Navium Tirocinium

– Ах, эти монахи до того обленились, что и стирать за собой не желают, – проворчал сэр Роберт. – Где это видано было в старые-то времена, чтобы монахи сами своё исподнее не стирали?

А в заключение мальчик передал слова старца о том, что Ронану, как и ему, Лазариусу, грозит большая беда, и что лучше будет, если юноша на время исчезнет из страны, и что отец Лазариус сам хочет уйти из этих мест, когда наберётся сил, дабы не навлечь ни на кого беду. Барон заставил Санди несколько раз пересказать слова старого монаха, а когда убедился, что понял всё правильно, то позвал в комнату отца Филиппа и дворецкого Джаспера. Последнему он поручил заботу о мальчике и велел покормить того самым вкусным, что есть в доме, и уложить спать в самую тёплую кровать. Священника же сэр Роберт попросил написать на латыни – ибо сам он знал её не очень хорошо – такую фразу: «Молодой скворец, спасаясь от ястребов и холодной погоды, улетел зимовать в южные земли».

Утром сэр Роберт вывел Санди во двор, где их уже поджидал ловчий Питер – преданный слуга и добродушный малый, – державший за поводья лошадь. Погода была не намного лучше, чем накануне – на смену дождю лишь пришёл плотный серый туман, мало чем отличавшийся от дождя по своей сути.

– Довезёшь этого мальчика до Глазго, – велел хозяин. – Оставишь лошадь на постоялом дворе и под покровом темноты проводишь его в Пейсли. Мальчик покажет тебе дорогу, и хорошенько её запомни. Войдешь с ним в дом, отдашь эту записку старику с длинной белой бородой и спросишь у него, не хочет ли он что написать в ответ. Потом вернёшься на постоялый двор и утром скачи обратно. И ни с кем не болтай по дороге, кроме твоего юного спутника. Уразумел?

– А то как же, ваша милость! – ответил Питер. – Эге-ге! Весёленькое это дело до Глазго прокатиться и до Пейсли прогуляться, да ни с кем окромя мальчика не разговаривать. Всё в точности так и сделаю, можете не сомневаться.

– Сэр, – робко промолвил мальчик, – у нас дома нет чернил и бумаги для письма.

Барон Бакьюхейда велел тут же принести маленькую склянку с чернилами и стопку бумаги. Когда эти предметы уже покоились в сумке Питера, сэр Роберт нагнулся к Санди и вручил маленький кошелёчек, набитый монетами, потом подхватил мальчика и посадил на лошадь, где уже лихо восседал Питер. Привратник открыл ворота, и путешественники скрылись в густой серой мгле…

Ловчий барона хоть и не отличался излишней смышлёностью, но был само усердие и старательность, а потому выполнил своё поручение точно и аккуратно, как и обещал. Чуть за полночь тихий стук в дверь поднял вдову с постели (то есть с тюфяка на полу), а вслед за стуком послышалось: «Мама, открой, это я – Санди». Дверь открылась. Но к удивлению хозяйки жилища вместе с её сыном в лачугу вошёл незнакомый ей мужчина, на поясе у которого грозно висел палаш, хотя при виде молодой женщины, закутанной в старое шерстяное одеяло, на лице гостя появилась тень неловкости, а при более ярком свете можно было бы заметить и краску смущения.

– Мама, это наш друг, – сказал Санди. – Его зовут Питер и ему надо поговорить с отцом Лазариусом.

Старец уже сидел на кровати и пытливо смотрел на незнакомца.

– Вот вам, добрый человек, письмо от моего хозяина, сэра Роберта Лангдэйла, – сказал ловчий, – а вот чернила и бумага, ежели у вас будет желаньице написать чего-нибудь в ответ. Эге-ге, теперича у вас будет более надёжный и быстрый посланец, чем этот малец, хотя хозяину моему он, видать, пришёлся по душе.

Лазариус быстро пробежал глазами записку, подумал немного и, взяв острую щепку, написал ей ответ, который ревнивый Питер уже следующим вечером доставил и вручил своему хозяину.

