Navium Tirocinium

Их взгляды встретились, и девушка поняла, что Бернард специально избегает говорить о Ронане. Может быть, он догадывается о чём-то? Разговор стал похож на игру в кошки-мышки. От отчаяния слёзы навернулись Алисе на глаза – всё её усилия оказались тщетными. Умному и талантливому клерку, умевшему просчитывать всё на свете, казалось, что Алиса вот-вот сдастся окончательно, и он самодовольно ждал, когда же она даст своё согласие. Он ничуть не удивился, когда девушка вдруг разрыдалась и бросилась к сидевшей у окна старой горничной. По мнению Мастера Бернарда, смотревшего снисходительно на подобное проявление чувств, его будущей жене трудно было пока смириться с необходимостью выйти за него замуж. Но что ей оставалось делать? Ведь в противном случае она, можно сказать, собственноручно затянет петлю на шее шотландца.

Видно, ласковые ладони Эффи сделали своё дело, потому как через некоторое время Алиса оторвала заплаканное лицо от передника горничной и встала напротив клерка. Искры отчаяние горели в её глазах, но взгляд был полон решимости. С минуту они глядели друг на друга.

– Я … я … – нарушила молчания Алиса, – я вас ненавижу, вот что я вам скажу! И никогда, слышите, никогда вам не видать моей руки! А теперь убирайтесь вон с моих глаз, негодяй и подлец! И будьте уверены, я найду человека, который защитит меня и моего батюшку от ваших посягательств и отомстит за всё зло, что вы сделали!

Мастер Бернард застыл на месте, раскрыв от удивления рот и не веря своим ушам. Да уж, не такой ответ он ожидал услышать! Прошло несколько минут, пока застывший как столб и оторопело уставившийся в пустоту счетовод смог прийти в себя. Он бросил злой взгляд на Алису, на горничную и с мрачной улыбкой сделал то, о чём его попросили, а именно – поспешно выскочил из комнаты.

Эффи размотала голову, глянула на кусавшую от досады губы Алису и ворчливо спросила:

– И чего это он к тебе, золотце, повадился? Небось, в женихи набивается, да? Молчишь. Ну, впрочем, это не моё старушечье дело. Тебе с батюшкой своим и решать, а у меня и других забот хватает.

И как бы в подтверждение слов старой горничной в комнату вошёл сам почтенный негоциант, слышавший весь предыдущий разговор от начала и до конца. Эффи, не дожидаясь приказа, молча вышла за дверь.

– Ну, и зачем же, дочь моя, ты отняла у меня столь драгоценное время? – спросил Габриель Уилаби, хмуря брови. – Дабы выслушивать, как ты грубишь Мастеру Бернарду? Да, я твёрдо намерен устроить ваш брак после моего возвращения из плавания, о чём я тебе уже намекал. Однако моему будущему зятю, видно, не терпится поскорее назвать тебя своей невестой. Что же, я его вполне понимаю. Ты девушка у меня красивая, смышлёная, даже обучена кое-каким наукам. Последние месяцы он не раз намекал мне о своих чувствах к тебе, но делал это скромно и тактично, как и подобает благовоспитанному молодому человеку. И я, признаться, не могу и желать тебе лучшего жениха. Он уже почти год работает у меня, и воистину показал себя образованным и талантливым человеком, просто золотая голова. Ведь это он поведал мне про итальянскую систему счетоводства, и нынче все мои книги в таком идеальном порядке, что и представить было нельзя. Мастер Бернард владеет несколькими языками и может сам вести переписку со всеми моими контрагентами на континенте. А какой у него филигранный почерк, любо-дорого смотреть. Он умён в делах и аккуратен в бумагах, да так, что уже полностью вник во все тонкости моего предприятия. Поэтому теперь мне есть кому оставить ведение торговых дел, покуда я буду вдали отсюда. И когда вы поженитесь, я непременно, в качестве твоего приданного, сделаю его полноправным партнёром торгового дома. Таким образом, у меня будет человек, которому я, когда превращусь в такую же развалину, как наш Гриффин, без опаски смогу передать полностью все мои дела и к тому же быть спокойным за твою будущность… Такие вот были мои отцовские помыслы. И что же я слышу нынче!!! Мастер Бернард в порыве любви предлагает тебе помолвиться с ним, буквально умоляет, вероятно, желая, чтобы я попрощался с сушей и предался на волю волн со спокойной душой, а ты в ответ оскорбляешь его и называешь негожими для уст моей дочери словами. Разве я не говорил тебе прежде, чтобы ты была с ним поласковее, и не намекал вполне ясно на мой замысел соединить вас брачными узами? Так-то ты, покорная дочь, выполняешь волю твоего родителя! Эх, была бы жива бедная Изабелла, она бы со стыда сгорела за такое твоё послушание.

