Navium Tirocinium

– Да-да, мой друг. Я послушал совета умных лекарей и настоял в Совете, чтобы временно, пока его величеству не полегчает, не беспокоить его излишними делами, – откровенно признался Нортумберленд. – Однако если твоё срочное дело не столь серьёзно и утомительно, может быть, я смогу тебе помочь. Расскажи мне, Генри, в чём оно заключается, и я подумаю, могу ли я быть полезен моему дорогому зятю.

– О, вы так великодушны, сэр, – молвил Сидни. – Как вам известно, через несколько дней отплывают в Китай наши корабли.

– Ну конечно, я вложил в это предприятие немало капитала, – вставил герцог, – да и ты тоже, сколь мне ведомо.

– На них в плавание должен был отправиться один юноша, мой знакомый, – продолжил Сидни. – Учёнейший молодой человек. Он занимался вместе с Ченслером и нашими капитанами. Джон Ди был высокого мнения о его талантах. Но он имел несчастие попасть в западню, расставленную его недругами, был ложно обвинён в убийстве и приговорён к повешению, которое состоится завтра, если его величество не подпишет прошение о помиловании.

– Хм, любопытное дело, – задумчиво произнёс Нортумберленд. – А ты можешь ручаться, что он так уж невиновен, как ты пытаешься меня уверить?

– Клянусь вам, он так же безвинен, как ещё не родившийся младенец! – горячо сказал Генри Сидни.

– В таком случае, если ты ручаешься за этого юношу, полагаю, Эдвард не откажет в своей милости, если я покажу сие прошение его величеству, – благосклонно сказал Джон Дадли.

Генри Сидни горячо поблагодарил своего могущественного тестя, и, надо признаться, у него в самом деле появилась большая надежда на успех дела, ибо он знал, что если Джон Дадли пожелает чего либо, он этого добьётся, не мытьём так катаньем.

– И как же интересно зовут сего молодца? – полюбопытствовал герцог.

– Его имя Ронан Лангдэйл, Мастер Бак… Бакью… в общем, наследник какого-то шотландского баронства, – с готовностью ответил Сидни. – Славный юноша, владеет языками, разбирается во многих науках. Мэтр Ди горел желанием взять его к себе в ученики, но Ронан предпочёл морское путешествие.

На миг герцог задумался, как будто что-то вспоминая. И в самом деле, хотя имя ему ничего не говорило, но на память Джона Дадли пришёл молодой шотландец, который приходил во дворец Элай к доктору Ди и был ложно принят за подосланного убийцу. «Верно, этот тот самый малый, – подумал про себя Нортумберленд. – И опять его не за того приняли. Да уж, не везёт молодчику. Однако что-то меня в нём настораживает. Но что? Какое-то смутное воспоминание. Ах, да, ну конечно! Это ведь благодаря ему мне на ум пришла идея натолкнуть Эдварда в случае ухудшения его здоровья на мысль изменить завещание о престолонаследовании в пользу Джейн Грей и женить на ней Гилфорда. До свадьбы осталось менее трёх недель, а король ещё не составил новое завещание. Надо ему намекнуть, что медлить не стоит… Теперь я понимаю, почему этот… как там его… Ронан беспокоит меня. Ведь он слышал, как я забылся и по привычке размышлял вслух. А это значит, что сегодня, когда на карту поставлена судьба государства и моя собственная жизнь, любое подтверждение слухов об изменении завещания о престолонаследовании и моего в этом участии может привести к волнениям и провалу так долго вынашиваемого плана».

– Сэр, вас что-то беспокоит? – спросил Сидни, озадаченный молчанием тестя и заметивший тень тревоги на его лице.

– Нет-нет, Генри, извини, – быстро ответил герцог. – Постоянные заботы о государственных делах и, словно молнии, мелькающие в голове мысли заставляют меня порой забыть, о чём идёт речь. Любопытства ради в каком же таком убийстве обвинили сего достойного юношу?

