Navium Tirocinium

– Ох, как ты неправ, юноша, в своих суждениях, – возразил старец. – Никогда мне не искупить сего греха, ежели с тобой что нехорошее случится, ибо первопричиной всех твоих зол и несчастий стал мой неблаговидный проступок. А посему я явился спасти тебя и искупить свой грех моей жалкой старческой жизнью. Ей скоро и так пришёл бы конец. Tempus meum prope est {Время моё близко (лат.)} Перед тобой же вся жизнь расстилается широкой дорогой, на которой ты сможешь свершить ещё множество благих деяний и с пользой для людей применить полученные знания.

– Но ведь как это будет низко с моей стороны поменяться с вами местами! – упрямо твердил Ронан. – Нет, святой отец, я не могу на это пойти.

– Наслышан я о твоём благородстве во имя людей, но сейчас ты проявляешь его в угоду тщеславию и гордыне, – с укоризной молвил монах. – Поспеши, сын мой, ибо время уходит, как вода сквозь песок, и скоро может быть поздно.

– Всё едино эта затея неосуществима, – стоял на своём Ронан. – Ваша борода! Подумайте, ведь её отсутствие сразу же бросится в глаза тюремщику, и всё мигом раскроется. Тогда мы оба погибнем.

– О, моя борода, – с грустью произнёс Лазариус и вдруг резко воскликнул: – Но так гляди же!

Старик взялся обеими руками за середину своей благообразной седой бороды, бывшей не менее двух футов длины, с силой дёрнул её и – о, чудо! – борода оторвалась от подбородка и осталась у него в руках.

– Она держалась на рыбьем клею, – пояснил Лазариус. – Им же мы её тебе и приклеим. Но надо спешить.

В душе юноши, казалось, жажда жизни ещё боролась с угрызениями совести, а тяга к свободе никак не могла пересилить благородные порывы.

– Время уходит, – напомнил монах. – Поспеши же, сын мой.

Но наконец-то увещевания Лазариуса, похоже, возымели своё действие, ибо Ронан скинул рогожу, встал и освободился от цепей. Всё это он проделал молча и с выражением глубокой скорби на лице, на котором не осталось ни единого проблеска радости. Затем старец вытащил из кармана склянку с рыбьим клеем и приладил бороду к подбородку юноши. Пришлось достаточно долго ждать, пока клей не высохнет. Всё это время Ронан печально молчал, чтобы не шевелить подбородком. Ещё более мрачный стал его лик, когда юноша в свою очередь прилаживал вериги на немощные конечности старого монаха, предварительно одев на того свой нечищеный камзол.

Едва Ронан успел усадить старика на тюфяк, напялить на него свою шапку, а самому натянуть монашью рясу, отпустить её бечёвки и закрыть голову капюшоном, как заскрежетал засов. Час пролетел незаметно и юноша не успел даже попрощаться со своим старым наставником и поблагодарить того за великодушный и жертвенный поступок. Вошёл Пёс Тернки, глянул на фигуру несчастного узника, горестно согнувшегося на тюфяке, на согбенного годами и тяжестью исповеди монаха с длиннющей бородой, хотел было сострадательно вздохнуть, но вспомнил про покоящуюся где-то в глубине его одежды золотую монету, и вздыхать ему сразу расхотелось.

– Пора тебе уходить, старик. Скоро уж мой сатрап придёт, и несдобровать мне, ежели он тебя заприметит, – сказал тюремщик, которому просто не хотелось делиться со смотрителем тюрьмы. – А ведь я такую услугу его милости оказал, хоть это не совсем по правилам сюда папистских попов пускать.

Переодетый Ронан медленно направился к двери, норовя подражать поступи старика. Для пущего сходства беглец принялся бубнить себе под нос на латыни молитву «Отче наш», стараясь подделываться под старческий голос. Юноше пришлось сильно сгорбиться, чтобы казаться ниже ростом – ибо он был на четыре или пять дюймов выше Лазариуса, – а также для того, чтобы капюшон упал как можно ниже и закрыл полностью его лицо. «Надо быть совсем слепым и глухим, – с тревогой думал беглец, – чтобы не заметить подмену узника и монаха».