Сэр Роберт медленно прочитал письмо, с трудом разбирая латинские слова, которые в итоге сложились в его голове в следующий текст:

«Силы мои возвращаются, физические и духовные. С каждым днём растёт во мне предчувствие беды, нависшей над скворцом, хотя он и улетел в тёплые страны. Но и в них иногда случаются холодные бури и там тоже водятся хищники. Мне же опасно оставаться в этой земле. Потому я желал бы улететь вслед за скворцом, дабы предупредить его о неведомой ещё опасности и приложить мои силы к отвращению беды».

Целый следующий день размышлял сэр Роберт над странным письмом старого монаха. Единственное, что барон понял из текста, так это то, что Лазариус желал бы последовать за его сыном и что, по мнению монаха, Ронану угрожает некая опасность.

«Что ж, может статься, старец и обладает даром прозорливости, – думал хозяин замка. – Во всяком случае, сын мне рассказывал, что ходят такие слухи среди тамошних монахов. Что ж, ну и пусть святой отец отправляется в Дербишир, да и Ронан наверняка будет не прочь иметь рядом такого наставника. Вот только монахи нынче в Англии не в почёте, монастыри все позакрывали, а имущество их разошлось по рукам королевских приспешников. Трудно святому отцу там придётся. Да и на чём ему туда отправляться? Старый он уже. Ронан сказывал, будто он не то что в седле, на осле уже держаться не может. Разве что пешим порядком топать. Но, даст Бог, как-нибудь приноровится. По любому здесь ему грозят ещё большие беды».

Такие были вкратце думы сэра Роберта. Поэтому пришлось Питеру снова бросать свои дела в замке и отправляться в Пейсли, что, надо признать, он сделал не без некоторого тайного удовольствия.

На четвёртую ночь в дверь домика в Пейсли опять раздался тихий стук. На вопрос хозяйки «Кто там?» раздался ответ:

– Это Питер, душенька. Тот самый, что сынка твоего недавно привёл.

Его впустили, и ловчий опустил на покрытый дерюгой пол две большие сумы. Из одной он вытащил ворох разной одежды и сказал монаху:

– Это ваше новое облачение, святой отец. Оно, конечно, не такое уж новое и кое-где в заплатах. Но, эге-ге, мой хозяин сказал, что так оно даже и лучше. Вы уж на него не серчайте, а подберите, что вам по душе. А ещё вот этот кошелёчек возьмите.

– И ничего более он не велел мне передать? – недоумённо спросил Лазариус.

– Ах ты, пустая моя голова, – извиняющимся тоном произнёс ловчий, нагнулся к уху старика и что-то прошептал.

Содержимое второй сумы Питер вытащил на старый, весь потрескавшийся и изрезанный стол, давно уже страшно шатавшийся и готовый рухнуть в любой момент, как, впрочем, и сама хибара. Здесь было два каравая настоящего пшеничного хлеба, мясной пирог, большая головка сыра не меньше пяти фунтов веса и здоровенный ломоть жареной говядины. В довершение этого рядом появилась бутылка вина.

– Мы, слава Богу, не голодаем, – смущёно ответила молодая женщина. – Но всё едино мы много благодарны твоему доброму хозяину, Питер.

– Моему хозяину? – с растерянностью сказал ловчий. – Ах, да, моему хозяину, конечно же, ему. А то, как же иначе? – как-то обескуражено пробормотал он.

– Или это не от твоего лорда? – испытующе спросила хозяйка.

– И от него вам будут подарки, – обрадовано ответил Питер, – когда… когда вы к нам в Крейдок переберётесь… У моего хозяина недавно молодой слуга куда-то подевался, как в воду канул. Вот наш лорд и подумывает, чтобы вашего мальчика к себе взять. Ну, раз такое дело, то и я пораскинул мозгами, и думается мне, что негоже мать с сыном-то разлучать. Так что, скоро я к вам снова явлюсь, только уж не на своих двоих под покровом ночи, будто вор какой-то, а средь бела дня и верхом на славной лошадке, как… Ну, да ладно, прощай покудова!

