Navium Tirocinium

– Завтра я со своими людьми спущусь по Темзе в двух яликах, в каждый из которых посажу по дюжине латников, с обоих бортов мы высадимся на судно, найдём злодея и привезём в Лондон. Хотя, скорее всего, по пути он вознамерится сбежать и утонет в реке. И, право, лучше вам, Ласси, не быть свидетелем этой ужасной сцены.

– Целиком и полностью с вами согласен, сэр, – с любезной улыбкой ответил Мастер Ласси, мирная профессия которого и собственная отвага никак не подвигали его на самоличное участие в каких-либо кровавых стычках. – Я же с вашего позволения развлекусь завтра зрелищем в Тайберне.

– Разумеется, мой друг, – ответил Толбот и в порыве благодарности снизошёл до того, что пожал руку Мастеру Ласси.

На том они и простились в тот вечер. Джордж Толбот отправился готовиться к завтрашнему нападению на корабль, расспросив предварительно Вильяма Ласси, как выглядит судно, как называется и где стоит.

А Фергал подался в Свиной переулок в домик почтенной мистрис Питоу, где он надеялся отдохнуть после двух утомительных и неудачных дней погони. Несмотря на невезение, настроение у знахаря было приподнятое, ибо он не сомневался, что утром Толбот со своей армией расправится наконец-то с Ронаном, причём в то самое время, когда будут вздергивать заумника Лазариуса. Фергал открыл почему-то незапертую дверь домика в Свином переулке, переступил порог и сразу же очутился на кухне – так был устроен простенький домик мистрис Питоу. Войдя в кухню, Фергал замер в недоумении. За столом, потягивая домашний эль, сидели и мирно болтали мистрис Питоу и Агнес.

Здесь как раз настало время поведать читателю об отношениях, сложившихся между Вильямом Ласси и этой простой и весёлой девушкой-кухаркой из дворца Элай. Поначалу Фергал, изображая пылкую страсть, наговорил и наобещал доверчивой Агнес бог знает чего, лишь бы выведать у неё, с какой целью Ронан посещает дворец. Чуть позже при её помощи он разузнал, где искать Томаса Толбота. Ради Вильяма бедная Агнес готова была на всё, ведь никто ещё не признавался ей в любви и не говорил таких ласковых и нежных слов, от которых замирало девичье сердечко. Простодушная девушка принимала на веру все слова Вильяма и иногда, когда во дворце не было больших пиров и застолья и работа на кухне не столь обременяла, она выбиралась из замка и по вечерним лондонским улочкам семенила в Свиной переулок.

Мистрис Питоу поначалу ворчала и выражала сильное недовольство по поводу того, что её жилец водит к себе девицу, ибо с точки зрения почтенной матроны было весьма неблаговидно неженатым молодым людям уединяться в одном помещении. «Что же подумают мои соседи, если узнают, что я позволяю невенчанным мужчине и женщине встречаться под моим кровом, – говорила благонравная дама своему жильцу. – Мой дом приобретёт по всей округе репутацию притона и борделя!» Чтобы соседи ничего не узнали и дабы сохранить репутацию жилища, Вильяму Ласси пришлось надбавить к недельной плате за постой ещё четыре пенса…

Как правило, Агнес заранее давала знать, в какой день сможет вырваться из дворца и прийти к своему суженому, за какового доверчивая душа принимала Вильяма Ласси. Именно поэтому Фергал очень удивился, увидав в кухне Агнес, которую он никак не ждал в этот вечер. Изобразив на лице самую милую улыбку, на которую был только способен, Мастер Ласси пожелал почтенной даме хорошей ночи и увлёк Агнес вверх по лестнице к себе в комнату.

– Что случилось, дорогуша? – с тенью недовольства спросил Вильям, зажигая свечку. – Я никак не рассчитывал нынче увидеть тебя. У меня тысяча всяческих дел, и меня просто разрывает на части, словно пузырь в кипящем котле.