Однако, к его счастью, в полумраке тюрьмы, где свет исходил только от лампы тюремщика, всё выглядело вполне обыкновенно и так естественно – убитый горем страдалец и искушённый в отправлении таинства рождения и смерти смиренный монах, – что тюремщику, благодарному обоим за полученную им крону, даже и в голову не пришло посветить в лицо хоть кому-нибудь из них. Тернки выпустил монаха, запер камеру и пошёл впереди, освещая путь.

Сердце Ронана колотилось, словно набат церкви Гроба Господня. И пока беглец медленно спускался по лестницам и шёл по коридорам вслед за Тернки, он не раз со страхом подумал, что этот колокольный звон вот-вот дойдёт до слуха тюремщика и выдаст его. Однако, к счастью для Тернки в этот день как никогда в его ушах слышалась лишь сладкая музыка, которую издавали монеты у него в кошеле. Стоило лишь ему что-то заподозрить и обернуться к монаху, он вряд ли увидел бы ещё когда-нибудь солнечный свет, ибо Ронан, терять которому тогда стало бы нечего, не задумываясь бросился бы на тюремщика и, несомненно, уложил бы его на месте.

Когда они уже были в самом низу и до спасительного выхода из тюрьмы оставалось пройти через небольшую галерею, наружная дверь отворилась и дежурный тюремщик впустил нового арестанта, со связанными руками и путами на ногах – точь-в-точь как когда-то доставили сюда Ронана.

– Что, Дик, новый постоялец? – издали крикнул Пёс Тернки, не подозревая, какой смертельной угрозы он только что избежал. – Давай-ка я сейчас попа выпровожу и займусь свеженьким насельником.

– Недолго быть постояльцем этому висельнику. Сказали, что он какие-то хитрые трюки показывал и деньги у людей выманивал обманным способом, – ответил тюремщик по имени Дик. – А чего это там твой монашек бормочет?

Тюремщики невольно прислушались. Ронан уже по седьмому разу прочитал Pater Noster и, зная о близости выхода из тюрьмы, уже было остановился, но почувствовал обращённое к себе внимание и принялся вновь бормотать:

– Pater noster, qui es in caelis; sanctificetur Nomen Tuum; adveniat Regnum Tuum; fiat voluntas Tua; sicut in caelo, et in terra.

– Да это, видать, Отче Наш на латыни, – догадался Тернки. – Так ведь, старик?

Ронан утвердительно кивнул головой, а точнее капюшоном и длинной седой бородой, из-под него торчавшей и когда-то украшавшей более возрастного владельца. Нагнув голову ещё ниже и опустив глаза долу, юноша продолжал маленькими шажками продвигаться к двери, как вдруг почувствовал какую-то преграду перед собой, и тут же кто-то схватил его спереди за рясу. Ронан вздрогнул, напрягся, словно сжатая пружина, и готов был уже кинуться на тюремщиков, но что-то его сдержало.

– Благословите, святой отец! – раздался чей-то знакомый голос, интонация которого, однако, была больше любопытствующей, чем просящей.

«Чей это голос? – спросил себя Ронан, и вдруг в его голове пронеслось: – Ну и ну, да это же Овадия Гокроджер! Неужели он меня узнал по голосу? Помнится, он хвалился таким своим умением. Что же ему от меня нужно? Может, он намерен меня выдать и тем самым облегчить свою участь?»

Тюремщики тем временем с усмешкой взирали на эту забавную сцену, которая обещала им неплохое развлечение. Новый арестант стоял на коленях перед монахом и то ли умоляюще, то ли угрожающе крепко держал того за рясу.

– Заодно и грехи ему отпусти, монах, – шутки ради посоветовал тюремщик Дик. – К чему лишний раз священника к нему приводить?

– Не слушай моего сотоварища, старик, проваливай скорее, – сердито сказал Пёс Тернки, подумавший о возможном доходе с этого дела. – А ты, висельник, какого дьявола старика задерживаешь?

– Не мешайте мне, милостивые тюремщики, со святым отцом разговор вести, – ответил Овадия Гокроджер (это действительно был он). – А то он сейчас упорхнёт, аки пташка, а мне без слова господня сколько ещё времени в ваших казематах находиться?