Несколько дней ещё Лазариус провёл в гостеприимном доме вдовы. Ему не терпелось пуститься в дорогу, но приходилось дожидаться, пока утраченные силы вновь вернутся в его тело, ибо путь ему предстоял не близкий. Вот, что прошептал ему Питер: «Сэр Хью Уилаби, поместье Рисли, Дербишир», из чего монах заключил, что именно туда и отправился Ронан, а значит, в ту сторону предстояло путешествовать и ему.

В один из тёмных ноябрьских вечеров Лазариус сказал вдове:

– Спасибо вашему доброму семейству, что спасли, приютили и выходили бедного монаха в час, когда ему грозила верная погибель. Бог не оставит вас своей милостью. Время пришло мне, и нынче в ночь я покину сей кров, под коим божественной благодати не менее, чем под церковным сводом. Да пребудет с вами Господь во веки вечные!

Лазариус облачился в мирскую одежду, отобранную им из того вороха, что принёс Питер. Санди выстругал для старца дорожный посох. Никто кроме маленького Пата не лёг спать до самого того часа, когда монах покинул дом. Напоследок Лазариус осенил крестным знамением спящего мальчика, благословил Санди и его мать, которой шепнул, что Питер хоть и простой, но добрый человек, и она не пожалеет, коли он её позовёт замуж. Это были последние слова Лазариуса, прозвучавшие в этой лачуге. Старый монах открыл дверь и ступил в темноту ночи.

Погода благоприятствовала намерению Лазариуса незаметно покинуть земли аббатства, потому как плотные облака заволокли небо и ни одно ночное светило не озаряло грешную землю. Впервые за многие недели старец оказался под открытым небом и дышал свежим, прохладным воздухом. Он побрёл по дороге, стараясь как можно быстрее покинуть места, где его могли бы узнать. Как он ни старался, но до рассвета преодолел всего шесть миль, хотя и они дались ему с трудом. Опасаясь быть узнанным, старик укрылся в перелеске, весь день просидел там и немного вздремнул. У него был небольшой запас еды – несколько сушёных рыбок, хлеб и сыр, чем он и утолил свой голод. В следующую ночь Лазариус прошёл чуть больше и снова провёл день, укрывшись в зарослях. Очутившись уже достаточно далеко за пределами аббатских земель, далее он продолжал свой путь в дневное время, на ночь останавливался в тавернах или постоялых дворах, а если ночь застигала его вдали от подобных заведений, то просился на ночлег в самую жалкую хижину, какую он мог найти поблизости.

Редко, кто мог отказать в ночлеге путнику преклонных лет, с длинной седой бородой, с толстым посохом в руке, весь вид которого говорил, что это усталый, изнемогающий от долгих странствий человек. Одежда его состояла из чёрного саржевого плаща с длинным капюшоном, который покрывал плечи и спускался ниже пояса, а голову укрывала широкополая шляпа без какой-либо ленты или пряжки, надвинутая по самые глаза. За спиной старика висела котомка с флягой, а на поясе – чернильница, как некий символ учёности. Таким способом, переходя от селения к селению, Лазариус мало-помалу пересёк юг Шотландии. По дороге его к счастью никто не останавливал, принимая или за пилигрима, совершавшего путешествие к святым местам, или за учителя, по какой-то причине решившего перебраться в другие места.

Не раз старику попадались по дороге люди весьма сомнительной наружности: бродяги и цыгане в разношерстных, потрёпанных одеждах, готовые хитростью и обманом обобрать любого встречного, а также до зубов вооружённые всадники в обшитых железом куртках без рукавов и стальных шляпах с большими полями и украшенных плюмажем, которые представляли собой не меньшую опасность чем первые. Тем не менее, бредущий одиноко согбенный старик имел такой дряхлый и несчастный вид, что даже у очерствелых сердцем людей не поднималась рука остановить его и попытаться извлечь какую-либо выгоду из беззащитности старца.

