Мойра

Он замолчал.

– От Серафимы у тебя не было детей?.. – спросил я.

– Был один мальчик… – ответил он и вздохнул. – Впрочем, почему я говорю – был… Он и сейчас есть… Сына своего я так потом и не видел… Серафима находила, что видеться неудобно, – на ребенка может дурно повлиять мысль, что он брошен отцом… А с нею я виделся раза три или четыре… Плакала она, как только умеют плакать добродетельные люди. При мне не выронит ни одной слезинки, а на лице строгая сдержанность страданий… И под глазами вот такие синие круги, – сразу всякий скажет, что по ночам не спит… И ни одного слова упрека, – но вся – с кончиков своих каштановых волос до белых худых пальцев – скрытый олицетворенный укор… Невыносимо!.. Лучше бы плакала и упрекала!.. Теперь она живет в одной из глухих деревень, учит крестьянских ребятишек и лечит. Думаю, что она даже свыклась со своей судьбой, и лучше ей, что мы разошлись. Такие натуры, как она, всю жажду неудовлетворенной личной любви вкладывают потом в материнское чувство…

Я раздумался. На мгновенье передо мной промелькнул в воспоминаниях образ Серафимы. Пришла мысль, что все мы к ней были жестоки и несправедливы.

– Со второю женой – Ниной – я прожил немного более года, – заговорил Борис… – И с ней тоже разошелся… Ну, чем я виноват, если вот уже такой!.. – воскликнул он с неподдельным страданием. – Не могу, не могу, не могу!.. Почему?.. Не знаю сам… Может быть, потому, что всякое рабство и покорность мне противны!.. А женщины по природе рабы, когда они предчувствуют, что их любовь может быть непрочной… Да, да!.. Жалкие рабы, особенно, если мужчина начинает к ним охладевать!.. Ты скажешь, что я просто, насытившись любовью, ищу перемен?.. Нет, нет!.. Секрет здесь не в этом… Я прекрасно изучил себя… Секрет в том, что всякая покорность меня раздражает, противна мне, подавляет мою мысль и волю… Я сам становлюсь тогда мертвым, и все во мне связано… Чтоб жить, мне нужна борьба, искания… А если я знаю, что всякое мое желание будет немедленно исполнено, то у меня пропадает всякая охота чего-нибудь желать… Тогда я начинаю ненавидеть себя и все, что кругом… Серафима была моей рабой… Как старшая – она втайне хотела руководить мной, но всю целиком отдавала себя мне… Этого-то я и не переносил… В наших отношениях не было главного, – жизни, игры, страстей, борьбы… Помнишь, – как сказано у Толстого: «изюминки»!..

Нина была рабой в другом роде. Томила ее какая-то ненасытная жажда ласк… В крови, что ли, у нее это заключалось?.. Отец ее был итальянец, а мать хохлуша… Так вот… И мучила же она меня своими ласками!.. Я устал, я изнемог… На второй же год совместной жизни она так очертела мне, что я готов был руки на себя наложить, лишь бы не видеть ее, не слышать крадущихся кошачьих шагов, шороха платья, любострастных звуков голоса!.. Сидеть с ней в одной комнате, дышать одним и тем же воздухом стало, наконец, для меня невыносимо… И, совершенно измучившись, я готов был броситься в какой угодно омут, – только бы не жить с ней. Таким вот образом я сошелся с Верой… Тогда я сошелся бы с кем-угодно, – не только с Верой, а с женщиной в тысячу раз глупей, чем Вера!..

По раздраженному тону его речи я понял, что в его семейных отношениях недалек новый разрыв.

В комнату неожиданно постучалась Вера. Борис, не стесняясь меня, устроил ей бурную сцену:

– Сколько раз я просил, чтобы меня не тревожили в мастерской!..

При прощаньи Борис собрался идти со мной. Когда мы уже оделись и были в прихожей, Вера с побитым жалким видом спросила робко:

– Боря, ты скоро вернешься?..

Борис ничего не ответил ей. Он намеренно игнорировал ее при постороннем. Эта новая черточка в Борисе – грубость – неприятно поразила меня. И за дверью я не удержался, чтоб не сказать:

– Однако, милый, доброта и преданность твоих жен действительно испортили тебе характер!..

IV

Через несколько лет я снова встретился с Борисом в Петербурге. Он уже бросил живопись и работал в одной из газет. Я был поражен его видом.

За сравнительно небольшой промежуток Борис похудел, осунулся, кости его желтых скул по-старчески выпирали наружу, голова была коротко острижена, и кверху от лба намечался синий полуостровок лысины.

– Послушай, что с тобой?.. Ты болен?.. – спросил я.

Он с мучительным выражением махнул рукой:

– Не знаю… Может быть, и болен!.. Вернее – устал, обессилел от этой проклятой жизни…

– Что такое?..

В дешевом ресторанчике на Песках Борис познакомил меня с дальнейшими событиями своей жизни, и то, что он рассказывал, походило на горькую исповедь в конец истерзанного человека…

– Ты, конечно, и не предполагаешь, что я вновь женат?.. – начал он.

Должно быть, на моем лице было написано изумление, потому что вдруг Борис порывисто поднялся, лицо его болезненно сжалось в живой комок двигающихся складок и узлов, и он нервически вскрикнул:

– Да, женат на четвертой!.. Не суди меня так, не суди!.. – Он крепко, до боли сжал мою руку. – Разве вы все, даже сама церковь, не допускаете, что человек может жениться второй и третий раз, если его жена умерла для него телом?.. Ведь, допускаете?.. Да?.. Почему же все смотрят на меня какими-то странными глазами?.. Как будто я совершил преступление!.. А. ведь, мои жены тоже умерли для меня!.. Умерли духом!.. И это гораздо хуже, чем телесная, физическая смерть!.. Ты скажешь, что я виноват, ибо у меня дети!.. – Он схватился за голову… – Ах, дети!.. Это, действительно, укор для моей совести… Но не в них дело… В настоящую минуту я думаю меньше всего о детях… Она, она одна заполонила мои мысли, и ни о чем другом, кроме нее, я думать не могу… Ты не знаешь ее?.. Так вот, слушай… Мою жену зовут Валентина, – не правда ли, – красивое имя, – но сколько в ней скрыто яда, лжи, коварства, хитрости? Для нее я развелся со своей женой Ниной, – помнишь, той, что была в Крыму, – и вот с первых же недель послебрачной жизни началось… Ты даже представить себе не можешь, на что способна эта женщина?.. Я подозреваю, она добивалась брака со мной из-за простого расчета, чтоб сделать из меня ширму для своих похождений… Ах, что за ад окружает меня!.. Вначале на горизонте появился какой-то восточный человек вот с такими хорьковыми хвостами вместо усов и с глазами – как маслины. Теперь уже другой, – глупый прилизанный фертик в брючках макаронами… Сейчас мы с тобой здесь, а она с макаронным господинчиком, наверное, в каком-нибудь Буффе или Аквариуме… Кажется, – я готов убить ее, задушить руками, во мне не осталось ни одной частицы, которая не ненавидела бы ее!.. И ужас мой в том, что я бессилен… Я – тряпка, а она сильнее меня… Она – женщина, и в этом ее преимущество, потому что в упрямстве и в жестокости женщины не знают границ!..