– Ладно уж, – согласился Тернки. – Только учти, что для исповеди тебе время ещё не пришло, а коли пожелаешь перед смертью в грехах монаху покаяться, то ради такого удовольствия сохрани шиллинг, а лучше два до самого последнего своего дня.

– Благословите, святой отец! – опять вопросил Овадия.

– Benedicite! {Благословляю (лат.)} – раздался глухой голос из-под капюшона.

– Я бы и во всех грехах покаялся, да тюремщики не позволяют, – продолжил стоящий на коленях Овадия, не отпуская рясу монаха и пытаясь снизу заглянуть под капюшон.

Ронан ещё сильнее нагнул голову, пытаясь укрыться от хитрого взгляда фокусника и проклиная того в душе. Неужели он его выдаст?

– Те Deum laudamus! {Хвалим тебя Господи (лат.)} – сказал мнимый монах, как можно сильнее искажая свой голос.

– Святой отец, я вовсе не прошу вас простить все мои бесчисленные грехи, – сказал Овадия Гокроджер. – И всё таки, я надеюсь, что один из них я искуплю в сей же час.

– Gratias aginus quam maximas, Domine reverenissime {Приносим тебе величайшую благодарность, высокочтимый владыка (лат.)}, – продолжал играть свою роль встревоженный донельзя Ронан, не понимая, что на уме у Овадии.

– О, как я погляжу, вы стали более разговорчивым, святой отец, – произнёс бывший фокусник, а ныне арестант. – Тогда скажите, как вы считаете, простит меня господь за то, что я забыл когда-то вернуть лошадь законному хозяину, зато потом сделал вид, что не узнал его при встрече?

– E dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimmus debitoribus nostris {И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим (лат.)}, – молвил лже-монах, поднимая руку и осеняя крёстным знамением голову Овадии Гокроджера.

– Ну, слава Богу, хоть одним грешком меньше стало, – с облегчением промолвил фокусник, поднимаясь с колен и отпуская монашью рясу. – Эх, все равно душа моя пропащая. А началось-то ведь все мои беды с того, что я поддался уговорам йоркского разносчика и пустился в эту дикую страну, называемой Шотландией. Чтоб ей в тартарары провалиться со всеми её обитателями, из которых каждый если не скупец, то скряга! Упаси вас боже, нос свой туда совать. Вот мой вам совет. Будь она неладна эта страна, заселённая нищими и смердящими шотландцами! Чтоб их всех проказа обезобразила!

Овадия Гокроджер не подозревал, что своим разглагольствованием, казавшимся тюремщикам весёлым представлением бродячего артиста, он, можно сказать, спас жизни нескольких человек, ибо Ронан в случае раскрытия всего маскарада готов был уже броситься на тюремщиков со всей прытью дикой кошки, и одному Богу известно, чем всё бы закончилось.

Надо признаться, что хотя Овадия Гокроджер и хулил эту далёкую северную страну, делал он это преднамеренно. Благодаря своему уникальному дару он сразу распознал голос молодого джентльмена, которого полгода назад взялся проводить от самого приграничья до Дербишира и которого так неожиданно и коварно покинул, прихватив лошадь его слуги-мальчишки. Овадия неосознанно упал на колени перед лже-монахом и начал своё последнее представление, тем временем быстро соображая, какую же выгоду ему сулила эта негаданная встреча. То ли он понял безвыходность своего положения, то ли ростки угрызений совести пробились сквозь его приземлённую душу, но как бы то ни было, в итоге Овадия Гокроджер вознамерился устроить последнее своё представление и помочь юноше. А для придания яркости и колорита своему выступлению, да и для того чтобы доставить себе некоторое удовольствие, наш фокусник принялся крыть родину Ронана и её обитателей на чём свет стоит, что он делал вполне искренне и от всего сердца.