– Он обедал в таверне с Томасом Толботом, – неохотно сказал Сидни, – когда тот вдруг упал и умер. А какой-то негодный мальчишка, сообщник настоящего отравителя, заявил, что видел, как Лангдэйл подливал что-то в кубок Толбота. Потом в одежде Ронана ещё обнаружили пустую склянку, ловко туда подброшенную. Всё было шито белыми нитками, но привести веские доводы для опровержения обвинения не удалось, и лондонские присяжные были непреклонны.

– Так, его посчитали виновным в отравлении сына графа Шрусбери? Помнится, об этом деле много толковали несколько недель тому назад. Должен признаться, Генри, сие обстоятельство несколько усложняет мою задачу… Но не стоит огорчаться раньше времени. Обещаю тебе сделать всё, что в моих силах. Так, где же прошение?

Генри Сидни со светящимися надеждой глазами отдал документ тестю, и тот мимо стражников прошёл в покои короля. «Ронан Лангдэйл будет спасён», – сказал себе Сидни…

Высокие, выходившие на юг окна впускали в комнату много света. Одну стену почти полностью занимала резная деревянная арка, укрывавшая большой камин из белого мрамора, в котором , несмотря на начало мая, ярко пылало пламя. Две другие стены были увешаны дорогими фламандскими гобеленами. У окна, рядом с большим глобусом, привезённым сюда по требованию короля из лондонского дворца Уайт-холл, стоял королевский капеллан и читал вслух отрывок из Библии, в котором рассказывалось о царе Езекии {Благочестивый иудейский царь, восстановил истинное богослужение и истребил все памятники и обряды идолопоклонства, тяжко заболел, горячо молился Господу и в третий день чудесным образом исцелился}.

Король сидел в кровати под шёлковым, вышитым серебряными и золотыми нитями балдахином. Откинувшись на подушки, он внимательно слушал чтение священника. Худое и бледное юное лицо было серьёзно и сосредоточено, а губы плотно сжаты. Если бы не взгляд, устремлённый на чтеца, можно было подумать, что юноша размышляет о чём-то важном.

Эдварду было всего пятнадцать лет, но он искренне полагал, что уже самостоятельно правит своим королевством. Можно было бы воскликнуть: «O sancta simplicitas!» {О святая простота! (лат.)}, если бы Эдвард был простым пятнадцатилетним юнцом, вступающим в жизнь и с радостью принимающим все её удовольствия и соблазны. Но это был сын Генриха Восьмого, и сын достойный. С раннего возраста он познал тяжесть английской короны, хотя и изрядно уменьшенной – сначала своим дядей, герцогом Сомерсетом, а после его падения Джоном Дадли. И если первый сделал себя регентом Англии и фактически правил страной от имени короля, то прозорливый Дадли разглядел в умном не по годам мальчике задатки непреклонности и своенравия, унаследованные им от своего родителя, а также тягу стать полноправным правителем. Нортумберленд всячески поощрял это стремление и умело сделал себя незаменимым помощником и советчиком юного короля. Джон Дадли обустраивал дела таким образом, что Эдварду мнилось, будто за всеми государственными решениями стоит его монаршая воля. Нортумберленд позволял его величеству полную самостоятельность лишь в вопросах религии, потому как король был главой английской церкви, и Эдвард как убеждённый протестант ревностно желал продвижения этой самой церкви по пути реформирования, чему в Совете никто и не противился. Также Дадли не вмешивался и в вопросы правосудия, поскольку юный король отличался милостивым нравом и часто пользовался своим правом на помилование, что, в общем-то, никак не мешало интересам герцога.

За последние месяцы здоровье юного короля сильно пошатнулось. Он чувствовал, будто какой-то червь вселился в его тело и день ото дня пожирает его плоть и высасывает силы. Эдвард заметно похудел и сильно ослаб. Он заставил себя принять участие в открытии и закрытии мартовской сессии парламента, дабы его лорды удостоверились в хорошем самочувствии короля и чтобы развеять ползущие по Лондону слухи о его болезни. Он даже изобразил на своём лице подобие улыбки. Но сколько сил это ему стоило! Об этом знал лишь Джон Дадли, который на каждом шагу опекал Эдварда, подбадривал его, советовался с врачами и учёными мужами. Нортумберленд как никто чувствовал, с каким трудом Эдвард держался на ногах перед парламентом. Герцогу казалось, что король произносит дежурные фразы необычайно слабым голосом, а бледность его лица пробивается даже сквозь лёгкий слой румян, которые он распорядился нанести на щёки его величества. Через пару недель Эдварду стало ещё хуже и он почти не вставал с кровати.