Помня по памяти старинные карты, хранившиеся в монастырской библиотеке, Лазариус избрал самый короткий путь до английского города Дерби, в отличие от предшествовавшего ему Ронана, которого, как мы помним, хитрый проводник увёл дальней дорогой через Йорк. Тем не менее, если Ронан с Эндри, путешествуя себе в удовольствие, неторопливо добрались до Рисли за три с небольшим недели, у гнавшегося по их следам Фергала дорога заняли почти полтора месяца, хотя он не мог позволить ни минуты передышки, то старый немощный Лазариус, путешествуя по самому кратчайшему пути, одолел его за три месяца. И время это пришлось на самый холодный сезон года, то есть на зиму, когда далеко не каждый путник отваживался пуститься в далёкое пешее странствование по горам и долам, то увязая по колено в снегу, то подвергая себя испытанию ледяным дождём и пронизывающим ветром. Излишне описывать все тяготы пути, выпавшие на долю старого монаха.

Странно только одно – как он вынес все эти мучения и как не прервал свой долгий путь. Вероятно, Лазариуса подкрепляла вера и желание предупредить и избавить от опасности Ронана, которого он полюбил всем сердцем. Старик не знал, что это за угроза, но чувствовал её благодаря своему сверхъестественному наитию.

Однако, как это часто случается, когда конечная цель уже близка и до неё уже, кажется, можно дотянуться рукой, наши силы, будучи в неимоверном напряжении весь путь, в предвкушении долгожданного, скорого отдыха вдруг предательски подводят в самый последний момент. Произошло это, увы, и с Лазариусом. Добравшись до города Дерби и узнав на постоялом дворе, что Рисли находится в каких-нибудь пяти милях – подумать только, всего в пяти милях! – уставший путник успокоено лёг спать, надеясь на следующий день добраться до Рисли. Но утром он проснулся с пугающим ознобом, сильным жаром и неимоверной болью в старческих суставах. Изношенное тело до конца сопротивлялось зимним холодам и пронизывающим ветрам, сопровождавшим путника всю дорогу. Но когда все невзгоды, казалось, остались позади, оно не выдержало и дало слабину, и Лазариус слёг с сильнейшей простудой.

Старик то лежал в забытье, то стонал и метался в жару. Хорошо, что у него ещё оставалось немного денег, так благосклонно дарованных ему лордом Бакьюхейдом. Поэтому Лазариусу было чем заплатить и лекарю, и за постой. Но, к несчастью, хозяин той гостиницы оказался на редкость бесчестным человеком и обчистил карманы своего бесчувственного постояльца, всей своей низменной душонкой надеясь, что дряхлый старикан не оклемается и в ближайшее время отдаст богу душу.

Это случилось на третий или четвёртый день болезни. Когда Лазариус, с трудом двигая своё тело, полез за деньгами, чтобы заплатить местному эскулапу, который принёс ему целебные снадобья, то со страхом обнаружил, что в кошельке осталось всего пара пенсов и несколько фартингов, которых едва хватило, чтобы расплатиться с лекарем, – хотя денег было куда больше, когда он пришёл в Дерби. Больной старик понял, что дело нечисто и виной всему хозяин гостиницы, у которого единственного были ключи и их копии от всех помещений. Несмотря на слабое и больное тело мышление Лазариуса оставалось здравым и ясным, и поэтому он быстро осознал, как опасно для его жизни оставаться под этим кровом. Старец с трудом оделся, взял свои немудрёные вещи и через силу спустился вниз. Навстречу ему появился хозяин гостиницы, на плутовской физиономии которого были написаны удивление и опаска. По хмурому лицу старика он понял, что тот обо всём догадался, а потому, когда тот с преогромным трудом открыл дверь, хозяин великодушно не стал требовать с обкраденного постояльца платы, зная к тому же, что денег у того почти не осталось, и лишь молча с непроницаемым лицом проводил его глазами.

Едва передвигая ноги и дрожа от закрутившего его ветра и бьющего озноба, Лазариус справился у какого-то прохожего, в какой стороне находится Рисли, и, превозмогая страшную слабость, двинулся в указанном направлении. Возможно, он никогда бы не преодолел эти пять миль, а упал бы на дороге и замёрз до смерти – мало ли подобных смертей случалось ежедневно на зимних английских дорогах? – но на счастье вскоре с ним поравнялась телега, гружённая углём, и сердобольный возница спросил, куда тот идёт. Узнав, что в особняк Рисли, возница сказал, что им безмала по пути, и предложил его подвезти. Добрый хозяин телеги помог старику забраться в повозку и примоститься на куче угля. Доехав до Рисли, возница остановил телегу у поворота к одному из первых домов и хотел было помочь старику спуститься вниз, но заметив, что тот уснул, и вспомнив, с каким трудом тот шёл по дороге и залезал потом в телегу, снова тронул лошадь и проехал лишних пятьсот ярдов, вплоть до самых ворот особняка.