Артист продолжал поносить Шотландию ещё несколько минут до тех пор, пока тюремщики не пресытились этим нежданным представлением и не приказали Овадии заткнуть пасть, что тот сделал с явной неохотой. Тернки взял опеку над новым постояльцем, а тюремщик Дик открыл дверь и выпроводил монаха наружу…

Когда Ронан услыхал грохот захлопнувшейся за ним двери Ньюгейтской тюрьмы, а уши его наполнил многоголосый шум рыночной площади, он с невероятным облегчением и огромной радостью осознал, что свободен. Он сделал шаг, другой и вдруг в нерешительности остановился, боясь поднять голову. Ронану даже показалось, что шум рыночной площади как-то стих, поскольку все на ней стали пялиться на странного человека в монашеской рясе, вышедшего из тюремных дверей. Беглец не знал куда идти, и более того, он не видел ничего перед собой, ибо опасался поднять голову – трудно представить, что произошло бы, если бы кто увидел длинную и седую бороду на его молодом лице.

«Надо же, – горестно подумал Ронан, – претерпеть столько лишений, миновать столько опасностей и лишь для того, чтобы меня тут же схватили простые горожане. Если я брошусь бежать, станет сразу ясно, что я – спасающий свою жизнь преступник, под обличием монаха выбравшийся из тюрьмы, и меня непременно догонят, как загнанную косулю. Ведь, по словам Дженкина, у лондонских горожан гоняться за преступниками – любимейшее занятие».

Однако стоять перед тюремной дверью было ещё опасней, а потому Ронан медленными и неуверенными шажками начал двигаться прочь. Но не успел он преодолеть и трёх ярдов, как почувствовал, как кто-то крепко вцепился в рукав его рясы.

– Ступайте за мной, святой отец, – раздался юный голос с шотландским акцентом.

– Эндри, ты! – прошептал ошеломлённый юноша.

– Тише, святой отец, – произнёс мальчишка. – Идите спокойно туда, куда я буду тянуть ваш рукав. Монахи здесь как бельмо на глазу.

Странная это была пара: рыжеволосый, веснушчатый парнишка в весёлой шапчонке с гусиным пером и согбенный инок в старом потёртом монашеском одеянии. Не удивительно, что она привлекла к себе внимания гораздо большее, чем им того бы хотелось. Они прошли под аркой Ньюгейтских ворот и покинули рыночную площадь, провожаемые десятками любопытных глаз. Сразу за воротам Эндри свернул направо и повёл беглеца в сторону Смитфилдского рынка. Едва башни Ньюгейтских ворот скрылись за крышам домов, мальчишка свернул в какой-то проулок, увлекая за собой лже-монаха. Там, вдали от людских глаз Ронан избавился от мозоливших глаза всем прохожим рясы и бороды, утопив их в сточной канаве, и остался в одной рубахе. Теперь они пошли гораздо быстрее, потому как расправивший спину молодой шотландец враз перестал быть немощным, старым монахом, еле волочащим ноги.

– Куда мы направляемся? – спросил Ронан, когда они вновь вышли на улицу. – Когда обман раскроется, за нами наверняка бросятся в погоню.

– Не беспокойтесь, ваша милость, – успокоил своего хозяина Эндри. – Где это видано, чтоб будь это даже целое стадо коров, а угналось бы за одним зайцем? Мы спрячемся там, где им и в голову не придёт вас искать – тута рядышком, под боком у судейского дома и недалече от тюрьмы. Хоть и близок загривок к зенкам, а все равно, как их ни таращь, никак его не углядишь. Да вот мы уж и пришли.

Впереди уже замаячил Смитфилдский рынок, слышалось мычание коров, ржание лошадей. Над площадью высились церковные шпили, немые свидетели не только бойкой торговли, но и ужасных, предсмертных воплей несчётного множества сожжённых на этом месте разномастных колдунов и ворожеек – мнимых и истых, еретиков разного толка – и католиков и протестантов. Не такая мучительная смерть ждала здесь других преступников, каковые не удосуживались чести расстаться с жизнью на Тауэрском холме, – а именно, им отрубали головы или четвертовали. Ронану, не так давно ещё жившему в преддверии смерти, сразу пришёл на ум зловещий ореол, каким было окутано это лобное место.

– Эндри, если хочешь знать, именно на той площади был казнён великий Уоллес {Уильям Уоллес – национальный шотландский герой, лидер борьбы за независимость, казнён в Лондоне в 1305 году}, – сказал Ронан.

– Славный, наверное, был человек, – благоговейно сказал мальчишка, – ежели всех англичан из нашей страны прогнал.