Знал ли юный король о том, что болезнь его фатальна и он обречён на смерть в столь молодом возрасте? Поначалу он даже не думал о своём недомогании. В его годы есть более приятные темы для размышлений, а его монарший сан не позволял отвлекаться на пустяковую хворь. Но день за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем недомогание усиливалось, появился странный непреходящий кашель с мокротой, по утрам ночная рубашка становилась мокрой от пота, а днём лихорадка иногда была столь сильна, что ему трудно было говорить. Иногда Эдварду становилось лучше, он улыбался и шутил. Но через несколько дней недуг атаковал юношу с новой силой. В сознание Эдварда начала закрадываться страшная мысль о фатальности его недуга и скорой смерти, несмотря на уверения лекарей, придворных и в том числе Джона Дадли. Никакой человек в пятнадцать лет не может смириться с подобной мыслью. Так и в душе юного короля горело ещё пламя надежды на излечение. Однако с каждым днём свет его становился всё тусклее и тусклее…

Войдя в комнату, Джон Дадли молча преклонил колени перед королевским ложем, потом бросил быстрый взгляд на священника, и тот, дочитав главу из Четвёртой книги Царств, поклонился монарху и попросил разрешения удалиться в переднюю комнату.

Оставшись наедине с юным королём, Нортумберленд сказал:

– Я рад приветствовать моего государя. Как я и надеялся, лекари, которые осматривали ваше величество сегодня утром, не обманули меня: вы действительно идёте на поправку. Ваш взгляд стал твёрже и уверенней, а в глазах снова горит огонь свершений.

– Мой лорд, за пламя вы, верно, приняли цвет моих волос на фоне этих белоснежных подушек, – молвил Эдвард с грустной улыбкой. – Впрочем, вы правы: я действительно чувствую себя несколько бодрее. Скажите, сэр, когда же я смогу видеть своих друзей: моего дорогого мальчика для порки {Барнаби Фитцпатрик – входивший в окружение молодого Эдварда юноша, до 1551 года был мальчиком для порки, затем король отправил его во Францию для образования} – он мне обещал ещё так много рассказать про французский двор, а также Генри Сидни – он обязан показать мне, где на terrae globus находится Китай и Пряные острова, куда отправляются английские корабли. А ещё я желаю видеть моего учителя сэра Чеке: я не до конца понял один оборот в Одиссее и, вероятно, я ещё не в совершенстве владею греческим. Я уже порядком устал от этой тишины и покоя, которую прописали ваши бездарные лекари. И потом, я хочу перебраться в те мои покои, окна которых выходят на Темзу, чтобы смотреть на проплывающие мимо корабли.

– О, ваше величество! Столько желаний! Вы, воистину, уже выздоравливаете, – бодрым голосом ответил Джон Дадли. – Полагаю, что уже завтра… впрочем, нет, завтра я лишь посоветуюсь с врачами после того, как утром они вас осмотрят, и, ежели они не будут возражать, то на следующий день ваши друзья смогут посетить своего государя – клянусь вам, сир! – и смею заверить, им также не терпится увидеть ваше величество, и все будут бесконечно счастливы, что вы выздоравливаете.

– Вы полагаете, что я выздоравливаю? – недоверчиво спросил Эдвард и вытащил из-под подушки платок с багровыми пятнами. – А я полагаю, мой лорд, что вы все меня обманываете. Впрочем, как бы там ни было, сэр, я приказываю вам послезавтра привести моих дорогих друзей, общение с которыми будет для меня лучшим лекарством, и быть может, даже гораздо более действенным, чем все эти микстуры и порошки, каковыми меня изволят пичкать с утра до вечера.