– О, Уил, я никак не возьму в толк, что с тобой творится и почему ты сердишься на меня, – несмело произнесла девушка. – Говоря по правде, я не могла ждать и пришла поделиться с тобой радостной вестью и полагала, что ты будешь без ума от счастья от неё. Но сейчас мне вдруг сделалось страшно, просто ужас как страшно.

– Страшно ей, ой-ля-ля! Тебя же завтра не вздернут на виселице и не утопят в Темзе, – последние слова он пробурчал себе под нос, потом бросил взгляд на Агнес, выглядевшую и в самом деле не на шутку испуганной, и спросил: – Чёрт возьми, и кто же посмел нагнать на тебя такой ужас, моя глупая курочка?

– Всё меня пугает, – дрожащим голосом ответила Агнес. – Скажи мне, ради бога, как я могу не бояться, когда мистрис Питоу сообщила мне, что всю прошлую ночь тебя не было дома? И сейчас ты разговариваешь так, как будто вовсе не рад моему приходу, и говоришь всякие страшные слова, хоть и думаешь, будто я не слышу.

– Что за чушь ты несёшь, Агнес! – раздражённо сказал Вильям. – Конечно же, я всякий раз безумно счастлив видеть тебя, клянусь мандрагорой! А ежели я кажусь тебе нерадостным, так, то от чрезмерной усталости. Почитай двое суток я, не покладая рук, пособлял лондонским врачевателям избавить двух безнадёжных больных от агонии последних мук и страданий. Но упрямцы никак не желали мирно и спокойно отдать богу душу, предпочитая продлить свои предсмертные корчи и позлить лекарей … и меня заодно с ними. Ох, ну и помучился я с этими строптивцами!

– Они умерли? – с содроганием спросила Агнес.

– Почти, – ответил Вильям Ласси. – По крайне мере, завтра утром один из них вознесётся вверх, а другой поплывёт по реке смерти.

– Как страшно ты говоришь, Уил, – произнесла девушка, чувствуя, как по спине у неё побежали мурашки.

– Ничего не поделаешь, таково моё знахарское ремесло, – невозмутимо ответил Вильям Ласси. – Приходится крутиться рядом со смертью, ходить вокруг да около. Кому-то мои травы жизнь продляют, а иным – укорачивают.

– Как так – укорачивают? – ужаснулась Агнес, начиная сильно дрожать.

– Видишь ли, дорогуша, – продолжил Вильям Ласси, сиречь Фергал. – Некоторые больные так страдают от тяжких своих хворей и мучают при этом окружающих, что всякий сердобольный человек жаждет им избавления от мук. Сами больные или же их друзья и родичи умоляют меня дать им такое снадобье, которое позволило бы им заснуть в сладком забытье и больше уж никогда не испытать терзающих тело мучений. Как тут, скажи, не помочь! Ну, бог с ними, с моими хлопотами… Коли не ошибаюсь, ты упомянула про какое-то радостное известие. Что, твоя матушка изволила почить и оставить тебе богатое наследство? Или же из кухарок тебя произвели в повара? Ха-ха-ха.

– Да нет, Уил. Не шути так, прошу тебя, – сказала Агнес, будучи рада наконец-то изменить тему разговора. – Ты же знаешь, что моя матушка всего лишь простая служанка. Откуда у неё богатства-то? А в поварском искусстве я ещё разбираюсь столько же, сколь подмастерье с дубинкой на Флит-стрит смыслит в ратном деле. Нет-нет, дорогой мой. Я хотела сказать, что … что у меня будет ребёночек. – В комнате повисла мёртвая тишина. – А потому нам стоит как можно скорее пожениться, чтобы всё выглядело вполне прилично и законно… Ну, почему ты молчишь, Уил?

Известие это было для Фергала так некстати. Он не строил каких-либо планов, касательно этой простодушной девушки, которая наслушалась его обещаний и целиком ему доверилась. У Фергала были другие устремления и своя тайная жизнь, в которые он ни в коей мере не собирался её посвящать. Хотя он, может, был бы и не прочь когда-нибудь жениться на Агнес – такая она была послушная и работящая, – но лишь после достижения всех своих целей. А пока, в ближайшей его будущности, места для Агнес, увы, не было.