Разбуженный путник при помощи возницы спустился с повозки и, несмотря на трясущую его лихорадку, от всего сердца поблагодарил своего, можно с уверенностью сказать, спасителя. А тот пожелал путнику удачи и поехал в обратную сторону, довольный тем, что помог старому человеку.

Лазариус постучал молотком по двери около ворот и в ожидании, пока её кто-нибудь откроет, прислонился к стене. Дверь долго не отпирали. Но, наконец, вышел здоровенный детина, которого (если читатель ещё не забыл) звали Ральф, и спросил у старого человека, что тому надобно.

– Ронана Лангдэйла, – слабым голосом сказал Лазариус.

Ральф недоумённо почесал бороду, думая, кто бы это мог быть – Ронан Лангдэйл. Юноша покинул Рисли-Холл три месяца назад, да и прожил там тихо и недолго, а потому доблестный страж, будучи не в состоянии похвастаться хорошей памятью, так и не вспомнил его.

– Такого имени я не знаю, сэр, – ответил привратник и вознамерился закрыть дверь.

– Хью Уилаби, – прошептал старец последнее, что смог выговорить, потому как сразу после этого обмяк и стал валиться на промёрзшую землю.

Услышавший имя своего хозяина Ральф не позволил старику упасть, а подхватив его одной рукой, словно лёгкое брёвнышко, отнёс в господский дом, где передал дворецкому слова странного старика. Разумеется, о появлении загадочного гостя тут же доложили Мастеру Уилаби, который по причине ужасно холодной погоды находился дома. Он вышел в холл, где к этому времени старика уже привели в чувство, и спросил как того зовут и что он ищет здесь.

– Моё имя Лазариус, отец Лазариус, – сказал старик. – А ищу я Ронана Лангдэйла или сэра Хью Уилаби.

В отличие от Ральфа сын сэра Хью обладал прекрасной памятью и сразу вспомнил не только своего друга Ронана, но и все его рассказы. А потому он немало изумился, увидев в своём доме в центре Англии и перед самым своим лицом старого монаха, считавшегося сгинувшим в шотландских казематах. Джордж тут же велел позвать Эндри, а когда тот явился, сказал, что этого старого человека зовут Лазариус, он чрезвычайно устал и весьма болен, и что юному груму надлежит взять над ним полную опеку и смело пользоваться всем, что есть в доме, во благо этого старого и больного человека.

Лазариусу отвели уютную комнату с камином, куда перебрался и Эндри. Он сразу же сообразил, кто такой Лазариус. Ведь именно за ним его посылали в Пейсли. Ведь именно его так любил и чтил его хозяин, мастер Ронан. Поэтому мальчишка ни на минуту не отходил от постели больного, кормил его с ложки, укутывал в одеяла, давал всяческие микстуры и снадобья, принесённые местным лекарем, – в общем, окружил его такой заботой, что Лазариусу не оставалось ничего другого, как потихоньку пойти на поправку.

