Navium Tirocinium

После сего подвига Санди чувствовал себя настоящим героем. Но он не был бы истинным шотландцем, если бы не смог извлечь пользы из этого волнующего открытия. А потому он предложил братику развлечься весёлой игрой в разбойников и навестить монастырский подвал ещё раз, к чему Патрик отнёсся с огромным восторгом. Потом был ещё раз, и ещё раз. И всегда мальчики возвращались с флягами, полными животворящего напитка. Они ничего не говорили своей родительнице и бесшумно покидали дом посреди ночи, когда та мирно спала, утомлённая дневными заботами, и также бесшумно возвращались, покуда матушка всё ещё мирно почивала. Разумеется, столько галлонов вина, сколько мальчики за несколько раз вынесли из монашьего подвала, им было не выпить, да и Санди был уже не так мал, чтобы не понимать, к чему может привести сие пагубное пристрастие. Поэтому он позволял себе и младшему братику полакомиться лишь когда они были в подвале – для того чтобы согреться. А то, что они притаскивали во флягах, Санди тайком относил старому трактирщику в таверну, находившуюся около самых монастырских ворот. За это мальчик получал несколько фартингов, которые тратил на лакомства для себя и Пата. Он бы хотел купить ещё что-нибудь и для матери, но боялся тем самым вызвать у неё подозрения. Старый трактирщик, возможно, и догадывался о нечистом происхождении жидкости во флягах, приносимых ему Санди, но, не говоря никому ни слова, покупал у мальчика это вино, быть может, из жалости к детям несчастной вдовы, или же потому, что пополнял свои запасы прекрасным, неразбавленным французским вином и делал это почти задарма (он ведь тоже как и Санди был истым шотландцем)…

И вот теперь два брата снова отважились навестить монашеские закрома, что с каждым разом становилось всё труднее по причине наступавшей осени. Весь предыдущий день моросил дождик, солнце скрылось за пеленой туч и вода в Уайт-Карте стала ужасно холодной. А потому-то у маленького Пата зуб на зуб не попадал. Да и Санди было не многим легче. Но поскольку он считал себя бравым предводителем, которому не пристало жаловаться, то он стойко держался и старался приободрить Патрика. Старший мальчик прижал к себе братика и стал изо всех сил тереть того руками. Потом, когда голые и мокрые их тельца обсохли и обоим стало чуть теплее или, более правильно будет сказать, не так холодно, была зажжена припасённая лучина, и чтобы согреться окончательно мальчики направились к бочкам с краниками. Когда кровь веселее побежала по их жилам, Санди предложил пойти в тот конец подвала, откуда тянуло еле уловимым запахом гари, в надежде, что может быть там и в самом деле запрятаны какие-нибудь копчёности, которые монахи принесли сюда с момента последнего рейда маленьких разбойников. Но кроме бочек мальчики ничего не обнаружили. Правда, в этом конце подвала было две закрытые на засов двери, которые мальчики приметили ещё в первый свой визит и не оставили без внимания содержимое комнат, скрывавшихся за этими дверями. Ничего стоящего тогда они в них не обнаружили. Но может стоить попытать ещё разок?

Санди открыл первую дверь и осветил внутренность комнаты. Всё было как и прежде: какие-то склянки, тигли, пучки разбросанных по всюду сушёных трав. Аккуратно закрыв левую дверь, Санди снял засов с правой, взял лучину у Пата и вошёл вовнутрь. То, что он увидел, заставило его на миг потерять дар речи. У стены с натянутыми вверх и связанными верёвкой руками сидел человек в монашеском одеянии. Непокрытая голова его свесилась на грудь, и по рясе простёрлась длинная белая борода. Первой мыслью Санди было убежать, но затем он устыдился её и осторожно приблизился к монаху, готовый в любой момент отпрыгнуть назад. В это время младший мальчик спрятался за дверным косяком и таращил оттуда свои испуганные глазёнки.

– Ой, покойник, – пролепетал Пат. – Давай уйдём отсюда, братик. Мне страшно.