– Не смею перечить вам, сир, – сказал Дадли. – Однако смирено прошу учесть, что все мои действия по ограждению вашего величества от чрезмерного шума, суеты и тревог вызваны лишь заботой о здоровье моего государя и рекомендациями придворных лекарей.

– Скажите, герцог, вы передали леди Джейн и лорду Гилфорду драгоценности, каковые, я пожелал, чтобы они надели на свадебную церемонию? – спросил король, довольный в душе тем, что скоро увидит своих друзей.

– О, сир! И леди Джейн и мой сын просто в восторге от такого королевского подарка, – уверил Нортумберленд. – Я и мой сын, мы искренне надеемся, что ко дню свадьбы ваше величество поправится настолько, что сможет своим присутствием украсить сию церемонию.

– Fiat voluntas Dei {На всё воля божья (лат.)} – задумчиво промолвил юный король. – Cras quis novit nos exspectat? {Кто знает, что ждёт нас завтра? (лат.)}

«Видно, у него тоже зародились сомнения в своём выздоровлении, – подумал герцог. – Когда он закрывал сессию парламента месяц назад, он еле держался на ногах, а ныне почти не спускается с кровати. Что ж, если у короля появились подобные мысли, это мне только на руку».

– Вы совершенно правы, ваше величество, – сказал Дадли. – Мы не ведаем о том, что провидение ниспошлёт нам завтра, а тем паче через много недель и месяцев. А потому мудрый человек, которому небезразлична судьба его дома и близких, думает наперёд о том, чтобы они не перессорились и не обратили в прах построенный им дом, когда он убудет в далёкое и долгое путешествие.

Эдвард был слишком умён, чтобы не понять тайный смысл в словах своего министра. Некоторое время он молчал, собираясь с мыслями, затем сказал:

– К чему вы говорите притчами, мой лорд, словно забыли простую английскую речь? Или вы полагаете, будто я не догадываюсь, как серьёзен мой недуг? За дни болезни я много размышлял о том, что ждёт королевство и моих подданных, если Господу угодно будет призвать меня к себе раньше времени.

– Признаюсь, ваше величество, как ваш верный слуга я гоню от себя прочь подобные мысли! – с жаром произнёс герцог, сделал паузу и добавил тихим и осторожным голосом: – Но как главе Тайного Совета и приверженцу реформированной церкви мне долженствует глядеть наперёд и учитывать всевозможные события, могущие повлиять на состояние английского королевства, – даже самые неприятные и горестные.

Джон Дадли ждал, когда юный король сам заговорит о завещании, и исподволь подталкивал его к этому, но герцогу хватало ума не спрашивать Эдварда напрямик. Нортумберленд уже заметил лежавшие на столике около королевского ложа раскрытые свитки, и по выведенным большими, жирными буквами названиям ему нетрудно было догадаться, что то были копии завещания Генриха Восьмого и Акт о наследовании 1544 года. И это говорило о том, что Эдвард уже размышлял о будущем Англии, если его призовёт Господь. «Что ж, зёрна моих намёков упали на благодатную почву», – подумал герцог.

– Значит, после меня должна царствовать Мария? – хмуро спросил юный король.

– По крайней мере, сир, так написано в завещании вашего отца, короля Генриха, – ответил Джон Дадли.

– Но я не могу допустить возврата Англии к папистской ереси! – возмутился Эдвард. – В нашем королевстве закрыли все монастыри, отменили мессы, запретили идолопоклонничество, церковные службы стали вестись на английском языке. Скажите мне, герцог, неужели столькие труды моего батюшки и мои собственные были напрасными? Господь не должен допустить подобного бедствия в Англии!

– Ваша правда, сир, – согласился Джон Дадли. – Если бы леди Мария взошла на трон, наша страна снова вверглась бы в тенета католической ереси и утопла бы в крови праведников.

– Но возможно ли … возможно ли каким образом сделать так, чтобы моя сестра Мария не стала королевой? – промолвил Эдвард с некоторой неуверенностью, понимая, вероятно, что посягнул на волю своего отца, великого короля Генриха Восьмого.

О! Как много дней Нортумберленд ждал этого вопроса и готовился к нему.