За долгие дни сидения у постели больного между Эндри и Лазариусом установилось полное взаимопонимание, ибо оба они были шотландцами и любили одного и того же человека – один как наставник своего питомца, другой как преданный слуга своего хозяина и во многом – старшего друга и учителя. Эндри во всех деталях поведал – приправляя рассказ по своему обыкновению весёлыми остротами, – как их замок обложили посланцы регента в поисках Ронана, как тому удалось вырваться и как они добрались до Рисли. Старик не был столь многословен, как его юный сиделец, и сказал лишь, что спасся из монастырского подвала благодаря добрым людям и отцу Ронана, лорду Бакьюхейду. Его молодой собеседник был гораздо словоохотливее. Испытывая полное доверие к старцу и чувствуя, как он любит Ронана, Эндри рассказал Лазариусу всё, что знал про своего хозяина, про его отца, про замок Крейдок и про деревню Хилгай. Мальчишка видел, какое удовольствие его рассказы доставляют монаху, да и он сам испытывал явное наслаждение в общении с любознательным человеком, которому близки его чувства и от которого можно ничего не скрывать. А посему Эндри дал полную свободу своему языку, который дотоле в окружение чуждых ему, хоть и добрых людей, он вынужден был всячески обуздывать. Все истории, легенды и мифы, которые ходили среди обитателей Хилгай и замка Крейдок, были переданы Лазариусу со всеми подробностями и с тем природным красноречием, которым обладал мальчишка. Особенно любознательный монах заинтересовала история, уже почти ставшая легендой в Хилгай и передававшаяся от поколения к поколению, о том, как на их земли напала банда горцев, которые увели стадо коров и похитили молодую супругу хозяина замка, в наказание за что голова их главаря потом долгое время украшала ворота Крейдока. Старец даже попросил пересказать эту историю ещё раз и со всеми подробностями.

Когда речь заходила о причинах сих злоключений, выпавших на долю Лазариуса и его ученика, то сколько Эндри не пытался выведать их у старца, тот поначалу избегал полностью довериться чересчур говорливому и бесшабашному, как ему казалось, мальчишке. Однако, скоро отец Лазариус поменял мнение о своём юном соотечественнике, что случилось после того, как тот поведал ему про встречу около лесного источника. Эндри описал, как выглядел «призрак», что и как он говорил, после чего поделился с монахом своими догадками и подозрениями. Этот рассказ вызвал у отца Лазариуса необычайное нервное возбуждение. Старик порывался сию же минуту отправиться в Лондон – туда, где находился сейчас Ронан.

– О! Я знаю, что за злобный человек преследует Ронана! – воскликнул старец. – Это волк в овечьей шкуре! Он давно ненавидит моего дорого ученика, хотя мне и не по силам постичь тайные истоки сей злобности. Мне надлежит сейчас же предупредить Ронана. Помоги мне одеться, добрый Эндри. Я сейчас же ухожу в Лондон.

– Боже упаси, отец Лазариус! Куда же вы пойдёте в таком состоянии? – запротестовал Эндри.

Старец спустил ноги с кровати, и понял, что его помощник был прав – слишком слабо было ещё его тело. Тем не менее, начиная с этого дня, больной быстро пошёл на поправку, а в глазах его появился странный лихорадочный блеск. Однажды вечером Лазариус схватил руку мальчишки и с жаром произнёс:

– Эндри, дорогой мой мальчик, через тебя Господь наш ниспослал на меня прозрение! Мне вдруг открылось, кто таков этот злобный человек и фарисей, который носил имя брат Галлус или просто Фергал. Мне надо скорей увидеться с Ронаном, чтобы обо всём ему рассказать и предупредить о грозящей опасности.

Но хотя лихорадка и оставила Лазариуса, слабость во всём его теле и особенно в ногах не позволяла пока ещё немедленно выйти в путь.

За время болезни монаха особое беспокойство о его здоровье проявлял Джордж Уилаби, хозяин дома, который не раз заходил в комнату больного, справлялся о его самочувствии и заводил короткую беседу. Когда Лазариус смог подниматься с кровати и выходить из опочивальни, Мастер Уилаби радушно предложил ему место за их семейным столом. Разумеется, что леди Джейн и особенно преподобный Чаптерфилд восприняли появление католического монаха, пусть и в мирской одежде, за общим с ними столом с тайным возмущением, но перечить хозяину дома они не могли. Джордж Уилаби заметил недовольство своей мачехи и приходского священника и наперекор им стал уделять столько внимания и проявлять столько уважения к отцу Лазариусу, что почтенный доктор Чаптерфилд не выдержал и, в конце концов, перестал посещать трапезы в господском доме.