– Не, когда монахи помирают, их хоронят на погосте внутри монастыря, – рассудил Санди, – а не подвешивают на стене, точно заячьи тушки. Лучше пойди сюда и подержи лучину.

Пат с неохотой повиновался. Санди вплотную подошёл к монаху, нагнулся и снизу заглянул тому в лицо, которое оказалось очень старым. Веки были закрыты и, казалось, что старый монах и в самом деле умер и уже не дышит. Мальчик боязливо дотронулся до шеи монаха, и в этот же миг из уст старика послышался слабый стон.

– Живой он ещё, но совсем дряхлый, – шёпотом произнёс Санди. – Коли его тут оставить, то помрёт, как пить дать помрёт. А ну-ка, Пат, иди к стене и становись на карачки.

– Зачем же, братик?

– Мне надо верёвку наверху отвязать, – ответил Санди. – Иначе я не достану.

Младший братик послушно опустился и подставил спину Санди. Тот так долго возился с крепким узлом, завязанным вокруг железного крюка на высоте выше роста взрослого человека, что у Пата заболела спина и он начал жалобно стонать. Но вот, наконец, руки монаха опустились и тело его сразу обмякло. Санди пришлось ещё повозиться с другим тугим узлом, стягивавшим запястья старика, но ловкие мальчишеские пальчики в конечном итоге справились и с ним.

– А теперича что? – растерянно спросил Пат.

– Помоги мне дотащить его до воды, – ответил старший мальчик. – Надо выволочь его отсюда. А иначе или сам помрёт, или загубят его тут. Вот уж не думал я, что среди наших монахов такие жестокости бывают. Надо же, так старого человека мучить!

Дети доволокли монаха до колодца и тут до них дошло, что старый монах был всё же взрослым человеком, туловище которого никак не могло пролезть в узкий колодец, по которому они сами-то с трудом вылезли. Однако Санди после некоторого раздумья догадался стянуть с инока широкую толстую рясу, и мальчики обнаружили, что на самом деле под ней скрывалось старое, худое и немощное тело. Сперва старший опустил на плечах в колодец Пата, затем снова вылез наверх и с преогромным трудом втиснул облачённого в один лишь подрясник инока в зияющее жерло. Тело старика было мягким и податливым и, поддерживаемое за руки и подталкиваемое Санди, оно, зхоть и застряв пару раз, но всё же постепенно соскользнуло в колодец. Пат внизу вытащил монаха из узкого отверстия и не позволял тому полностью поглузиться в воду, поддерживая его голову над поверхночтью. Вскоре спустился и Санди, не забыв прихватить рясу и опустить крышку. Дальше Санди по воде дотянул старика до того места, где было уже достаточно глубоко, взвалил себе его на плечи и так и потащил его по тёмному тоннелю, стараясь, чтобы голова монаха всё время находилась над водой. Хоть вес ноши и был сильно уменьшен водой, но все равно в кромешной темноте и холодной воде мальчишке пришлось очень нелегко. Позади с так и оставшимися пустыми флягами тащился Пат, которому тоже было непросто, так как ему постоянно приходилось подпрыгивать, поскольку воды за последние дни сильно прибыло и она зачастую доходила до самого носика мальчика. Но вот они выбрались из затхлого тоннеля на свежий воздух, и им осталось преодолеть какие-то двадцать ярдов до противоположного берега. Брод стал уже глубже, речная вода и ночной воздух холодней. Бедный Санди совсем выбился из сил, а Пат замёрз так, что ничего не соображал и пожаловался брату, что устал и хочет бросить фляги.

– Глупый, – сказал в ответ Санди, согнувшись под тяжестью своей ноши. – Мне тоже, знаешь, как тяжело? А без фляг на ту сторону ты не переберёшься. Дно уже глубокое, а они тебе помогут на поверхности держаться. Ну, пошли. И держись рядом со мной.