– Отличная новость, – наконец произнёс Вильям Ласси без особой радости. – Но она ставит меня в несколько затруднительное положение, ибо в ближайшие дни меня ожидают важные дела.

– Как, Уил, любимый мой! – воскликнула Агнес, уловившая некое замешательство в голосе жениха. – Я умираю от ужаса при одной только мысли, что ты можешь лелеять чёрный замысел отвергнуть и бросить обесчещенную девушку, которая к тому же носит под сердцем твоего ребёночка. Если ты так поступишь, я умру от горя или брошусь в Темзу. Умоляю, скажи, что ты счастлив и что мы скоро поженимся.

Агнес встала на колени перед своим Вильямом, обхватила его ноги и принялась осыпать их поцелуями.

– Mile diabhlan! Что ты раскудахталась, курочка? Я всего лишь не хотел чересчур спешить, покудова до конца не обустроился. Но раз обстоятельства изменились и коли ты того желаешь, что ж, то скоро мы свяжем себя узами брака.

– Когда же, Уил?

– Ну, скажем, в день святого Дунстана, – немного поразмыслив, как можно более тёплым и искренним голосом ответил Фергал.

– Уже через одиннадцать дней, правда? – со счастливой улыбкой, размазывая слёзы по пухлым своим щёчкам, произнесла девушка. – Поклянись, Уил.

– Клянусь головой моего отца! – с мрачной торжественностью произнёс Вильям Ласси и отвернулся, чтобы Агнес не видела выражение его лица. – Ложись спать.

Пока Агнес сладко спала на его кровати, Фергал задумчиво сидел на табурете и смотрел на спящую девушку. Агнес укрылась с головой и что-то счастливо бормотала во сне. Фергал просидел так до самой зари. Трудно сказать, о чём были его мысли. Быть может, его волновало и будоражило предвкушение скорой смерти Ронана Лангдэйла и старого монаха, а вместе с тем открывавшимися перед ним перспективами. Или же его вновь обуревали сомнения и слабые ростки раскаяния пытались пробиться сквозь толщу его амбициозного и жестокого замысла, а их благодатный сок унять его жажду мести. А может, он думал в этот момент об Агнес, к которой не на шутку привязался и получал от этого всяческое удовольствие, о его ребёнке, носимом ей под сердцем, и о той идиллической картине счастливой семейной жизни, каковую мечтательная Агнес часто рисовала перед ним. В общем, трудно было судить об одолевавших Фергала мыслях. Вероятно, он и сам не мог толком в них разобраться…

Но вот снаружи послышалось щебетание птиц, а ночная темнота за маленьким окном окрасилась пепельно-серым цветом. Фергал тронул девушку за плечо, отчего она тут же проснулась. Агнес бросила взгляд на занимающуюся за оконцем зарю, вскочила и стала быстро собираться – ведь до дворца Элай было не меньше двух миль и надо было поспеть к началу работ на кухне. Агнес ласково поцеловала своего жениха. В глазах девушки читалось столько любви, нежности и счастья, что Вильям Ласси – могущий, исходя из ситуации, так мастерски изображать любые чувства, – смутился и старательно прятал от неё свой взгляд.

Через пару часов почти по тому же маршруту что и Агнес отправился и Фергал. Солнце уже давно поднялось над горизонтом, когда он прибыл на площадь в Тайберне. Палач со своими нехитрыми приспособлениями был уже на месте и прилаживал верёвку. Народу на площади в этот день собралось не так уж и много – всего около сотни любопытных. Ярусы трибун были и вовсе пусты. Вероятно, не так уж и много набралось желающих поглазеть на повешение старика, не отмеченного никакими доблестными подвигами или страшными злодеяниями.

Из собравшихся значительную часть составляли мальчишки, надеявшиеся подзаработать. Дело в том, что зачастую родственники или другие доброжелатели для облегчения страданий казнимого нанимали людей, которые бы повисли на ногах несчастного в тот самый момент, когда повозка отъедет прочь и под ногами у него окажется пустота; а если сильно потянуть повешенного за ноги, то он тут же умрёт по причине сломанных шейных позвонков и не будет страдать в течение долгих ужасных минут от нехватки воздуха, дико извиваясь телом и беспомощно дёргая ногами на потеху толпе.