Сие длинное нравоучение Алиса выслушала с опущенной головой, что почтенный негоциант принял за признание ей своей вины и угрызения совести. Однако скоро он к своему удивлению понял, что ошибался, ибо девушка подняла лицо, на котором не было и тени смущения или раскаяния, а скорее наоборот, читались упрямство и вызов.

– Батюшка, как вы можете нынче думать о таких пустяках, как моё замужество! – воскликнула Алиса. – Через день страшной и позорной смертью может погибнуть тот, кто долгое время пользовался вашим гостеприимным кровом, и пользовался по праву. И наш дом будет покрыт бесчестьем, если мы не сможем спасти Мастера Лангдэйла. Вы же знаете, что его оклеветали и он ни в чём не виновен. Все в нашем доме до последнего челядинца горюют по несчастному юноше и молят Бога, чтобы король поправился и был в состоянии подписать ходатайство о помиловании. Лишь у моего батюшки помыслы о том, как бы скорее свою дочку отдать замуж, причём, за ненавистного ей человека.

Габриель Уилаби от удивления всплеснул руками.

– Ума не приложу, откуда в тебе эта строптивость, – сказал негоциант. – Ты думаешь, мне не жаль нашего юного гостя? Но – увы! – что же я могу поделать, как не смириться перед божьей волей? Нет никаких богатств на свете, за которые можно было бы купить ему оправдательный приговор.

Алиса чуть было не вскрикнула «Есть такие богатства!», но вспомнила, что клерк грозил поведать негоцианту про недозволительно сильную симпатию его дочери к шотландцу, в то время как сам мог преспокойно откреститься от своей возможности спасти Ронана – тем паче, что выглядело это очень невероятно. Поэтому девушка лишь горестно вздохнула.

– Вот что я мыслю, Алиса, – после некоторого раздумья сказал негоциант решительным тоном. – Не по душе мне оставлять тебя одну, как неприкаянную тростинку на ветру. Ты девица у меня обворожительная, вся в мать, и уже взрослая, даже норов свой показываешь. А потому чего доброго, пока меня долго дома не будет, собьёшься с пути истинного и натворишь непоправимых ошибок. Ведь дьявол-искуситель миловидных девушек в твоём возрасте на каждом шагу подстерегает. А потому, решено, ровно через четыре дня, в канун моего убытия я устрою вашу с Мастером Бернардом помолвку и подпишу с ним брачный договор.

– Но, батюшка! – в ужасе воскликнула несчастная девушка.

– Только помолвка, – строго сказал Габриель Уилаби. – А повенчаетесь и станете мужем и женой, когда я домой возвращусь. Тогда же он и приданное получит. А покуда будет печься о своей невесте и охранять её как зеницу ока. Такова моя родительская воля!.. И не надо реветь. Хотелось бы думать, что это слёзы радости, но судя по твоим рыданиям, увы, это не так. Что ж, у тебя будет достаточно много времени, чтобы свыкнуться со своей судьбой. И, полагаю, когда-нибудь ты меня даже благодарить станешь, что я так всё для тебя устроил.

Негоциант покинул комнату, оставив в одиночестве свою дочку, чей плач то стихал до слабых всхлипываний, то вновь усиливался до оглушительных рыдания. Да и как бедной Алисе было не горевать! Ведь вместо того, чтобы показать своему отцу всю лживость и порочность его счетовода, она лишь навлекла на себя родительский гнев и ускорила помолвку с ненавистным женишком.