– Нет, всех не успел, – заметил Ронан. – Это через несколько лет сделал Роберт Брюс. Странно, что мне подобные мысли в голову приходят, когда мы сами ещё в огромной опасности. Наверно потому, что этот самый Уильям Уоллес, как говорят, обучался в юные годы в монастыре Пейсли у монахов, ни дать ни взять как я – у отца Лазариуса. Эх, бедный старец. Что теперь с ним станется?

Но тут, не доходя до площади, мальчишка свернул направо, прошмыгнул между домами и сараями, перемахнул через пару изгородей, прошёл по тоненькому брёвнышку через сточную канаву и оказался в каком-то заброшенном саду. Разумеется, Ронану пришлось последовать примеру своего слуги и проделать те же самые акробатические трюки, что он и исполнил, правда, без особого удовольствия, но выбора у него не было. Через несколько минут они стояли перед длинным, стоящим углом зданием. Кругом царила тишина, хотя буквально в трёх сотнях шагов за домами находился огромный, шумный рынок.

– Это больница святого Варфоломея, или дом для бедных, – пояснил Эндри. – И вам, мастер Ронан, придётся на время стать одним из них, а лучше сразу и бедным и больным. Ну-ка, извольте нагнуть вашу голову.

Ронан безропотно повиновался, как будто он был не господином, а слугой. Мальчишка, которому его роль доставляла огромное удовольствие, достал из-за пазухи припасённую тряпку и обмотал голову своего хозяина, после чего оценивающе осмотрел Ронана. Тот выглядел и в самом деле ужасно больным человеком: красные, воспалённые от бессонных ночей глаза на бледном, давно небритом лице; шатающаяся от усталости и пережитых волнений походка; руки, дрожащие от сильного нервного напряжения. По виду его можно было принять также и за человека, находящегося в крайне бедственном финансовом положении, у которого не было денег даже на верхнюю одежду (свой камзол юноша оставил бедному Лазариусу). Рубаха была грязная и измятая, а буфы штанов свалялись и были так искомканы, что напоминали скорее обмотанную вокруг бёдер власяницу, носимую в наказание за некие страшные грехи. Эндри остался доволен видом своего господина и велел ему ступать за собой.

Они вошли в калитку в невысокой изгороди справа от угла дома, прошли несколько ярдов вдоль бокового фасада и протиснулись в маленькую дверку, используемую, вероятно, лишь местными госпитальными служителями. Сначала беглецы спустились по каменно лесенке вниз, затем прошли по длинному тёмному коридору, освещаемому лишь небольшими оконцами под самым потолком. Мальчишка, похоже, хорошо знал расположение помещений в этой части больницы, так как уверенно свернул в нужном месте и стал взбираться вверх по другой лестнице. Затем они оказались в какой-то галерее с окнами по одной стороне и несколькими дверями по другой. За дверьми слышались какие-то шумы. Эндри смело открыл одну из них и ввёл своего господина вовнутрь. Это была большая госпитальная палата, одна из многих в больнице святого Варфоломея, где немощные и страждущие находили себе временный приют.

Здесь Ронану открылась печальная картина человеческих горя и страданий во всех своих проявлениях. По всему помещению на импровизированных ложах, а фактически на тюфяках, покрытых неким подобием простыней, лежали и сидели больные и нищие, старые и не очень. У кого-то обязательно что-то было перебинтовано или рядом валялись костыли, палки и посохи. Некоторые стонали от действительной или мнимой боли, другие о чём-то разговаривали друг с другом. Между тюфяками там и здесь ходили несколько человек, облачённых в длинные робы, чем-то напоминавшие монашеские рясы. Одним больным они меняли повязки и смазывали их ужасные язвы, другим давали выпить какие-то лечебные отвары, третьих просто о чём-то спрашивали. Несмотря на то, что в комнате были высокие потолки и окна, тошнотворные запахи витали по всему помещению. Не помогали даже разбросанные по всему полу пахучие сухие травы.

Мальчишка провёл Ронана в самый угол, где пустовало одно «ложе», и велел ему улечься на него.

