишь для продолжения
рода, то после, когда человек стал культурней, эти влечения
превратилось в одно из удовольствий…
Еще издали у входа в лабораторию Нефедов увидел двух
мужчин в спортивных костюмах. Высокого Виктора с его
бородкой и атлетическим сложением он узнал теперь сразу,
а Толика, низкого и чуть округлого, как его улыбка и,
пожалуй, как сама его натура, признал уже вблизи.
Нефедов сконфужено, оттого, что заблудился, торопливо
попрощался с Мидой.
56
– А мы уж потеряли тебя, – пожимая руку, сказал
Виктор.
– Ну, старина! – восхищенно воскликнул Толик, хлопнув
по плечу и без того смущенного своим приключением
Нефедова, – не ожидали мы, что ты начнешь новую жизнь
с хорошеньких девушек. Даю голову на отсечение, что она
влюбилась в тебя.
– Да брось ты, когда бы она успела, – ответил Нефедов
на это дружеское подтрунивание. – Просто помогла мне. Я
заблудился.
– Ну, уж, конечно, заблудился, – нарочно не верил
Толик, – как у нас можно заблудиться? Да, если хочешь
знать, мы для того и создаем все лишь в одном
неповторимом экземпляре, чтобы ориентация происходила
подсознательно: зачем человеку лишние заботы? А ты
заблудился…
– Ну, черт его знает! – даже рассерженно сказал
Нефедов. – Да у меня в глазах рябит от вашего
неповторимого! Может мне привычней в стандартном.
– Ну, ладно, хватит, хватит, – остановил их Виктор. –
Юрий Евдокимович ждет нас наверху.
– Интересно, что язык у вас изменился, а имена
остались, – сказал Нефедов, когда они подходили к лифту.
– И у вас, и у этой девушки очень простые имена.
– Во! Видел! – снова поддел Толик, толкнув Виктора. –
Они уже и познакомились.
– Не удивляйся, если теперь тебе будут встречаться
Харлампии, Ксении, Афродиты (в основном гречанки),
Серафимы, Капитолины, Матвеи, – сказал Виктор. – В
нашей цивилизации культ прошлого. Движением вперед
мы не озабочены, оно происходит и так. Но мы озабочены
тем, чтобы ничего не потерять. Сорок четвертый век мы
считаем эрой всеохватности, и это невольно сказывается на
именах. К тому же, мы ведь знаем, что будущее за полным,
57
восстановленным человечеством, а значит, в нем будут все
имена. Имен, навсегда исчезнувших, нет.
9. СЮРПРИЗ К ЗАВТРАКУ
Нефедов шагнул в свой «предбанник» и застыл около
дверей. В нос ударил смрад горящего тряпья, пороха,
бензиновой гари. В комнате были видны лишь столик и
диван с креслами, но дальше была не комната, а
необъятное поле какой-то жуткой битвы: все было
заполнено дымом, огнем, железным скрежетом, ревом
танков невиданных конструкций, ревом людей с дикими
искаженными лицами, пробегавшими и теряющимися в
дыму. На одном из кресел спиной к двери сидел старший
восстановитель. Неизвестно как, услышав и оглянувшись
на вошедших, он потянулся к какому-то блестящему
предмету в форме точильного бруска на столике. И тут же
вся битва вместе с дымом, с массивными железными
чудовищами и бегущими людьми исчезла. Вместо
задымленной дали, были голубоватые стены, вместо грома,
лишь звон в ушах от внезапной тишины, вместо смрада,
совершенно чистый воздух.
– Ага, струсил, – засмеявшись, проговорил Юрий
Евдокимович, пожимая Нефедову руку, – это то, что, в
конце концов, вышло из вашего телевизора. Только вместо
программ у нас тот же единый банк информации и ты
можешь составлять себе любую программу. Эта штука
называется УП, то есть универсальный прибор, потому что
у него еще масса и других функций.
Он протянул Нефедову блестящий брусок без всяких
кнопочек.
– Собственно, все это как раз относится к теме нашей
предстоящей экскурсии, – сказал Юрий Евдокимович, –
сегодня я хочу показать тебе один из филиалов банка
58
памяти, как раз тот, что ориентирован на институт
восстановления.
– А что это было? Что такое ты смотрел? – спросил
Нефедов, еще не отойдя от такой прямо-таки невозможной
реальности исчезнувшей картины.
– Это я на себя самого себя молодого хотел взглянуть.
Это был один из последних вооруженных конфликтов на
планете, в котором я умудрился поучаствовать в качестве
сержанта. В этом бою меня, можно сказать, убили. Я был в
таком состоянии, что тогдашняя наука была бессильна. Они
просто заморозили меня и подняли только через пятьдесят
лет. Так что, к сожалению, не все годы своей жизни я жил.
В каком-то смысле, я и сам был подопытным… Так потом и
пошел в этом направлении… А ты ведь еще не завтракал.
Сейчас я закажу…
– А ребята где? – спросил Нефедов, заметив, что
Виктора и Толика уже нет в комнате.
– Пошли искупаться и переодеться. Они живут
поблизости. Позавтракают и за работу.
– А давайте позавтракаем вместе, – предложил Нефедов,
– я сейчас тоже в душ, а ты забирай продукты, зови ребят и
ко мне на кухню.
– Ну что ж, идет! – с удовольствием согласился Юрий
Евдокимович.
Когда минут через десять Нефедов появился на кухне,
Толик, Виктор и Юрий Евдокимович уже расположились
там на кухонных табуретках. Обе створки окна были
распахнуты, так что завтрак предстоял на свежем воздухе.