В этот раз повозка с приговорённым к повешению не заставила себя долго ждать. Скрипя и подскакивая на каждой колдобине, она вползла на площадь.

Внутри повозки сидел несчастный Лазариус с покорным и спокойным лицом, не реагировавший никак на глумливые крики прохожих и собравшихся на площади зевак. Видимо, старец давно смирился с мыслию о смерти и был в этот момент погружён в глубокие молитвы, дабы подготовить себя к встрече с загробным миром. Ноги страдальца были связаны в лодыжках, а руки – спереди в локтях, дабы он мог молиться. Старое тело укрывал оставленный беглецом плащ. Лазариус восседал на большом деревянном ящике, который был не чем иным, как предназначенным для него же гробом.

Повозку сопровождали около дюжины конных стражников с копьями, шериф Джон Мейнард и священник. Ни второй шериф, ни прочие представители власти и закона явиться в Тайберн не соизволили. Вероятно, они сочли повешение одного единственного преступника, никому не известного старого монаха, не столь уж важным событием.

Шериф быстро зачитал приговор суда. Священник подошёл к осуждённому и принялся читать покаянную молитву на простом английском языке. Но старый монах, погружённый в свои собственные молитвы, как будто не замечал его, а уж тем более не внимал молитве, произносимой на мирском языке, что с точки зрения правоверной католической церкви считалось страшным кощунством. Мальчишки сновали между зрителями, но тщетно – ни у кого не возникло желания расстаться с деньгами ради какого-то дряхлого старика. Фергал потянулся было к поясу с кошелем – то ли из сострадания, то ли желая как можно быстрей увидеть Лазариуса мёртвым, – но вспомнив, что денег у него осталось уже не так много, опустил руки.

Тем временем палач развязал Лазариусу руки, стащил с него плащ и вновь завязал руки у него за спиной, поднял преступника на ноги, накинул петлю на тощую старческую шею – свою работу почтенный вешатель знал весьма хорошо. В этот момент, несмотря на внешнее спокойствие, страдальца пробила сильная дрожь. Палач подумал, что старик озяб в одной исподней рубахе; а поскольку вешатель наш был человеком доброжелательным и сочувственным, насколько это позволяла его профессия, то он вновь набросил плащ на старческие плечи.

Когда петля оказалась на шее старого монаха, выражение его лица почти не изменилось, если не считать появившейся на нём блаженной улыбки, будто он уже видел перед собой ангелов и вёл с ними беседу. Ни страха перед близкой кончиной, ни суровости и презрения к смерти нельзя было заметить на старческом лике. Лишь безграничная любовь и глубокая доброта светились в его ясном взгляде. Глядя на него некоторые, не столь бессердечные среди публики, неожиданно для себя вдруг почувствовали умиление, а некоторые, в основном особы женского пола, стали тихонько плакать, сами удивляясь своим чувствам: ведь пришли-то сюда ради потехи, а не для того, чтоб сырость под глазами устраивать.

Но вот палач натянул холщовый колпак на голову казнимого, затем опустился на передок повозки, одной рукой взялся за вожжи, а другой вытащил из-за пояса кнут. Когда все эти манипуляции были проведены, то священник замолк и отступил от повозки с преступником. Шериф выждал пару мгновений и взмахнул рукой – то был сигнал для палача. Почтенный вешатель тут же со словами: «Помоги мне, Боже!» со всей силы стеганул бедную клячу, которая, то ли из-за немощности, то ли чувствуя ненадобность спешки в подобном деле, медленно тронулась с места. Ноги страдальца поехали вслед за повозкой, волочась по её днищу, петля затягивалась и всё сильнее сдавливала старческую шею. Но вот ещё мгновенье и ноги Лазариуса соскользнули с края удалявшейся повозки и беспомощно повисли в двух футах над землёй, а верёвка мёртвой хваткой стянула его горло. Около минуты ноги повешенного слегка подрагивая, после чего вытянулись и безжизненно замерли…