Когда мальчики, наконец-то, добрались до противоположного берега, Пат вконец замёрз и так дрожал, что не мог ни вымолвить и слова, ни тем паче помочь брату оттащить дальше от воды старого монаха. Ему бы согреться и в сухую кровать! Но всё, чем мог помочь ему уставший донельзя Санди, так это обтереть его своей одеждой и напялить на него его собственную. После этого старший брат велел Пату сидеть около старика и ждать его возвращения, а сам резво побежал домой. Через непродолжительное время Санди вернулся с маленькой тележкой, на которой их мать забирала и отвозила монастырские тряпки для стирки. Пат чуть согрелся и помог брату водрузить монаха в повозку.

– Скажем матушке, что пошли пораньше поудить рыбы и нашли его в реке около самого берега без сознания, – предложил Санди по дороге.

– Ага, – согласился Пат, которого по-прежнему продолжало сильно колотить.

Было ещё темно, когда мальчики вернулись домой. Они тут же разбудили мать, которой Санди без зазрения совести поведал свою выдумку о том, что произошло. Их мать поначалу обомлела, а потом пришла в неимоверное волнение.

– Да как же так! Я его давеча видела в монастырских воротах. Ведь это отец Лазариус! – изумлялась женщина. – Как же его угораздило, что он чуть не утоп-то? А мои славные мальчики спасли его! Благодарю тебя, святой Мирин! Я вот святым отцам одеянии их и простыни стираю, а потому и не оставляет нас святой. Теперь мы ещё больше благости от настоятеля получим. Глядишь, Мастер Cемпилл распорядится, чтоб сарай нам починили. Бог ты мой, да вы ж все мокрые! Живо раздевайтесь, Санди разводи огонь. А я покуда отца Лазариуса раздену. Слава всевышнему, кажись, дышит старец. Утречком сразу же эту радостную весть надобно в монастырь сообщить.

Скороговоркой выпалив всё это, молодая женщина – ибо ей было всего-то двадцать шесть лет, хоть она и выглядела уже гораздо старше – принялась хлопотать вокруг старого монаха: сняла его одежды, обтёрла старческое тело сухими тряпками, положила его на одеяло и потащила к очагу, издавая при этом охи да ахи и воздавая благодарности Пресвятой Богородице, Господу Иисусу Христу и святому Мирину.

Когда все высохли и согрелись, а на огне закипала вода, мать сказала Санди:

– Уже светает. А потому беги и стучись в монастырские врата. Скажи монахам, что вы с Патриком спасли жизнь старцу Лазариусу, а я его согрела и обсушила.

– Нет, мама, дорогая, прошу тебя, давай оставим старика в нашем доме, – возразил старший сын, – и никому не будем о нём сказывать.

– Это ещё почему? Что за глупости ты несёшь! – рассердилась мать. – Тот, кто помогает святой церкви – помогает самому Господу и имеет право от него благодарение получить.

– А ты глянь, мама, на его запястья. Давай оставим пока его у нас, – взмолился Санди.

– Ах! – воскликнула мать. – Да они все лилово-синие и в ссадинах, как будто… Ох, Боже ты мой! Да что же это такое? Не знаю прямо, что и подумать.

Мальчишка-то знал, что в монастыре отцу Лазариусу грозит опасность, иначе они не нашли бы его полуживого и подвязанного к стене. Но сказать матери об этом в открытую он не мог, не поведав ей про их похождения в монастырский подвал, а потому обходился намёками. Вероятно, доброе сердце было унаследована Санди от матери, потому что та, повздыхав и поохав, сказала:

– Ну, хорошо, постелю ему на моей кровати, а сама как-нибудь на тюфяке перебьюсь. Но только как же мне вас троих прокормить? Ума не приложу.

– Я могу половину моих порций отдавать старику, – великодушно предложил мальчик. – Проживём, мама. Рыбы ещё наловлю. Я место хорошее знаю. А выздоровеет отец Лазариус, там всё и прояснится. Лишь бы Пат не проболтался.

Мать с сыном одновременно посмотрели на маленького Патрика. Но тот их уже не слышал. Растянувшись на полу около очага, он уже спал, но каким-то неспокойным, тревожным сном. Веки его подрагивали, а губы что-то бесшумно шептали. Щёки Пата покрылись ярким румянцем, а на лбу блестели капельки пота.