Не успели ещё улечься её всхлипывания, как в комнату вошла Эффи, но не одна – с ней был юный Эндри. Обычно неунывающий и потешный, каким он предстал читателю в начале повествования, сегодня он выглядел необычайно серьёзным. На протяжении двух недель с момента первого его появления в доме, он заглядывал сюда почти каждый день, чтобы справиться у мистрис Алисы, не подписал ли ещё король прошение о помиловании, и то, что она отвечала, весёлости ему, разумеется, не прибавляло. Также молодой слуга интересовался, как выглядит его господин и как чувствует. Про это Алиса могла мало что ему сказать, потому как не передавала Ронану писем и не получала ни словечка от него с того самого раза, когда юноша в своём письме умолял её не соглашаться на низменное предложение Бернарда. А потому о том, как выглядит страдалец и как чувствует себя, она могла лишь поделиться скупыми фразами сэра Хью, по словам которого в камере было так сумрачно, что она освещалась, казалось, только сверкавшими глазами юноши, а голос Ронана не похож был вовсе на голос человека, сникшего и покорившегося злой судьбе.

– Он хоть у меня и петушится иногда, – заметил Эндри, – но не таков, чтобы сложить крылышки и смирненько дожидаться, покудова из него запечённого каплуна сделают.

– Но ведь ежели завтра не будет помилования, – простонала девушка, – его, скорее всего, будет ждать последняя ночь в жизни.

– Да уж, мистрис Алиса. У меня тоже кошки на душе скребутся, – согласился мальчишка. – Но скажу честно: помочь ему – в ваших силах! Только пусть эта старушка выйдет из комнаты – не хочу, чтобы она слышала.

– Ты славный мальчик, – сказала девушка, делая знак Эффи, чтобы та удалилась. – Тебе должно быть безмерно жаль твоего хозяина, потому что ты преданный слуга и долгое время разделял с ним горести и радости. И мне тоже невыносимо думать о ждущей его участи, потому что… – Алиса несколько замялась, подбирая слова.

– Да потому что вы влюбились в него по уши, – сорвалось у Эндри. – Разве ж я не приметил? Ей-ей, только у влюблённых девиц такие зарёванные глаза бывают.

Девушка покраснела, но сильно протестовать против простосердечной бестактности юного слуги не стала.

– Что ты болтаешь? Я сделала всё, что было в моих силах, – продолжила Алиса. – Я же тебе обо всём поведала, нахальный мальчишка. Ума не приложу, чем я ещё в силах облегчить участь Ронана, кроме моих горячих молитв вседержителю. Всё бы отдала, дабы спасти его – и жизнь молодую, и душу мою смятенную, и даже честь девичью, ежели бы знала, что он примет от меня такую жертву. Но, увы, твой мастер Ронан слишком благороден, чтобы позволить мне свершить такой поступок.

– Ну, так я вам посоветую, что тогда надобно сделать, мистрис, – заявил Эндри. – Следует передать моему господину, чтобы он, – ежели помилование не подоспеет, – перед лицом смерти ни в какую не отступал от своей религии.

– Да что ты мелишь всякую чушь! – возмутилась девушка. – Завтра минует день, а на следующий его уже может не стать с нами. О, Господи! При одной этой мысли у меня как будто сердце останавливается… К чему теперь спорить о том, по каким законам ему прощаться с жизнью: по правилам англиканской церкви или католической, на каком языке священник прочитает ему последнюю молитву – на английском или латыни? Эх, глупыш ты несмышлёный.

– Называйте меня как вам угодно, только выполните эту просьбу, – настаивал Эндри. – Вы что ж, полагаете, мистрис Алиса, мне легко видеть, как к мастеру Ронану старуха с косой подбирается, или я сам не готов жизнь за него отдать, как сделал бы любой честный шотландский паж?

– Нет-нет, Эндри. Я вовсе не сомневаюсь в твоей верности, – молвила Алиса. – Да и как можно не быть преданным такому благородному господину. Меня всего лишь удивляет твой странный совет.