– Эй, мальчик, а куда ж твой дед подевался? – спросил, сидевший на соседнем тюфяке нищий, судя по его лохмотьям, половина лица которого была обезображено отвратительными струпьями. – Давеча вечером мы поболтали малость, а потом он как обычно принялся мне Библию по памяти рассказывать и растолковывать что там и к чему. Мудрый у тебя дед, скажу я, и моего вида неприглядного не чурается. Жаль, что не дослушал я до конца, потому как сон меня сморил. А утром, глядь, пусто его место.

– Мой дедушка провёл всю ночь в служении Богу и в усердных молитвах, – с грустью ответил Эндри, потом лукаво улыбнулся и сказал: – Господь услыхал его, ей-ей, и вернул ему молодость. Но за ночь дедушка так утомился, что теперича от усталости с ног валится.

Нищий обомлел и в простодушном удивлением воззрился на «помолодевшего дедушку». Мальчишка тем временем подошёл к одному из «монахов» – которые, конечно же, были никакие не монахи, а ухаживающие за больными служители богадельни – и что-то сказал тому, указывая на Ронана.

– Всё в порядке, – успокаивающе прошептал Эндри, вернувшись к своему господину с полученной у служителя кружкой. – Вот глотните, да лежите себе преспокойненько и отдыхайте.

Повторять второй раз это мальчишке не пришлось. Как будто огромная ноша, давившая его душу страхом, спала с юноши, и, несмотря на множество вопросов, которыми он хотел забросать своего слугу, измученному переживаниями и бессонными ночами Ронану передалось спокойствие мальчишки, он сделал несколько глотков из кружки и тут же погрузился в глубокий сон.

Глава LXIV

История Лазариуса

Наверняка читателя удивило не меньше чем главного героя такое неожиданное воскрешение отца Лазариуса, хотя о судьбе старого монаха ему и было известно чуть больше, чем Ронану. Но как связать таинственное исчезновение старца из монастырского подвала, наглухо запертого там Фергалом, с его появлением в камере ожидавшего смерти узника за несколько часов до этого рокового события? Признаться честно, если собрать всех персонажей нашего повествования вместе, то они сообща смогли бы выяснить между собой, как всё это произошло. Но такой возможности ни у них, ни у автора, увы, пока нет и, возможно, она никогда и не представится. А потому, чтобы не испытывать терпение дотошного читателя и не заставлять его в поисках разгадки перепрыгивать на несколько страниц вперёд, мы воспользуемся паузой – и надо сказать, достаточно большой, – пока главный герой пребывает в объятиях Морфея, и расскажем по порядку, что же произошло со старым монахом с того самого времени, как мы оставили его в подвешенном состоянии в тёмном монастырском подвале…

– Эй, Санди, здесь чуточку пахнет чем-то съедобным, – раздался приглушённый голосок во мраке. – Может, они тут какие копчёности тоже держат, а? Святые отцы лакомиться любят – я слышал, матушка говорила.

– Я тоже про это слыхивал. Но, по-моему, это гарь от факела, – ответил второй детский голос. – Не, здесь они снедь не хранят, только бочки с вином. Мы же давеча всё с тобой тут облазили. Ты флягу в воде невзначай не обронил?

– Не, братик, флягу я-то не потерял, а вот ножки и ручки ужас как окоченели. Вода уж такая холоднющая, и воняет очень, фу, – ответил тоненький голосок, принадлежавший первому ребёнку.

– Да ты, Пат, руками ноги потри, они и согреются, – сказал старший мальчик. – Нам ещё обратно выбираться, а у тебя вон как зубы от холода стучат, аж искры выбивают. Мне их в темноте хорошо видать.

– Да? А нас не увидят, а, братец? – испуганно спросил маленький Пат. – А Боженька не рассердится, что мы вино из аббатского подвала утаскиваем?

– Да не переживай ты, глупыш, – успокоил брата Санди. – Никто нас не увидит. Что монахам посредь ночи в подвале делать-то? Да и Господь не в обиде будет, коли у монахов вина чуток поубавится. Зачем им его столько? Чтоб впадать во грех и напиваться до полусмерти? Вон, давеча на день святого Мирена так упились, что всю ночь в колокол трезвонили. А мы это вино продадим и какой-нибудь снеди тебе вкусной купим. Только ты смотри, мамке не сказывай.