– Не нравится мне это, – сказала мать. – Сделаю-ка я отвар таволги.

Затем они осторожно перенесли Лазариуса на кровать, плотно укутали и то же самое проделали и с Патом. После обычного своего завтрака, состоявшего из овсяной каши и кружки домашнего пива, мать ушла за очередной партией стирки, которую она получала у монастырских ворот сразу после второй заутрени, а Санди остался следить за очагом и присматривать за спящими.

– Где я? – вдруг послышался слабый старческий голос, пришедшего в себя монаха. – Здесь тепло и хорошо.

Мальчик сразу подошёл к кровати Лазариуса с кружкой отвара.

– Вот, выпейте, святой отец.

– Ох, ты верно ангел небесный, – удивлённо пробормотал старик, далеко ещё не пришедший в себя. – Скажи, неужели так всех привечают пред вратами чистилища?

– Здесь и в самом деле что-то вроде чистилища, отец Лазариус, – ответил Санди, – потому что моя матушка целыми днями очищает и стирает монашеские вещи.

– Но каким чудом я оказался в этом благословенном жилище? – спросил монах. – Память почему-то отказывает мне.

Мальчик смущённо опустил голову и попросил старца ничего не рассказывать его матушке.

– Что ж, коли тебе есть чего стыдиться и скрывать, мальчик, – сказал Лазариус, – тогда исповедуйся мне, и я никому не выдам твою тайну.

Санди это предложение устроило, и он обо всём поведал монаху, начиная с того как они с братом нашли вход в монастырский дренажный тоннель и заканчивая обнаружением и вызволением отца Лазариуса. По ходу рассказа затуманенная зельем память стала мало-помалу возвращаться к старому человеку, он с благодарностью смотрел на маленького грешника и хотел было поднять десницу, чтобы крестным знамением благословить мальчика, но страшная боль в суставах напомнила о перенесённых страданиях. Санди поднёс кружку к иссохшим губам монаха. Тот сделал несколько глотков и беспомощно опустил голову на набитую сухой травой грубую подушку, после чего снова заснул.

Вскоре после этого пришла мать мальчиков, волоча за собой тележку с огромным ворохом простыней, сорочек, носовых платков, скатертей, полотенец и прочих монастырских тряпок, подлежащих очищению от скверны. Но приступить к работе ни она, ни старший её сын не смогли, потому что тут проснулся Пат и принялся хныкать. Мать дотронулась до его лобика и ужаснулась – такой он был горячий. Она принялась его гладить, а на глазах её выступили слёзы. Санди тем временем заставил брата выпить отвара таволги и съесть несколько кусков овсянки. После этого мальчик опять забылся в беспокойном сне. Мать сказала, что плохо дело и поручила Санди сбегать за местной знахаркой, которая врачевала всех поселенцев Пейсли и сразу от всех болезней, была одновременно повивальной бабкой, лечила переломы, вывихи, раны и всякие прочие болезни, которые порой и вовсе не были болезнями. Та вскорости пришла, посмотрела больного мальчика, поколдовала над ним, дала какие-то травы для заварки, сказала, что надо бы снести больного к мощам в монастырь, и ушла. Лазариуса она не видела, потому как вдова предусмотрительно закрыла его занавеской. Мать с братом сделали всё, как велела знахарка: и давали пить принесённые травы, и Санди на тележке свозил его в монастырь и носил к святым мощам. Тем не менее, мальчику становилось всё хуже и хуже. У него уже не было сил говорить, и он лишь жалобно стонал и плакал.

Прошла следующая ночь, в течение которой мать и старший сын по очереди дежурили у постели Пата. Больной мальчик то метался в забытьи из стороны в сторону и что-то бормотал, то измождённый болезнью крепко засыпал, хотя и ненадолго. Утром ему стало ещё хуже, чем было накануне вечером. Мать горестно сидела около постели больного сына, нежно гладила его мягкие детские волосы, поправляла всё время сбивавшееся одеяло, прикладывала ко лбу мокрую тряпочку, тщетно надеясь, что она вытянет из мальчика весь жар.