Глава LXIX

Опять прошение

Перед высокими дверями, ведшими в королевские покои Гринвического дворца, в то время известного также под названием Плацентия, собралась небольшая группа царедворцев. Всё это были люди, к которым Эдвард питал самые дружеские чувства и любил с самого раннего детства. Они тихо выясняли между собой, в какой очерёдности им предстоит посетить молодого короля. Герцог Нортумберленд довёл до их сведения опасения лекарей по поводу излишнего беспокойства больного и настоятельно просил посетителей заходить к королю по одному. Хотя все горели желанием как можно скорей увидеть своего государя и пожелать ему скорейшего выздоровления, но первым зайти в королевские покои настоятельно вызвался Генри Сидни. Никто не стал перечить зятю Джона Дадли. Как только камер-лакей открыл дверь и что-то шепнул стоявшему при ней привратнику с чёрным жезлом, тот отступил в сторону и позволил сэру Сидни проследовать в королевские покои.

Это были не те комнаты с выходящими в парк окнами, где пару дней назад мы видели юного короля, беседующего с герцогом Нортумберлендом, хотя убранство покоев было не менее роскошным и великолепным. Накануне вечером, повинуясь желанию Эдварда, его со всеми предосторожностями в крытых носилках перенесли в покои в северной части дворца, из которых можно было созерцать Темзу и проплывающие по ней суда…

Тщательно одётый юный король восседал в высоком резном кресле, судорожно ухватившись руками за подлокотники. Видно было, с каким трудом Эдварду удаётся находиться в таком сидячем положении. Но он не мог позволить себе встретить друзей в жалком, беспомощном виде, тем более ему и в самом деле было чуть лучше. Однако от взгляда вельможи не ускользнули ни бледное и осунувшееся лицо, ни вцепившиеся в подлокотники тонкие пальцы.

Генри Сидни встал на одно колено перед своим королём, пытаясь своей улыбкой скрыть тревогу и обеспокоенность.

– Как я рад снова видеть моего дорого Генри Мне так тебя не хватало все эти дни болезни, – слабым голосом произнёс король, и на его лике появилось что-то похожее на улыбку. – С Божьей помощью я скоро встану на ноги и мы снова сыграем с тобой в мяч.

– Чаю этого всем сердцем, ваше величество, – с непритворной искренностью ответил Сидни.

Но тут лицо Эдварда погрустнело, и он сказал:

– Хотя, должен признаться тебе как другу, порой мне мнится, будто я умираю, и мне становится очень, очень страшно. Но никто об этом не должен знать, Генри, никто! Ведь я – сын великого Генриха Тюдора и не должен ничего бояться, даже смерти! Дай мне твою руку, Генри.

Сидни протянул руку юноше. Эдвард опёрся на неё и с трудом поднялся с кресла.

– А теперь отведи меня к окну, – продолжил юный король, – туда, где стоит копия terra globus, и покажи мне маршрут, по которому английские корабли поплывут в Китай.

Поддерживая короля, Генри Сидни подвёл его к глобусу и свободной рукой принялся рисовать на поверхности шара воображаемый путь, какой предстояло проделать кораблям Хью Уилаби.

– Из этого явствует, ваше величество, – пояснял Сидни, – что если португальцы плавают к Пряным островам длинным путём, огибая африканский континент с юга и далее бороздя огромный и пустынный Oceanus Pacificus, то наши суда пойдут более коротким маршрутом через Mare Germanicum и далее через совершенно незнакомый Oceanus Septentrionalis с его неизведанными водами и берегами.

– Генри, а ты уверен, что там существует проход для кораблей? – негромко, но увлечённо спросил король. – Вдруг на самом севере Земли находится большой кусок сплошной суши, по которому, ежели долго путешествовать, можно было бы добраться из Европы в orbis novus {новый свет (лат.)}.