Давно уже наступила весна, ласково пригревало солнце, и отец Лазариус собирался со дня на день уже пуститься в путь. Эндри с грустью думал о том, что, вот, святой отец покинет его и не с кем будет поболтать по душам. Джордж Уилаби стал всё чаще пропадать в гостях, в тавернах Ноттингема и Дерби, в Кедлестон-Холле у своего лучшего друга Джона Керзона. Однако, всё враз изменилось, когда из Лондона прибыл гонец с письмом от сэра Хью. В послании помимо прочего, о чём может написать любящий муж и родитель и гордый командир будущего дерзновенного путешествия, говорилось также о неприятной истории, в которую угодил Ронан Лангдэйл, и что в ожидании суда его держат в Ньюгейтской тюрьме. К последней новости леди Джейн, находившаяся в плену собственной меланхолии, отнеслась равнодушно, преподобный Чаптерфилд – философски, хотя и жалел юношу, Джордж Уилаби рвал и метал – как они посмели засадить в каталажку его друга! – порывался тут же отправиться в Лондон и взять штурмом Ньюгейтскую тюрьму, Эндри не на шутку испугался за своего хозяина и припомнил, как у него чесалась пятка. Но сильнее всего это известие повлияло на Лазариуса, который вдруг стал тих и кроток, замкнулся в себе и не проронил ни слова до самого вечера. После ужина, на котором старец так и не появился, Мастер Уилаби пошёл в комнату, где располагались Лазариус и Эндри, и они втроём о чём-то долго разговаривали.

Рано утром, когда ночной сумрак постепенно стал уступать место зарождавшемуся дню, старый монах и юный слуга покинули Рисли-Холл.

Часть 9 Погоня

Глава LXVI

Погоня

Любители поглазеть на захватывающее зрелище того, как человек в мучительных страданиях прощается с жизнью, почти каждое утро на протяжении нескольких дней после окончания судебной сессии стекались в Тайберн (так звалось это местечко), – стекались до тех пор, пока в Ньюгейтской тюрьме не иссякнет запас приговорённых к повешению преступников. В тот год ещё не было возведено знаменитое «Тайбернское дерево», на котором можно было вешать по несколько преступников разом. А посему на перекрёстке сразу нескольких дорог высились пока что два высоких столба с перекладиной между ними. Это великолепное, жизнеутверждающее сооружение по своей высоте могло поспорить с церковью святого Джайлза, стоявшей неподалёку, на западной окраине деревни с одноимённым названием. И в каком бы направлении ни двигался путник, первое, что ему ещё за полмили бросалось в глаза, было это гениальное по своей простоте и глубокомысленное по сущности архитектурное сооружение.

Уже с раннего утра вереница охочих до зрелища людей тянулась из города в Тайберн, где на площади предприимчивые селяне возвели многоярусные трибуны, места на которых за определённую плату предлагали состоятельным лондонским зрителям. Этот день был особо знаменателен тем, что давал последнюю возможность насладиться превосходным, весёлым зрелищем перед почти трёхмесячным перерывом, и особенно возбуждало толпу то, что приговорённый был шотландцем, который отравил сына английского графа, что вызывало среди публики негодование к преступнику и небывалый подъём патриотических чувств.

Одно из лучших мест на зрительской трибуне занимал гордый Джордж Толбот, прибывший сюда не столько для развлечения, сколько для того, чтобы лично лицезреть, как отмщение настигнет кровного врага семейства Толбоов и убийцу его брата.

В огромной толпе зрителей на площади затесались ещё два знакомых нам человека. Как гордый своим трофеем охотник ждёт, когда искусные повара зажарят тушу добытого им зверя, так и Фергал с торжественным видом ожидал, когда появится повозка с преступником, и предвкушал удовольствие от того момента, когда же, наконец, исчезнет причина всех его душевных мук и главное препятствие у него на пути. Хотя какое-то тревожное, щемящее чувство в груди не давало ему в полной мере наслаждаться сим чудесным моментом, отравляя его душу странной горечью и наполняя её печалью.

Словно собачонка за хозяином, за Мастером Ласси везде следовал юнец, держась хотя и не совсем близко, но на таком расстоянии, чтобы его всегда можно было подозвать. На преступника Арчи было наплевать, хоть он и не прочь был посмотреть на презабавную сцену, как того будут вздёргивать.