Санди крутился вокруг, готовя питьё для братика, не забывая при этом и про другого пациента – про старого монаха. Благодаря его заботе, Лазариус уже настолько окреп, что днём смог сам встать с кровати. Он подошёл к постели, на которой лежал один из его маленьких спасителей, помогший вытащить Лазариуса из страшного подвала, а сегодня сам мучавшийся в страшной смертельной агонии.

Лазариус прикоснулся к запястью мальчика, потрогал его лобик, щёчки, вздохнул, покачал головой, потом отошёл в угол, туда, где он заметил висевшее на стене простенькое, вырезанное из дерева небольшое распятие. Старец преклонил перед ним колени, поднялся, поцеловал распятие и погрузился в глубокую беззвучную молитву.

Прошло, наверно, около часа. Мать и Санди уже и забыли о существовании монаха в их доме, ибо находились в неимоверном горе, со страхом наблюдая, как на их глазах угасает Пат. Надеяться уже было не на что, ибо все отвары и советы знахарки были испробованы, а пользы заметной они не принесли. Мать не отходила от умирающего ребёнка и всё гладила и ласкала его, в то время как слёзы беззвучно стекали по её щекам. Санди тоже был не прочь разрыдаться, но он чувствовал себя единственной опорой матери и не мог позволить себе поддаться этому малодушному, по его мнению, желанию, хотя ему, конечно, было очень жалко своего младшего братика.

– Добрая женщина, – раздался неожиданно старческий голос, – твои дети спасли меня от неминуемой гибели. Позволь же и мне во имя Бога, Отца нашего, спасти твоего мальчика, ежели на то будет воля господня.

Мать и Санди недоумённо воззрились на отца Лазариуса. Как этот старый и немощный монах может вылечить их Пата, если даже хвалёная знахарка не смогла помочь ему? Лазариус догадался об их сомнениях и продолжил:

– Бедный мальчик угасает как догорающая свеча. Ему не помогли ни земные средства, ни упования к святому Мирину. Так неужели, дочь моя, ты колеблешься принять помощь человека, коему ведом путь, как снискать божественную благодать? Неужели ты не жаждешь вновь обрести своего мальчика?

– О, святой отец! Я жажду это всем сердцем! – воскликнула мать. – Спасите его, если это в ваших силах! Я отдам, всё, что у меня есть, и даже свою жизнь, если потребуется, только спасите его!

– Обещаю тебе, добрая мать, что я не пощажу своих сил, чтобы вернуть мальчика к жизни, – ответил Лазариус. – Однако мне придётся потребовать, дабы меня оставили наедине с больным мальчиком и дали мне бадью с тёплой водой. Как монастырский набат позовёт к вечерне, так вы обратно и заходите в дом.

Мать с Санди сделали, как и велел Лазариус: нагрели ему воды и оставили своё простенькое жилище. В состоянии тревожного волнения они занялись своим привычным делом – а именно, стиркой белья, для чего у них был приспособлен сарай, стоявший недалеко от берега речки. Также Санди подоил единственную их козу, благодаря которой они могли позволить изредка побаловать себя молоком и сыром, подрыхлил землю на огородике, который снабжал их овощами, подправил покосившуюся изгородь. Ведь он теперь был старшим мужчиной в доме!

Однако все эти будничные дела и заботы не могли заставить мать с сыном хоть на минуту забыть о маленьком Патрике. Они то и дело бросали тревожные взгляды на дом и тихо шептали молитвы, даже не молитвы, ибо латыни они не знали, а простые шотландские слова, которые приходили им на сердце. Волнение их всё более возрастало с приближением вечера, и они начали уже прислушиваться, не пробьёт ли колокол.

Но вот раздалось мерное звучание этого инструмента, призывающего иноков к вечерне. Мать с Санди вздрогнули и медленно стали приближаться к своей лачуге. Вдова дрожащей рукой открыла дверь и вошла вовнутрь со старшим сыном у неё за спиной. Сцена в доме представляла собой полную противоположностью той, которую они оставили: на рогоже, постеленной поверх дернового пола, недвижно с закрытыми глазами лежал старый монах, около него стояла пустая бадья, а рядом сидел как ни в чём не бывало маленький Пат. Он дёргал Лазариуса за рукав и говорил: «Поднимайся, монах, расскажи мне ещё что-нибудь». Увидев вошедшую мать с братом, Пат пролепетал своим тоненьким голоском:

– Почему-то уснул монах. Ничего мне больше не говорит. А я его знаю. Мы с Санди его домой притащили из… – Пат запнулся, увидав предостерегающе поднятую руку брата.