– Сир, вы – Эдвард Тюдор, король Англии, Франции и Ирландии! – с пафосом сказал Джон Дадли. – И в вашей власти решать, кому перейдёт трон, если Господь преждевременно призовёт ваше величество … к великой скорби всей нации.

– Но ведь в завещании ясно сказано, кто наследует мне, – робко промолвил Эдвард. – Кто посмеет оспорить его?

– Каждый монарх имеет право составлять своё собственное завещание, – твёрдо ответил герцог, желая укрепить уверенность в короле в правоте его будущих действий. – Разве сёстры вашего величества, леди Мария вместе с леди Екатериной не признаны английским парламентом незаконнорожденными? Неужели среди legitimus in genere Tudor {законнорожденными из рода Тюдоров (лат.)} нет достойного и благочестивого наследника?

В эти три фразы Джон Дадли вложил весь смысл своего замысла, а их недосказанность и вопросительная интонация должны были подвигнуть страждущего короля на принятие решения, которое он приписал бы своей собственной догадливости – ловкий Нортумберленд знал, как обращаться с юным королём. По тому, как Эдвард задумался, Дадли понял, что тот ухватился за высказанные им намёки и уже обдумывает их.

Дав королю поразмышлять некоторое время, Джон Дадли, радуясь в душе, что всё складывается как нельзя лучше, решил, что настал черёд уладить просьбу своего зятя.

– Прошу прощения, ваше величество, – как будто спохватился герцог. – Меня все донимают вопросами о вашем самочувствии, проявляя искреннее беспокойство и сочувствие своему государю. Но, увы, иногда за этим скрываются личные интересы, как, к примеру, в случае с этим прошением о помиловании, которым я, зная о вашем благосклонном нраве, осмелился побеспокоить ваше величество.

Нортумберленд вложил в руки юного короля документ. Эдвард быстро пробежал его глазами и спросил:

– В чём же обвиняют этого Ронана Лангдэйла, Мастера Бакьюхейда?

– Он совершил преступление, каковое нанесло большую обиду вашей сестре леди Марии, а также может настроить против вас север страны, – если вы подпишите сие прошение. Этот молодой шотландский джентльмен отравил в таверне за трапезой младшего сына графа Шрусбери и имеет наглость утверждать о своей невиновности, хотя почтенные лондонские присяжные в силу неопровержимости улик вынесли вердикт «виновен». Вероятно, наслышавшись о благочестии и милосердии вашего величества, он вознамерился с помощью сего прошения спасти свою жизнь. Право слово, мне очень жаль, что я беспокою своего государя этим делом, но я не нашёл в себе сил лишить последней надежды несчастного, попавшего в дьявольские тенета юношу и его друзей.

– Вы предоставили мне эту честь? Так я должен понимать вас, сэр? – тихим, но твёрдым голосом спросил Эдвард.

– В вопросах нравственности и законности, сир, я не смею давать вам советы, и уж тем более решать за вас, – со смиренным поклоном молвил Джон Дадли.

– Хорошо же, – произнёс король. – Я прощал людей, которые шли на преступления из-за тяжёлой жизни, голода и крайней нищеты. Я подписывал помилование тем, чьи проступки были невероятно ничтожны по сравнению с абсурдными и чудовищными наказаниями, к которым их приговорили. Я отменил сожжение еретиков, дабы в покаянии и раскаянии они могли спасти свои заблудшие души. Но я не вижу ничего, чем можно оправдать поступок этого человека, а потому я не подпишу сие прошение.

Глава LXIII

День казни

В вечерний обход пришёл Тернки, положил в миску узника необычно большой кусок варёной говядины (всё в этот день было необычным) и сказал мягким, сочувственным тоном:

– Завтра, сэр, придёт нам пора расставаться. А как жаль, не поверите! Я уж свыкся с вами, да и вы, поди, тут пообжились. Дай Бог побольше таких добрых и щедрых постояльцев как вы. А то, глядишь, приведут какого-нибудь мелкого воришку, умыкнувшего рулон сукна. Ну, какой от него мне прок? Не то что вы! И джентльмен, и при деньжатах, и очутились здесь действительно за стоящее дело. Признаюсь, сэр, буду по вас скучать.