– Не, Санди, не скажу, – уверил младший.

Голоса эти принадлежали, как читатель уже должно быть понял, двум мальчикам по имени Пат и Санди. Младшему из братьев не было ещё и пяти годков, старшему уже давно стукнуло девять. Они жили вместе с матерью в самой жалкой хижине в селении Пейсли, носившем почётное звание королевского города, хотя и было-то в нём всего около сотни домов, сложенных из глины, земли и дерева, три каменные башни, где обитали самые зажиточные члены общины, и двухэтажный особнячок, который выстроил для себя бейли, Роджер Семпилл.

Несколько лет назад, ещё до появления маленького Патрика, Санди вместе с матерью, молодой и не лишённой привлекательности женщиной, работящим отцом и дедушкой жил на внешней ферме в двух милях от Пейсли. Отец с дедом обрабатывали монастырскую землю, выращивали овёс и ячмень, держали скотину, платили в срок арендную плату и продолжали беспечально заниматься сельским хозяйством, не отрываясь от мирного труда даже во время многочисленных войн, бушевавших в те времена между Англией и Шотландией, ибо по шотландским законам монастырские ленники в обычное время не подлежали призыву на воинскую службу. В этом у них было огромное преимущество перед баронскими вассалами, которые обязаны были по первому зову своего господина бросать плуг во время пахоты или косу в жатвенную страду и браться за оружие.

Однако в тот месяц, когда мать Санди была на сносях в ожидании второго ребёночка, военное положение Шотландии стало опасным как никогда, так как с юга надвигалась большая английская армия, руководимая Эдвардом Сеймуром, герцогом Сомерсета и протектором Англии, с целью установить английский контроль над Шотландией и увезти её маленькую королеву в Лондон. А потому шотландский регент, Джеймс Гамильтон, объявил всеобщую мобилизацию, а ей подлежали также и церковные ленники. Аббатство Пейсли снарядило отряд, состоявший из десятка-другого монахов и такого же числа жителей своих поселений, наиболее годных для воинской службы, среди которых оказался и Патрик, отец Санди. Большая часть этого маленького ополчения погибла в сражении при Пинки. В их числе, к огромному горю бедной матери, был и её супруг, отец Санди. Несчастная вдова, будучи в тягости, не смогла даже отправиться на поиски тела погибшего, чтобы предать его земле по всем правилам. Вместо неё искать тело своего сына на огромном ратном поле уехал убитый горем дед, здоровье которого и так было уже неважнецким. Он запрятал в сарай косу, взял лопату, молча сел на осла и уехал. Тела сына он не привёз, сказав невестке, что предал его земле на сельском кладбище недалеко от места битвы. Целый год дед пытался тянуть на себе возделывание лена. Но ноша была чересчур непосильной для старого крестьянина, и постепенно дедушка уже двоих внуков – Санди и названного в память об отце Патрика – угас и поменял земную юдоль на обитель небесную. Вдова пошла со своим горем к бейли Мастеру Семпиллу, который в то смутное время занимался охраной аббатских владений, взиманием арендной платы и, вообще, всячески помогал настоятелю вести хозяйские дела аббатства, за что получал неплохое вознаграждение. Почтенный бейли посоветовался с настоятелем, и они предложили убитой горем женщине переселиться со своими отпрысками с фермы в Пейсли, где как раз пустовала одна старая хибара на самом берегу речки Уайт-Карт. А на жизнь она могла бы зарабатывать, стирая монастырское бельё и одежду, ибо у монахов всё время уходило на вечерни, заутрени, обедни, мессы и моления, а между ними на восстановление потраченных физических и духовных сил. Бедная вдова была рада и этому. Добрые соседи помогли застелить провалившуюся крышу новой соломой и перетащить немудрёный скарб семейства. Хотя плата за стирку монастырского белья была более чем скромной – ведь монахи проповедовали умеренность и воздержанность во всём, – а количество его, напротив, возрастало с каждым днём, ибо святые отцы наставляли держать душу и тело в чистоте, чему и старались подавать пример, заботливая мать каким-то образом умудрялась сводить концы с концами. Тем не менее, чувство голода стало постоянным спутником подрастающих Санди и Пата. А потому удить рыбу на берегах речки стало для них излюбленным занятием, позволявшим пополнять их скудный рацион. Особенно много рыбы было почему-то напротив монастырских стен, куда братья обычно и наведывались поутру, потому что днём им приходилось помогать матери.