Что произошло в эти часы у ложа умирающего мальчика, можно только догадываться. Ибо существуют в нашем мире тайны, природу которых люди постигнуть ещё не в состоянии. Одни объясняют это божественным промыслом, чудодейственными свойствами священных реликвий и благостью святых, другие говорят о магическом влиянии светлых и тёмных сил, по-разному истолковывая сущность этих стихий, третьи же вообще отрицают всё мистическое и тщатся придумывать разумные с их точки зрения доводы для объяснения необъяснимого.

Невозможно описать изумление, постигшее родных Патрика. Ещё бы! Они оставили мальчика в предсмертной агонии, а через несколько часов нашли его весёлым и здоровым. Это ли не чудо! Мать сразу бросилась к своему младшему сыну, принялась его обнимать и ощупывать, не веря своим глазам, а он же, удивлённый таким пылким проявлением материнской любви, заявил всего лишь, что хочет кушать. Санди же тем временем склонился над Лазариусом и по его слабому дыханию понял, что тот живой, хотя и был похож на покойника: такое бледное было у него лицо, белее его бороды…

Наутро Пат был здоровёхонек, болтал, бегал и крутился, как и три дня назад. А вот измождённый отец Лазариус покоился на кровати, не в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой, как будто все оставшиеся в его старом теле силы ушли на изгнание недуга из больного мальчика.

Неудивительно, что благодарные мать и её дети окружили отца Лазариуса такой теплотой и заботой, которые позволили старому монаху – хоть и не сразу, а лишь через много дней – подняться с постели. Труднее всего в эти дни приходилось счастливой матери, потому что её так и подмывало поделиться своей радостью с соседями и похвастаться перед ними необыкновенным чудом, свершившимся в её доме. Однако смышлёный Санди, детским своим наитием чувствуя подобное нетерпение матушки, всякий раз как она уходила из дома, делал страшные глаза и напоминал ей о необходимости держать язык за зубами. Мальчики, разумеется, тоже молчали как рыбы – уж им-то было чего скрывать.

Способность размышлять, похоже, возвращалась к Лазариусу быстрее чем способность двигаться, что было заметно по его живым глазам, светящимся глубоким умом. В первый день, когда ему хватило сил подняться с кровати, старый монах сказал хозяйке дома слабым, дребезжащим голосом:

– Добрая женщина, позволь обратиться к тебе с мольбой о помощи.

– Видит Бог, я рада всё для вас сделать, святой отец, – ответила хозяйка. – Спаситель вы наш!

– Спаситель не я, а он, – сказал Лазариус и поднял перст, указывая куда-то вверх. – Его и благодари. А мне надобно отправить твоего старшего сынка с поручением, и далёко отправить – два дня пути будет. Боюсь только, как бы он не заплутал в дороге.

Мать поначалу испугала перспектива отправить её сына в такую даль, но тут же вспомнив, чем она обязана монаху, она ответила:

– Санди у меня хоть и маленький ещё, да зато смышлёный не по годам. Коли надо будет, так и у людей поспрашивает. Вот завтра прямо и отправится. Пойду и поищу его.

Вскоре явился Санди, гордый тем, что старец желает доверить ему некое важное поручение. Лазариус побеседовал с ним несколько минут, растолковал как мог, куда мальчику предстоит идти, как найти это место и что говорить, а также посоветовал взять с собой дубинку на случай, ежели повстречаются волки, и на ночь остановиться в какой-нибудь хижине. Мать собрала с вечера сыну котомку с едой, и рано утром ещё до зари он вышел в дорогу…

Глава LXV

История Лазариуса (продолжение)

На следующий день вечером, когда за окном было уже темно, а в стёкла барабанил дождь, Роберт Лангдэйл, лорд Бакьюхейд сидел на стуле с высокой резной спинкой, протянув руки к камину и наблюдая за весёлыми плясками огня. Покалеченная нога ныла и не давала ему покоя в дождливые осенние дни, поэтому все вечера он проводил у себя комнате. Сегодня компанию ему составлял отец Филипп, старый его друг и советчик.