«…как собака по сахарной косточке, – подумал Ронан. – Чересчур уж он разговорился. Видно, ещё не потерял надежду вытянуть что-нибудь из меня».

– Каков порядок выбывания с этого постоялого двора? – спросил узник, бросив на тюремщика далеко не дружелюбный взгляд.

– Завтра утречком придёт капеллан из церкви Гроба Господня, – невозмутимо сказал Тернки, – той самой, чей надоедливый колокол порой мне спать не даёт. Так вот, он проведёт с вами душеспасительную беседу. Затем вы соблаговолите спуститься в комнату тюремного смотрителя, он вычеркнет ваше имя из своей матрикулы, а я вновь поменяю ваше одеяние на то, в котором вы сюда прибыли – оковы-то железные здесь завсегда востребованы, а верёвка вещь ненадёжная и недолговечная. После этого вас с почётным эскортом доставят в Тайберн. А там уж сами знаете что… Я лишь хотел бы заметить, что ежели у вашей милости есть какие-либо просьбы – ну, перед тем, как отправиться в мир иной, многие чего-то желают, – так вот, я с преогромным удовольствием возьмусь их исполнить.

– За весьма умеренное воздаяние, разумеется, – добавил Ронан – Не так ли?

– Вы же у нас давненько гостите и правила все знаете, – ответил тюремщик. – Да и зачем вам теперь деньги-то?

– Как знать, может, на том свете деньги тоже в ходу, – с мрачной иронией сказал узник. – Слушай, Пёс Тернки, ты сказал, что утром придёт капеллан из приходской церкви?

– Верно, как пить дать придёт, – подтвердил тюремщик. – Таковы правила. Как можно христианам-то без священника умирать, не облегчив душу и псалмов не послушав?

– Тернки, я – шотландец и исповедаю католическую веру, – сурово сказал Ронан. – А потому завтра мне необходим священник из лона этой церкви, который может и исповедовать и причастить. У меня ещё осталась одна золотая крона, и она будет твоей, если ты приведёшь мне утром такого человека.

– Хм, где же я разыщу такого священника? – озадачился тюремщик. – Впрочем, за целую золотую крону можно постараться, да и хоть самого папу римского вам доставить. Будет вам утречком папистский священник.

– Ну, вот тогда и получишь свою крону, – хмуро сказал Ронан. – А теперь оставь меня одного…

Полночи ещё узник работал напильником, предвкушая ощущение свободы, хотя бы и частичной, в пределах этой тюремной комнатушки. Перемычка на боковине становилась всё уже и уже, а движения напильника всё яростней…

Но вот, наконец, свершилось то, ради чего узник две недели почти не спал и работал не покладая рук! Действую напильником как рычагом, Ронан разогнул боковины на руках и ногах и осторожно, стараясь не шуметь, вытащил замки и снял оковы. Юноша несколько раз присел, потом помахал руками, неслышной поступью походил по комнате и вновь стал разминать стосковавшиеся по физическим упражнениям мышцы.

О, что за великое блаженство чувствовать своё тело свободным, лёгким и послушным! Это можно сравнить с ощущениями человека, бывшего долгое время прикованным к постели тяжким недугом, но благодаря стараниям опытных лекарей и своему огромному желанию, поправившемуся и вставшему на ноги. Казалось, в этой эйфории обретения телесной силы и свободы юноша мог провести все оставшиеся до рассвета несколько часов. Но, увы, это было мнимое и недолговечное счастье, ибо вновь вернулись мысли о том, что завтра – нет, уже сегодня – ему предстоит умереть.

Ронан опять нацепил на себя оковы, попробовал несколько раз снять их и одеть. Что ж, получалось неплохо. Теперь он мог избавиться от своих вериг в считанные мгновенья. Главное, чтобы до поры до времени никто не обратил внимание на распиленные боковины.