– Говоря по правде, мистрис Алиса, – сказал мальчишка, – ничего здесь странного нет. Только я поклялся сверх этого ничего больше не говорить.

– Поклялся? – удивилась девушка. – Кому же, интересно?

– Тьфу ты! Будь неладен мой длинный язык, который болтается как овечий хвост! – с досадой произнёс Эндри. – Я и так сказанул вам более, чем следовало. Так что, больше вам, мистрис Алиса, из меня ничего не вытянуть. Скажу лишь одно: от того исполните вы мою просьбу или нет зависит не состояние души моего господина, а местонахождение его тела через пару дней. И ещё умоляю вас: не передавайте, что это я вас попросил. Ежели мастер Ронан выведает, что это я, он точно не послушается, потому что в последнее время во всём мне перечил и всяко по-своему делал. И гляньте-ка, куда это его упрямство завело!

Девушка испытующе посмотрела на веснушчатую физиономию Эндри, тщетно пытаясь угадать, что скрывается за его словами, но встретила серьёзный и непроницаемый взгляд. Будь это в другое время, она непременно расхохоталась бы над напыщенным и важным видом мальчишки, но в этот день её переполняли совершенно иные чувства.

Посчитав, что от этого в любом случае хуже не будет, Алиса согласилась передать Ронану просьбу его пажа как свою личную. Эндри на этом, однако, не угомонился и потребовал от девушки поклясться, что она так и поступит.

Получив от неё клятвенные заверения, мальчишка как обычно прихватил с собой съестных припасов и исчез, чтобы вновь увидеться с Алисой Уилаби лишь через три страшных дня и уже более её не покидать, дабы стать ей верным слугой, меньшим братом и другом в будущих их странствиях, а также будить в девушке милые воспоминания о Мастере Лангдэйле и пытаться, поелику в его силах, весёлым нравом скрасить её тоску по своему господину…

Глава LXI

Последняя встреча

Завтра день казни.

С этой мыслью Ронан проснулся, когда раздался скрежет отпираемой двери. Вошёл грустный Тернки, как обычно положил на табурет кусок хлеба и оставил кувшин с водой.

«Почему он такой печальный, – подумал Ронан. – Неужели из сострадания к ожидающему смерти узнику? Или же из-за отсутствия воздаяний от меня? Впрочем, что мне до этого… Я почти не спал последние две ночи, но так и не успел перепилить оковы на ноге. Сегодня до вечера мне также никак не удастся окончить работу. А значит, я не смогу привести в исполнение мой план побега. Ах, какой же я был болван, что потерял два дня, наслаждаясь пустыми мечтаниями, в то время как напильник втуне пролёживал в тюфяке! Теперь меня ждёт смерть… Но я не буду безропотным ягнёнком для заклания! Ночью я завершу работу и разогну боковины. А когда завтра меня поведут по тёмным тюремным лестницам и переходам, я сброшу эти железки и нападу на конвойного. И возможно мне удастся завладеть каким-нибудь разящим оружием – мечом или алебардой. О, тогда я дорого продам свою жизнь! Во всяком случае, я умру воином, как и подобает сыну славного шотландского рыцаря, а не вздёрнутым на виселице на потеху глумящейся толпе, словно окаянный убийца».

Таковы были размышления юного шотландца накануне смерти, ставшей теперь уже неизбежной. Конечно, оставалась ещё толика вероятности, что король подпишет ходатайство о помиловании. Но столько уже прошло дней в напрасном ожидании, что это напрочь убило в несчастном страдальце всякую веру в чудо. Теперь он готовился умереть.