– Эх, где сейчас Ронан? – вздохнул сер Роберт.

– Надеюсь, с божьей помощью он избежал опасности, – сказал капеллан. – Не знаю, правда, каким чудом он исчез из замка. Вероятно, то была десница господня! А, следовательно, и дальше всевышний будет ему покровительствовать.

– Дай-то Бог! – промолвил сэр Роберт. – Что же мы печалимся, старина? О-хо-хо, расставляй-ка фигуры. Давеча твоя взяла, но сегодня я тебя непременно одолею.

Отец Филипп взял с верха массивного комода шахматную доску, поставил её на лавку перед камином и высыпал из шёлкового мешочка изящные фигурки королев, рыцарей, епископов, пешек.

Однако не успели игроки расставить фигурки на шахматной доске, как дверь приоткрылась и в комнату неуклюже протиснулся дворецкий Джаспер, который в силу своего почтенного возраста и накопленной за долгие годы службы массой тела стал крайне неповоротлив и медлителен. Тем не менее, у сэра Роберта рука не поднималась дать ему отставку и выгнать старого слугу.

– Эй, старина, что привело тебя сюда в столь поздний час? – спросил хозяин замка.

– Кхе-кхе, сэр, пришёл молодой человек, – ответил дворецкий, – и по всему видать из далека. Так вот, он спрашивает мастера Ронана. Мне, право, он кажется весьма подозрительным типом. Как ваша милость изволит с ним поступить?

– А ты сказал ему, что моего сына в замке нет, и когда он вернётся никому не ведомо? – поинтересовался сэр Роберт.

– Как же не сказал, знамо дело сказал. Как вы велели всем говорить, так я и сказал, – ответил дворецкий. – Только чересчур он упрямый. Кхе-кхе, вот это меня и тревожит, ваша милость.

– Хм, может, шпион какой подосланный? – нахмурив брови произнёс барон. – Вероятно, это происки тех негодяев, что на позапрошлой неделе сюда наведывались. Не успокоились, значит.

– Похоже на то, – согласился Джаспер. – Так что мне с ним делать? Может выставить за дверь и дело с концом?

– Мне думается, сэр Роберт, – вмешался в разговор отец Филипп, – что не по-божески в такое позднее время и в такую погоду закрывать дверь перед одиноким путником, кто бы он ни был.

– Ты совершенно прав, мой друг, – ответил хозяин замка и, подумав, добавил: – А ну-ка приведи его сюда, Джаспер. Посмотрим, что за птица.

Дворецкий ушёл и долго не возвращался. Лорд Бакьюхейд поднялся, сильно хромая, дошёл до стены, снял с неё перевязь с мечом и поставил рядом со стулом, полагая, что это придаст грозности и величавости его виду.

– Да, совсем мой дом в сборище стариков превратился, – посетовал барон, снова усаживаясь на стул. – Вон и Джаспер уже еле ноги ворочает. – Эндри бы за это время раз пять успел бы обернуться. Не хватает мне этого проворного мальчишки.

– Увы, мой любезный друг, – вымолвил священник, – с годами все мы моложе и здоровее не становимся. Но вот я уже слышу шаги.

И в самом деле, дверь вновь открылась – на этот раз почти нараспашку, – и в комнату теперь уже величаво и неспешно, словно потрёпанный бурей корабль, вплыл Джаспер. Он остановился перед хозяином и церемонно ему поклонился. Сэр Роберт удивлённо воззрился на дворецкого и промолвил:

– Ну, а где же наш незваный гость? Ты что, Джаспер, успел его потерять по дороге, как будто это не крошечный замок Крэйдок с парой-тройкой комнат, а королевский дворец Холируд со множеством анфилад, залов и покоев?