Юноша попрощался со сподручниками побега, по очереди просунул верёвку и напильник через решётку окна и отправил их в ров под стеной башни. Где-то далеко внизу в ночной темноте раздался глухой всплеск, и вновь воцарилась гробовая тишина. Затем узник растянулся на тюфяке и закрыл глаза – нет, не для того чтобы заснуть, ибо редко кто думает о том, чтобы вздремнуть в преддверии вечного сна. Он просто вспоминал всю свою жизнь: счастливое, безоблачное детство под сенью отчего замка, до тех пор, пока не скончалась его матушка, прикосновение чьих рук, ласковое и нежное, он до сих пор ощущал на своих волосах, и чей смутный облик в его памяти был окутан ореолом доброты и благочестия; редкое появление батюшки, пропадавшего всё время в военных походах, покуда полученное у Пинки увечье не положило конец его ратным подвигам; суровые занятии со старым солдатом, обучавшем его воинскому мастерству; охоту с гончими и соколами и весёлые скачки по горам и долам. Как ни странно Ронану вспоминалось лишь время его детства и юности, проведённое в Шотландии, а последних месяцев жизни в английской столице, полных впечатлений, эмоций и страстей, как будто и не было вовсе.

Особое место в воспоминаниях юноши занимал образ добросердечного, благочестивого отца Лазариуса, его мудрого учителя, видимо безвозвратно канувшего в неведомых казематах Гамильтонов. Жив ли он ещё? Едва ли. Его старое и немощное тело навряд ли выдержало бы те страдания, которые уготованы узникам темниц. А вот ученику его удалось ускользнуть из рук регента, думал Ронан, но лишь для того, чтобы окончить жизнь в омерзительной лондонской тюрьме. Не лучше ли было бы умереть рядом со своим наставником?

Чем ближе был рассвет, тем больше в голове узника воспоминания уступали место думам о предстоящем его последнем деянии в этой земной юдоли. В итоге, когда утренний свет пробился сквозь щели в ставне, все мысли Ронана сосредоточились на подробных деталях его действий, когда он выйдет из сумрачной камеры в коридор. Если конвойный пойдёт спереди, ему проще будет незаметно избавиться от оков и тут же наброситься на стражника или тюремщика. Кто это будет – Тернки или кто-то другой? Да и какая разница? Ну а если он пойдёт спереди, что ж, то придётся быть и хитрей, и ловчей.

Ронан встал, подошёл к окну и открыл ставень нараспашку. Как раз в этот момент колокол на церкви Гроба Господня пробил шесть часов. Уже скоро. Последний раз он слышит удар набата. Последний раз видит солнечный свет. Страдалец вздохнул, закрыл окно, сел на тюфяк, укутался рогожей и принялся сосредоточенно ждать…

Вскоре как обычно вошёл Тернки и необычно доброжелательно спросил, не хочет ли его милость напоследок вкусить пищи земной.

– Нет, – отрезал узник.

– Как угодно вашей милости, – сказал тюремщик. – Тогда я сейчас же приведу монаха, чтоб он не стоял перед тюремной дверью, словно свечка перед распятием. Ньюгейтская тюрьма это ведь не папистский монастырь. Не хватало ещё, чтобы шерифы увидали. Самый что ни на есть настоящий инок, ручаюсь вам, хоть и дряхлый уж. Ещё затемно вышел я из башни, а он стоит прямо перед тюрьмой, в рясе монашеской, чётки перебирает – всё как полагается. Просто диву даюсь, сколько ведь лет прошло, как монастыри позакрывали и монахов разогнали, а этот бродит по свету и рясу носить не страшится. Я-то полагал, придётся мне в богадельню святого Варфоломея топать – там ещё, сказывают, бывшие монахи за больными ходят. А он сам уж здесь стоит, откуда ни возьмись. Подумать только! Меня, правда, смутила его длиннющая борода – у монахов-то, помнится, наличие таковых было не заведено. Ну, я и сказал ему про то. А он заявил, что такое дозволение, дескать, ему дал какой-то французский то ли епископ, то ли сам кардинал. Ну, да Бог с ней, с бородой. Зато никогда я ещё так легко крону не зарабатывал. Вы покудова, сэр, можете монетку-то приготовить.

