Тайга разбужена

– Ма-а-монь-ка! – вдруг раздается испуганно-пронзительный вопль Пашутки.

Только тогда в тусклом мерцанье свечи Родион начинает ясно различать и сразу схватывает жадно раскрывшимися глазами все до мелочей. Зипун у Аннушки на вороте разорван. Волосы космой выбились из головной шали. И на щеке, пониже виска, не то грязь, не то сгусток крови с грязью.

Ножом резануло в сердце. Подался к ней ближе и упавшим, проваливающимся куда-то голосом глухо спросил:

– Што ты? Што с тобой?..

Лицо Аннушки бледное, совсем мертвое, со стиснутыми зубами. Тихон с Секлитеей из-за стола смотрят. Пашутка съежилась, дрожит… Бросилась бы к мамушке, да тятька еще страшней около порога: лицо перекосилось и почернело.

Аннушка тупо ушла глазами в одну точку на полу. Хочет ответить, но дергаются губы, и от этого слова хриплые и обрывчатые:

– Силком… на улице взяли… гады!..

Огненными ударами каждое слово бьет в голову Родиона. Он не знает, верить или нет, не ослышался ли? Нет, правда. И дикая, сокрушающая ярость охватывает его. Все изнутри собирается в один сплошной, звериный, остервенелый крик:

– У-у… Убью!..

Но слова застревают… Возвращается сознание, просыпаются жалость и любовь. Родион сразу обессиливает. Только саднящая боль в горле. И голос становится чужим, незнакомым ему:

– Как же так, Аннушка? А-ах!..

Аннушка прячет лицо в тени. Вздрагивают ее плечи. Поворачивается и тихо просит:

– Выйдем, Родя, в сенцы…

Здесь в темноте Аннушка рассказывает. Вперемежку с речью вздыхает, вытирает рукавом лицо.

– Кто их разберет?.. На голову што-то набросили. Затащили за дворы… отбивалась…

Родион прислонился к стене. Он в одной рубахе, и хотя в сенцах холодно, но ему жарко.

Долго стоят молча…

Аннушка изнеможенно садится около кадки с водой… Пьет жадно ковшом воду.

– О-ох, перегорело все внутри!

Хватается за грудь и только сейчас замечает, что болит палец, – вывихнула, когда сопротивлялась.

Родион подходит к ней, гладит волосы…

Мягко сжимает сильными руками ее плечи.

Аннушке легче от ласки, но гнетет горечь от непоправимости случившегося:

– Как я теперьча людям на глаза покажусь?

– Ничего, Аннушка, – не твой стыд!

Родион переламывает еще бурлящую внутри досаду и примирительно кладет руку на голову жены.

Корявый и дубовый, весь пропахший зверьем и тайгой, а вот нашел же в себе ласковое слово:

– Голуба!..

И кажется Родиону, что пелена спадает с его глаз, и он начинает понимать какую-то иную правду жизни, правду борьбы, с которой пришли Скрывающиеся у него на заимке «странние» люди.

Снизились туманы, небо, закутанное черной кошмой, придвинулось к тайге.

Две тревожные тени крадутся по задворкам – Родион и его сосед, молодой парень Павел.

У обоих в руках берданы.

В тишину ночи чуть слышно вплетается тихий шепот.

Около ометов на гумне Родион говорит:

– Ну, ты теперь, Павел, налево, а я направо. Там на заимке встренемся.

Тени расходятся, и ночь дружелюбно поглощает их мглой.

Родион прокрадывается к избе Игошина. Прислушивается, не грозит ли где предательская опасность. Везде тихо…

Мохнатая дворняга со свалявшеюся на боках шерстью и злыми волчьими ушами бросается навстречу и рычит:

– С-с… Норка, свои! – манит Родион.

Норка узнает его, обнюхивает, встряхивается, позевывает и отходит в сторону. Пружиня ногами, выгибает спину и приводит себя в порядок после сна.

Родион ногтем пальца тихо стучит в дворовое окно. Нескоро скрипит дверь. Знакомый голос дребезжит:

– Ты, Родион?..

– Я есть…

В избе не спят. Пахнет шаньгами и маслом. Игошин сидит на скамье, русая борода горбушкой хлеба положена на грудь. Рядом с ним – племянник, пришедший из другого конца села, с узелком в руках.

– Че замешкались? – поздравствовавшись со всеми, спрашивает Родион.