Джаспер оглянулся и, не говоря ни слова, сделал шаг в сторону. Позади него стоял мальчишка не более четырёх футов росту в бедной одежонке, насквозь промокшей, и дрожащий от холода.

– О-хо-хо! – зашёлся барон и его раскатистый смех не замолк, пока не был прерван отцом Филиппом.

– Бедный мальчик, он весь продрог, – сказал добросердечный священник. – Подойди и стань ближе к камину. Огонь согреет твои крылышки, воробушек.

– И его-то мы опасались! – воскликнул вдоволь насмеявшийся хозяин, у которого аж слёзы выступили из глаз. – Ты видно, старина Джаспер, стал настолько слеп, что не в силах отличить грозного беркута от крохотного воробья, и до такой степени глух, что не улавливаешь разницы между рычанием льва и мяуканьем котёнка.

– Так ведь темно вон как и дождь барабанит. Разве ж тут что различишь и расслышишь? – пытался оправдаться дворецкий.

Мальчик тем временем встал рядом с камином, да так близко от огня, что будь на нём сухая одежда, она тут же вспыхнула бы, но поскольку она была насквозь мокрая, то от неё всего лишь пошел лёгкий пар.

– Скажи-ка, дружок, – обратился к нему сэр Роберт, – как твоё имя, откуда ты прибыл и с какой целью разыскиваешь Ронана Лангдэйла?

Мальчик стоял молча и в нерешительности. По видимому никогда в жизни ему ещё не приходилось бывать в обществе столь важных людей. Причём самым важным из них ему казался тот старик, который привёл его в эту комнату: такие на нём были пышные и роскошные одежды и такой у него был надутый вид. Другой немолодой тоже человек, который пожалел его и велел подойти к камину, был худосочен и одет много скромнее, всего лишь в длинную тёмную мантию. А весёлый обладатель зычного голоса, облачённый в большой халат с меховой опушкой, на вид был теперь совсем не весёлым: страшный шрам, пересекавший суровое лицо, мохнатые брови, сдвинутые к переносице делали вид его достаточно страшным.

– Эй, Джаспер, – сказал барон, – налей-ка вина из графина на столе – только не перепутай его с чернильницей! – и дай глотнуть мальчишке. Может, ему тогда вспомнится, что он не рыба, а человек, обладающий божьим даром говорить.

Дворецкий сделал как было велено, из чего мальчик заключил, этот толстый старик лишь слуга, а главный тот, который в халате.

– О-хо-хо! Да он выпил всё вино, не моргнув и глазом! – изумился сэр Роберт. – Как будто с колыбели хлебал его вместо материнского молока. Но если тебе уже полегче, мальчик, может поведаешь мне зачем тебе нужен Ронан?

– А вы кто? – спросил мальчик, поставив всех в тупик своим казалось бы простым вопросом.

– Послушай, молодой человек, – снова вмешался отец Филипп, вознамерившийся помочь юному гостю. – Ты имеешь честь говорить с лордом Бакьюхейдом, сэром Робертом Лангдэйлом и отцом того, кого ты спрашивал.

– А вы, в самом деле, взаправдашний лорд? – спросил мальчик. – Я один раз настоящего лорда видал, когда в Пейсли приезжал отец нашего бейли Мастера Семпилла.

– Пейсли? Ты, значит, прибыл из Пейсли? – спросил сэр Роберт, голос которого враз стал серьёзным. – Отец Филипп, Джаспер, позвольте мне поговорить с этим мальчиком наедине.

После того как священник и дворецкий недоумённо переглянулись и покинули комнату, хозяин замка произнёс только два слова:

– Отец Лазариус?

Санди – а это был именно он – пришёл к выводу, что от этого человека скрывать нечего, раз он отец Ронана Лангдэйла и знает отца Лазариуса, и потому рассказал барону всё от начала до конца, начиная с того, как появился на свет его маленький братец (что было до того, он просто не помнил, потому что был слишком юн), как трудно было деду одному возделывать землю и как после его смерти матушке пришлось стать монастырской прачкой.