С этими словами, радуясь своей удаче, Тернки ушёл, чтобы через непродолжительное время вернуться, ведя за собой немощного монаха и освещая ему путь лампой.

– Вот, сэр, вам поп, чистой воды папистский, – сказал тюремщик. – Я полагаю, одного часа вам должно хватить для всяких там бесед спасительных и признаний покаянных. Ну, а где моя крона?

– Лежит справа от двери, – ответил Ронан, по-прежнему сидевший на тюфяке. – А теперь уйди прочь и оставь меня наедине с благочестивым иноком.

Дверь закрылась, заскрежетал ключ в замке, опустился тяжёлый засов, и камера погрузилась в полумрак, ибо оконце было прикрыто.

– Слева от вас находится табурет, святой отец, – сказал узник, – который может принести облегчение вашим усталым ногам. Вам ведь с самой ночи пришлось дожидаться, покуда тюремщик вас ко мне не проводит.

– Что значит утомление тела по сравнению с измученностью души! – произнёс старик глухим голосом. – Я ждал этого много дней и ночей, Ронан. Я ждал всю жизнь.

– Вы знаете меня! Кто вы? – изумился юноша.

– Неужели мой голос изменился настолько, что ты не узнаёшь человека, в ежеденном соприкосновении с которым провёл так много времени – надеюсь, с пользой для души и разума? – вопросил монах, после чего медленно прошёл мимо узника к окну, приоткрыл ставень и откинул капюшон.

– Отец Лазариус! – вскричал юноша, не веря своим глазам.

Как передать, что творилось в этот миг в душе Ронана? Разумеется, поначалу радостное изумление видеть живым и свободным своего старого наставника, которого он давно счёл за погибшего, охватило юношу, пробудило на его лице давно позабытую улыбку и зажгло глаза живым блеском. «А не призрак ли это, не обманчивое ли видение?» – подумалось вдруг Ронану, ибо так необыкновенно было появление здесь Лазариуса. Но он тут же отбросил эту эфемерную мысль. Старый монах стоял здесь, перед ним, живой и во плоти, его привёл тюремщик, который видел его и разговаривал с ним. Нет, это в самом деле Лазариус! Потом к восторженному ликованию, вызванному этим воскрешением, добавились чувство неловкости и смущение как за свой неприглядный вид – покрывшееся жёсткой щетиной лицо, взъерошенные и давно нечёсаные волосы, грязная и пропахшая зловонным запахом одежда, – так и за бедственность положения, в которое он угодил из-за собственного глупого простодушия.

Когда Ронан, наконец, пришёл в себя, что случилось не слишком скоро, он смог лишь озадачено спросить:

– Но как? Почему? Вы – здесь?

Лазариус посмотрел на юношу с ласковой и грустной улыбкой, снова притворил ставень и сказал:

– У нас осталось мало времени, сын мой. Вставай с этого ложа, на которое тебе никогда уже не вернуться. Поднимайся и снимай свои вериги.

– Как! Боже правый! Вам ведомо, что я могу их снять? – опять удивился Ронан, не понимавший абсолютно ничего. – Но откуда?

– Сын мой, ты всё узнаешь после, – изрёк старый монах. – А сейчас стряхни свои оковы к моим ногам, ибо мне они нужнее, чем тебе.

– Но зачем они вам, святой отец? – спросил юноша и добавил погрустневшим голосом: – Говоря по правде, у меня были другие намерения.

– Мы зря теряем драгоценное время, Ронан. Tempus nemini {время никого (не ждёт) (лат.)} – увещевал старик и пояснил: – Я пришёл вырвать тебя из хищных лап смерти. Ты наденешь мою длиннополую рясу, накинешь капюшон и выйдешь отсюда вместо меня.

– Нет, это невозможно, отец Лазариус, совершенно невозможно, – невесело сказал Ронан. – Я не могу допустить, чтобы по моей вине и заместо меня погиб такой благонравный, добрый, мудрый человек. Как я буду потом жить с таким камнем на сердце? Да и, в общем-то, какая от меня польза на этом свете? Вы же ещё можете многое дать людям.