– Никто из учёнейших мужей и знаменитых мореплавателей сего не ведает, ваше величество, – ответил Сидни. – Говорят, там стоят лютые морозы, а лёд не тает ни зимой, ни летом. Доподлинно известно лишь, что британские купцы доплывали вот до этого места. – Вельможа ткнул пальцем куда-то в северную оконечность Норвегии. – Но синьор Кабото полагает, что плывя дальше в этом направлении рано или поздно можно достичь Китая и Пряных островов.

– Должно статься, сей почтенный моряк прав в своих суждениях, – заметил Эдвард после некоторого раздумья. – Ведь если бы на севере действительно была суша, то рано или поздно обитатели этого континента или жители Европы перебрались бы по этому перешейку друг к другу. Но никто не о чём подобном не слышал и в помине. А значит, такого перешейка и нет вовсе, а на севере находится огромное море, которое мы зовём Oceanus Septentrionalis!

– Рассуждениям вашего величества трудно что-либо противопоставить, – согласился Генри Сидни. – Представить только, какую выгоду получит Англия, если Уилаби с его кораблями удастся открыть новый путь на другую сторону Земли!

В действительности Генри Сидни уже не раз разговаривал с юным королём про торговое путешествие на восток через северные воды и крутил вместе с ним глобусы. Прошло уже несколько лет, как Сидни познакомился с синьором Кабото и увлёкся его идеей. Итальянец верил, что из Англии можно достичь Китая и Пряных островов, плывя на северо-восток. Нетрудно было сообразить, какие выгоды и барыши сулило английским купцам возможное открытие этого морского пути. Как это часто бывает между друзьями, энтузиазм Сидни вскоре передался и Эдварду, и семена эти упали, надо сказать, на благодатную почву. Король был образован, радел о благе государства и находился ещё в том юном возрасте, когда разговоры о далёких странствиях и новых открытиях бередят душу и вызывают необычайное воодушевление. Вскоре Себастьяно Кардано получил королевское благоволение на организацию торговой экспедиции, а Генри Сидни превратился в одного из партнёров купеческого предприятия. Юный король постоянно расспрашивал у своего друга, как продвигается подготовка плавания. Эдвард начал питать глубокий интерес к географии и обставил свои покои глобусами.

А посему как верный друг Эдварда Шестого, Сидни был рад поговорить с юным королём на столь приятную для того тему. Этот чистосердечный вельможа ещё питал слабую надежду, что воодушевление, испытываемое Эдвардом при беседах о путешествии, поможет королю перебороть свою хворь.

– Дорогой Генри, когда же наконец отплывают наши корабли в поисках новых путей на восток? – поинтересовался король.

– Уже завтра, ваше величество, – ответил Сидни. – Сначала корабли снимутся с якоря в Редклифе и вместе с отливом проследуют в Детфорд. А на следующий день, когда вновь начнётся отлив, вы сможете лицезреть флотилию из своего окна.

– Как я желал бы выйти на балкон, чтобы поприветствовать моих моряков, – с некоторой грустью произнёс король. – Но вряд ли Джон Дадли и его лекари позволят мне покинуть покои. Нортумберленд говорит, что я ещё не совсем здоров, чтобы предстать перед народом.

– Значит, вашему величеству придётся подождать некоторое время, – с пылом сказал Сидни, – чтобы выйти встречать корабли, когда они вернутся обратно с потрепанными океанскими ветрами парусами и доверху нагруженные специями.

– Увы, Генри, – вздохнул король. – Ты мой лучший друг и тебе я могу открыться. У меня не хватит времени, чтобы дождаться обратно этих кораблей, потому что … потому что я чувствую приближение смерти. Нортумберленд говорит, что я поправлюсь, а сам торопит меня с завещанием. Когда я спрашиваю придворных лекарей, что меня ждёт, они отделываются туманными фразами. А мне становится всё хуже и хуже, Генри.

– Но сейчас вам же стало легче, – сказал Сидни. – Значит, есть шанс, что болезнь пойдёт вспять.