И вся эта свежесть как бы продолжалась в свежести и
здоровье одинаково молодых, жизнерадостных мужчин.
Юрий Евдокимович был в желтой рубашке. Толик и
Виктор тоже были в светлом и выглядели очень элегантно.
Нефедов, надев после душа белую рубашку с узким черным
галстуком, попал в общий стиль. На плите уже закипал
чайник. На столе были масло, сыр, сливки. Посредине
59
стола стояло что-то накинутое белым полотенцем, но в
кухне разносился такой знакомый, родной запах, от
которого закружилась голова, и в котором нельзя было
ошибиться.
– Это тебе сюрприз от Толика, – торопливо проговорил
Юрий Евдокимович, опасаясь, что Нефедов угадает
быстрее, чем это будет представлено.
– Каравай горячего хлеба! – сразу выпалил Нефедов.
– Ну-у, вот, – с наигранным разочарованием протянул
Толик. – Удиви его…
Он снял полотенце. Круглый каравай поджаристого
деревенского хлеба дохнул забытым теплом русской печи.
Но и это еще не все. Рядом стояла двухлитровая (кажется,
даже на вид теплая) банка парного молока. Нефедов не
удержался, потрогал ладонью и банку, и каравай. Детство,
все детство всколыхнулось в Василии Семеновиче.
– Толик уверял, что ты будешь в восторге, – сказал
Юрий Евдокимович.
– Еще бы! Давайте-ка, я вам молочка налью.
– Ну, уж, нет, – отказался старший восстановитель, – мы
все равно не поймем этого удовольствия, завари-ка нам
лучше свой чай.
Нефедов начал споласкивать заварник.
– Вы как хотите, – сказал Толик, – пейте свой чай, а я
поддержу Василия Семеновича.
Он взял ножик и, еле удерживая в руках горячий
шероховатый каравай, начал резать его, осыпая мелкие,
хрустящие крошки.
– А ведь это даже интересно, – сказал Виктор, с
любопытством рассматривая хромированную вилку, – мы
постоянно работаем над восстановлением всего этого, а
просто так по-житейски попользоваться какой-нибудь
вещью и в голову не приходит.
– Как же вы без этого можете понять человека другого
времени? – заметил Нефедов.
60
– Верно, – согласился Юрий Евдокимович, – понять
трудно. Но восстановление не в понимании. Если бы мы
восстанавливали тебя в соответствии со своим
пониманием, то твое «я» никогда бы не воскресло.
Воскрешать нужно математически точно. Человек для нас
– это формулы и последовательность длинного столбика
многозначных чисел. Природой каждому определено лишь
его индивидуальное, генетическое место, и все эти
возможные человеческие, варианты четко зафиксированы.
Так что, если абсолютно точно создать конкретную
биологическую ситуацию (то есть, одного конкретного
человека), то в это гнездо непременно влетит именно та
душа, именно то «я», которое единственно подходит. Не
прими нас за циников, но, увы, без расчетов человека не
получается.
– А если воскресить меня еще один раз? Какое «я» будет
у двойника?
– Никакого. Твой двойник просто не оживет или не
будет полноценным, потому, что твоя душа уже, можно
сказать, занята, уже использована тобой.
Пока заваривался чай для Виктора и Юрия
Евдокимовича, Нефедов с Толиком принялись за хлеб с
молоком: терпения у хозяина не хватало.
– А что, вкусно, – оценил Толик, – а Василий
Семенович так и вовсе заурчит сейчас от удовольствия.
– Ты еще маслом, маслом намажь, – подсказал Нефедов,
– язык проглотишь.
Самому ему пришлось оторваться, чтобы налить чаю
остальным.
– Слушайте, ребята, а чего вы со мной возитесь? –
пошутил он, охваченный особенной симпатией к ним. –
Опыт воскрешения удался и что я вам теперь, а?
Толик в это время на удивление неумело намазывал
масло на кусок горячего хлеба: масло плавало по ломтю и
капало на стол.
61
– А что, граждане, ведь Василий Семенович прав, – со
значением проговорил он, приняв чересчур серьезное, не
очень естественное для него, выражение, – давайте бросим
его.
– Давайте, – согласился Юрий Евдокимович, – вот
напьемся чаю и пошлем его к чертовой бабушке…
Нефедов на мгновение растерялся, и они прыснули со
смеху. Виктор, к тому же, захлебнулся чаем и потом долго
со слезами откашливался.
– Ну, вас, с вашими шуточками…
Но смеялись не от шуточек, которые и не были столь
остроумны, а от хорошего настроения, от особого теплого
расположения друг к другу. Потом, просмеявшись,
напротив, некоторое время молча и осторожно
прихлебывали горячий чай.
– Знаете, ребята, – заговорил Нефедов, зараженный этой
молчаливой и оттого еще более дружеской атмосферой,
надеясь, что его растроганно заблестевшие глаза, отнесут
на счет горячего чая, – я не могу освободиться от
ощущения нереальности. Лишь отвернусь от окна, как мне
начинает казаться, будто я в своем времени, а вы просто
знакомые или друзья, зашедшие на чашку чая. Мне даже
легче поверить в более фантастическую ситуацию, в то, что
это я в своем времени, а вы – пришельцы из будущего у
меня в гостях…
– Увы, увы, – сочувственно проговорил Юрий
Евдокимович. – теперь у нас и фантасты перестали
заикаться про обратимость времени.