Палач, по виду ничем не отличавшийся от прочей публики, лишь разве что висящим через плечо запасным мотком верёвки, заткнутыми за пояс ножом и кнутом. Он давно уже приставил лестницу к виселице, крепко привязал верёвку к верхней перекладине и приладил по длине петлю. Если для кого-то это казалось мерзким и противным занятием, то для почтенного вешателя это была обычная работа, которую он делал старательно и даже с некоторой любовью.

Условленное для казни время давно уже подошло. Толпа начала недовольно шуметь, ибо у всех ещё были хлопоты и заботы. Палач ещё раз испробовал верёвку на прочность, для чего он подставил пустую бочку, ухватил верёвку руками и повис так, дёргая ногами, что несколько развеселило публику и скрасило минуты томления.

Однако повозки с осуждённым всё не было. Но вот показался стражник на чалой кобыле, нагнулся, что-то шепнул палачу и, взбивая дорожную пыль, вновь быстро умчался обратно в город. Почтенный Лорд Тайберна, – как то ли уважительно, то ли насмешливо звали вешателя, – приставил лестницу, влез к перекладине и принялся с угрюмым недовольством отвязывать верёвку. Зрители на площади с недоумением взирали на действия палача. Стоявшие ближе всех потребовали у него объяснить, что это значит. На это работяга палач ответил, что представление нынче отменяется и откладывается на неопределённый срок ввиду исчезновения, а проще говоря, побега главного действующего лица.

На площади поднялась изрядная суматоха. Кто-то принялся гневно осуждать преступника, имевшего наглость сбежать как трус и лишить честных лондонских горожан волнующего зрелища, за которое, между прочим, некоторые из них заплатили свои денежки. Некоторые сдержанно досадовали на впустую потраченное утро. Другие выражали своё недовольство громкими выкриками и ругательствами и, конечно же, не было ни единого человека, который бы восторгался отвагой и смекалистостью осуждённого, обманувшего своих тюремщиков.

Ещё до того, как разочарованная публика потянулась обратно в Лондон, быстрый скакун унёс туда разгневанного Джорджа Толбота, вслед за которым припустился обескураженный Мастер Ласси – да так, что Арчи еле поспевал за ним. От утреннего ублаготворения у Фергала не осталось и следа, вновь в его душе проснулся инстинкт летящей по следу гончей.

Первым к Олд-Бейли прибыл, разумеется, всадник. Джордж Толбот сразу же бросился в комнату шерифов, где за резным столом невозмутимо сидел уже знакомый нам Вильям Джерард, один из двух лондонских шерифов. Напротив него, около полок во всю стену, заваленных свитками и уставленных толстыми книгами с серебряными застёжками, стоял бейлиф и докладывал обо всех происшествиях за ночь. Второй шериф, которого звали Джон Мейнард, отправился в Ньюгейтскую тюрьму выяснять все подробности дерзкого побега. Толбот перебил бейлифа и в резких выражениях высказал Вильяму Джерарду своё недовольство и возмущение тем, как городские чины выполняют свои обязанности, и потребовал немедленно поймать беглеца.

Шериф Вильям Джерард испытывал двоякие чувства, ибо он, как страж законности и порядка в славном городе Лондоне, действительно чувствовал себя отчасти виновным в том, что не смог соблюсти выполнение закона – а именно, что приговорённый судом к повешению умудрился сбежать за пару часов до казни. А с другой стороны, если честно признаться, шериф был рад, что Ронану Лангдэйлу, подопечному командора Уилаби, удалось избежать незаслуженной смерти. Тем не менее, его должность шерифа требовала блюсти закон, согласно которому Ронан был преступником – теперь уже беглым, – а значит, его требовалось поймать. Поэтому шериф Вильям Джерард вполне искренне пообещал Толботу сделать всё, что в его силах, чтобы изловить беглеца. Джорджа Толбота, такое обещание, похоже, не устроило, и он заявил, что пришлёт в помощь шерифам отряд собственных стражников, от чего, понятное дело, шериф не посмел отказаться.