– Нет, мой дорогой Генри, – печально возразил король. – Такое случалось уже не раз, я заметил, что мне становилось лучше. А через пару недель недуг набрасывался на мою плоть с новой силой… Я прошу тебя, Генри, приходи ко мне почаще. Я скажу Нортумберленду, чтобы тебя пропускали беспрепятственно – теперь у меня есть чем сделать его более уступчивым к моим желаниям.

Генри Сидни вновь проводил короля к его креслу. Заметно было, как Эдварда утомило это недолгое стояние у окна. Сидни сознавал, что время краткого свидания с государём подходит к концу, ведь там в галерее ожидали своей очереди поприветствовать его величество сэр Чеке, Фитцпатрик и ещё двое или трое вельмож из числа друзей короля.

– Мой государь, прежде чем я покину ваши покои, – вдруг сказал Сидни с какой-то внутренней решимостью, – я прошу соизволения обратиться к моему государю с просьбой, если … если вас не затруднит её выслушать.

– Генри, мой дорогой друг, тебе известно, что я всегда благоволил тебе, – ответил юный король. – С какими бы просьбами ты ко мне не обращался, все они были бескорыстными и лишенными тщеславного самолюбия. Я рад чем-то помочь тебе, пока я ещё в силах сделать это.

– Это весьма щекотливый вопрос, – продолжил Сидни, – и я уповаю на мудрость и милосердие вашего величества. Речь идёт о прошении о помиловании, которое я несколько дней тщетно пытался показать вам самолично. Но видимо, без моего участия и пояснений ваше величество не сочли достойным жизни этого несчастного юношу.

– Да, я, кажется, припоминаю, – сказал Эдвард. – На днях Дадли показывал мне некое ходатайство. Но сам посуди, Генри, как я могу помиловать человека, злодейски отравившего свою жертву? Сему преступлению не может быть никакого оправдания.

– Ваше величество совершенно правы, – согласился Сидни. – Преступник заслуживает самой тяжкой кары. Но лишь настоящий преступник! По правде говоря, мне приходилось встречаться ранее с этим юношей. Обуреваемый романтичными мечтами, жаждой странствий и новых открытий, он вызвался участвовать простым матросом в нашем плавании, несмотря на свою образованность и благородное происхождение. Командор сэр Уилаби и кормчий Мастер Ченслер придерживаются самого лучшего мнения о его нравственных качествах. То действительно была тёмная история с отравлением младшего Толбота, и всё было так ловко подстроено, что подозрение сразу же пало на доверчивого юношу. Но благодаря его друзьям, сегодня собраны убедительные доказательства невиновности этого юноши, и даже почти наверняка известен подлинный убийца.

– По твоим словам, Генри, выходит, что сей юноша не повинен в мерзостном преступлении, в каком его обвинили и признали виновным, так? – спросил Эдвард.

– Вот именно, ваше величество! – пылко ответил Сидни. – Неужели мой всемилостивейший государь допустит, чтобы погиб невиновный человек?

– К сожалению, у меня нет сил, чтобы полностью разобраться во всём этом деле, – молвил король, и в самом деле, голос его был чрезвычайно слабым и уставшим. – Признайся мне только, Генри, он действительно невиновен? Мне известно, что ты ни за что не станешь обманывать меня.

– Да, я всегда был честен с вами, сир, – молвил Сидни. – Скажу лишь, что я не стал бы заступаться за этого несчастного юношу, если бы всей душой и разумом не был уверен в его полной невиновности в данном преступлении.

– Что ж, я верю тебе, Генри, и буду рад спасти невинную душу во славу Господа нашего, – произнёс король, попросил поднести ему столик с письменными принадлежностями и начертал на протянутом ему прошении: «Clementia» {богиня прощения (лат.), означало слово помиловать на документах}, затем написал своё имя и поставил большую королевскую печать. – Иди, мой друг, и стань вестником справедливости. А если граф Шрусбери будет недоволен королевским решением, то я напомню ему слова соломоновы: «Соблюдение правды и правосудия более угодно Господу, нежели жертва», – так сказал юный король, а на память ему пришло другое изречение: «Соблюдающий правду и милость найдет жизнь, правду и славу».