Август в том году выдался на редкость сухим, и вода в речке даже в начале осени стояла ниже обычного. В один из сентябрьских деньков, когда на берёзовую рощицу чьи-то заботливые руки накинули шафрановую вуаль, а утренний воздух был чист и прозрачен, зоркие молодые глазки сквозь камышовые стебли разглядели между комьев тины на противоположном берегу под самыми монастырскими стенами тёмное отверстие. Ну, а разве мальчишеское любопытство в этом возрасте не побеждает, как правило, все страхи и боязни? А потому братья сбросили нехитрую свою одежонку, вброд перебрались на ту сторону и, перекрестившись и взявшись за руки, углубились в тёмное, пугающее жерло. Не будь стены сего отверстия сделаны из камня, – что говорило о рукотворности этого подземного чертога, – мальчики, возможно, и не осмелились бы сунуться в эту отверзлую пасть, напоминавшую врата в преисподнюю. Но, так или иначе, они двинулись внутрь по тёмному ходу. Дно было скользкое и противное, а вода отдавала чем-то неприятным. Мальчишки осторожно ступали по грудь в воде, крепко вцепившись друг в друга и дрожа как от холода, так и от страха. Чем дальше от входа, тем меньше света достигало их. Вдруг послышался шум струящейся откуда-то сверху воды, и тотчас сбоку из стены в мальчиков ударила струя вонючей жидкости. От испуга они рванули назад и выбрались наружу.

Однако мальчишеское любопытство взяло своё, и через день, прихватив с собой лучину, Санди и Пат продолжили исследование таинственного тоннеля. Чем дальше внутрь они углублялись, тем выше становился каменный свод, а воды убывало. Мальчики выяснили, что у подземного канала было несколько ответвлений, и Санди смекнул, что он служил не для чего иного как для отвода использованной воды из монастырских сооружений. Эта гениальная догадка, впрочем, не удовлетворила детское любопытство, и, исследовав два или три ответвления, мальчики в конечном итоге нашли такое место, где подземный тоннель, сильно сужаясь, куда-то выходил. Санди это понял по тому, как под слабым движением воздуха задрожало пламя лучины. В другое время, менее засушливое, проникнуть сюда было невозможно, потому что вода подступала под самый свод канала. Сейчас же мальчики сильно пригнувшись дошли до самого конца этого ответвления, где они обнаружили узкое квадратное отверстие, из которого-то и тянул воздух. Санди подошёл под это отверстие, выпрямился и понял, что это колодец.

Конечно же, после стольких трудов мальчишкам захотелось узнать, что же там, наверху. Квадратный колодец был до такой степени узким и высоким, да к тому же прикрыт сверху крышкой, что Санди пришлось поставить Пата себе на плечи и, упираясь ногами в стены колодца, мало-помалу подняться настолько, что младший брат смог-таки сдвинуть крышку и вылезти наружу, а уж за ним последовал и Санди. Ни единый звук не нарушал царившей в помещении гробовой тишины. Зажгя лучину, мальчики обошли всю эту огромную комнату с холодными каменными стенами и колонами и по большому числу бочек и витающим в воздухе лёгким ароматам догадались, что она служила монахам не чем иным как винным погребом. Бочки были помечены мелом, но читать мальчики не умели и потому не смогли узнать названия тех восхитительных вин, которые в них содержались. Но способность читать с успехом замещало обоняние. Затычки в некоторых бочонках были уже заменены на медные краники, а поэтому Санди не преминул попробовать вино на вкус, и даже благосклонно приподнял маленького Патрика, чтобы тот тоже отведал сей согревающий тело напиток. О том, что он греет ещё и душу, мальчики узнали чуть позже, ибо в этот момент главным для них было согреться после долгого хождения по грудь в воде. Закончив дегустацию и почувствовав разливающееся по телу блаженное тепло, мальчики вновь таким же образом протиснулись в колодец, не забыв прикрыть отдушину, спустились в воду и отправились в обратный путь.