Сидни поклонился королю и покинул его покои. Вельможа не задержался ни на миг в галерее, где дожидались прочие сановники и друзья Эдварда, жаждавшие встречи с ним. Сидни быстро спустился вниз в кордегардию, где в специальном зале толпились многочисленные пажи, гонцы, посыльные и прочие слуги, которым не позволительно было шастать по дворцу и приходилось дожидаться здесь приказов и поручений от своих господ. К сэру Генри тут же подошёл ординарец Уилаби.

– Вот подписанное королём прошение, – быстро сказал Сидни, вручая бумагу. – Насколько я понял из записки сэра Уилаби, дело сие чрезвычайно спешное, а потому я дам тебе свой ялик, и мои гребцы вмиг доставят тебя в Редклиф… Удачи, Дженкин! – последние слова были произнесены уже вдогонку, когда большая шестивёсельная лодка оттолкнулась от пристани и стала набирать ход.

Проводив взглядом быстро удаляющуюся вверх по Темзе лодку, Генри Сидни вдоль берега направился обратно во дворец. У причала стояло множество отличавшихся богатством отделки разномастных лодок и яликов знати. Солнце золотило их разукрашенные краской и резьбой борта, речной ветерок играл с флажками и вымпелами с изображением геральдических символов владельцев, лодочники отгоняли птиц, так и норовивших усесться на мягкие подушки на скамьях под навесами этих восхитительных лодок. Среди этой речной флотилии выделялось одно судно – королевская барка. По размерам и великолепию с ней не могла сравниться ни одна другая лодка. Изящные борта с резными поручнями на корме радовали глаз; на носу высилась вырезанная из дуба и разукрашенная золотой, серебряной и багряной красками фигура Афины; высокий балдахин должен был укрывать от дождя и зноя его величество и гостей королевской лодки. Каждое утро эту барку выводили из специального крытого дока и ставили у причала, чистили и скребли, давая всем понять, что король намерен совершить речную прогулку. И каждый вечер, так и не дождавшись плавания, лодку заводили обратно в док. Трудно сказать, для каких целей это делалось. Вероятно, чтобы укреплять и поддерживать в народе веру в выздоровление юного короля. Но Генри Сидни эти манипуляции не могли ввести в заблуждение; он только что видел юного короля, говорил с ним и теперь знал наверняка, что ждёт его величество.

– Бедный Эдвард, – глядя на королевскую барку, печально прошептал Сидни и тяжело вздохнул.

Глава LXX

Казнь Лазариуса

Менее чем через час Гудинаф карабкался по трапу «Бона Эсперанца», что выходило у него крайне неуклюже, ибо одной рукой он крепко сжимал подписанную королём бумагу.

– Позовите командора! – принялся кричать Дженкин, едва только ялик приблизился к борту галеона. – Быстрей, морские крысы, чёрт вас подери!

Крики Гудинафа были столь громогласны и яростны, что едва он ступил на палубу, как очутился лицом к лицу с Уилаби, который уже сообразил, в чём дело, ибо накануне со своим ординарцем отправил к Генри Сидни записку с просьбой ещё раз попытать счастья с ходатайством о помиловании. Верный ординарец был весьма удивлён, когда получил приказ тотчас же лезть обратно в ялик и плыть к другому галеону, самому большому из трёх, передать бумагу матросу по имени Роджер Уэлфорт и следовать его указаниям. Дженкин не привык долго думать над приказами своего господина, а посему, сжав бумагу в зубах, мигом вновь был в ялике и ещё через несколько мгновений стоял на палубе «Эдварда Бонавентуры» и вопил что есть мочи:

– Роджер Уэлфорт! Где этот чёртов сын!

Через мгновенье перед Дженкином вырос Ронан с возбуждённым лицом и горящими от нетерпения глазами.

– Это моё имя, – сказал юноша, выхватил из рук ошарашенного Дженкина бумагу, бросил на неё быстрый взгляд и спросил, где у Гудинафа лошадь.