Нельзя сказать, что Ронан не боялся смерти, нет. Но потомственная гордость и чувство собственного достоинства не позволяли ему признаться даже себе, что он боится. Во всяком человеке, особенно молодом и полном сил, перед лицом неминуемой смерти в том или ином виде существует страх: пугающий почти каждого ужас небытия, для малодушных – боязнь физической боли в момент смерти или же для раскаявшихся грешников – трепет перед адскими муками. Однако в одних страх вызывает оцепенение и парализует волю, заставляя безропотно покориться судьбе и ждать своего конца. У других же наоборот наступает прилив сил и энергии, далеко ещё не растраченных ими при жизни. Как видно, к чести нашего героя он относился ко второму типу людей. Теперь, когда надежды на спасение уже не было, или почти не было, Ронана волновало лишь одно – умереть воином, а не преступником. Разумеется, ни тем, ни другим он при жизни не был. Но если коварство врагов и несправедливость судей сделали из него мнимого преступника, то возвышенная душа вкупе с полученным в молодые годы мастерством владения оружием обязывали его в свой последний час стать воином. Взращенный в духе ратных подвигов и наделённый воинскими навыками, к тому же будучи по природе человеком романтических наклонностей и начитавшийся рыцарских романов, смерть с оружием в руках он почитал теперь за величайшее благо.

В ожидании завтрашнего последнего своего героического деяния узник пилил оставшуюся боковину, когда за дверью послышались шаги и звяканье ключей. Ронан едва успел спрятать напильник, как дверь открылась и вошёл Хью Уилаби. «Конечно же, он не мог не придти сегодня, – подумал юноша, – придти, дабы проститься, проститься навсегда. Он бывалый солдат и часто встречался со смертью с глазу на глаз. Он привычен к виду людей, которые, наверняка, не вернутся невредимыми из предстоящего сражения, и у него достаточно мужества, чтобы смотреть им в глаза».

Командор подошёл к Ронану, не успевшему ещё подняться со своего тюфяка.

– Почему ты сидишь в сумраке? – спросил Уилаби, твёрдым и невозмутимым голосом, как будто и вовсе не был взволнован тем, что случится следующим днём.

– Привыкаю, сэр Хью, – ответил узник с мрачным спокойствием. – Там, где я окажусь завтра, не бывает солнечного света и всегда царит темнота.

– Да, мой мальчик, смерть такая штука, которая может подкрасться к любому из нас, когда её меньше всего ожидаешь, – более мягким тоном сказал командор. – А иногда она приближается медленно, шаг за шагом, и человек видит её приближение, но не в силах никак его остановить.

– Я знаю, сэр Хью, что как мой покровитель и друг барона Лангдэйла вы хотели бы утешить меня, – произнёс Ронан необычно твёрдым для своей ситуации голосом, – но как храброму и опытному воину и командиру вам хорошо известно, что перед решающей битвой, пусть даже и роковой, войску необходим душевный подъём, дабы вселить в сердца воинов азарт и горение. Помнится, вы сами мне об этом толковали. Так и я прошу вас относиться ко мне как к идущему в бой войску.

Командор с изумлением воззрился на юношу и воскликнул:

– Вот уж воистину сын своего отца!

После они оба долго молчали. Да и к чему были пустые разговоры?

Уилаби чувствовал мрачную решимость узника, напоминавшую отчаянность окружённого со всех сторон отряда, с какой тот шёл на прорыв вражеского кольца, понимая, что едва ли кому удастся уцелеть в живых. Командор осознавал, что в данном случае утешения не уместны и даже пагубны, и что его безмолвное присутствие гораздо действеннее всех слов. Юноша ощущал эту молчаливую поддержку и чувствовал неимоверную благодарность командору…

В таком молчаливом общении прошло около двух часов. Никто не решался прервать его. Наконец Ронан сказал:

– Благодарю вас, сэр Хью, благодарю за всё. А теперь мы должны расстаться и сделать это просто, без ненужных слов. Я готов встретить завтра свою судьбу и постараюсь умереть более достойным образом, нежели презираемый всеми преступник. Я умираю честным человеком, и пусть Эндри, когда вернётся домой, так и передаст моему батюшке. А ещё скажите мистрис Алисе … впрочем, нет, ничего ей не говорите.

– Боже правый, напрочь из головы вылетело, – спохватился вдруг Уилаби, достал из кармана листок бумаги и отдал юноше. – Говоря по правде, не хотел я брать у неё это письмо. Уж я-то с этими женскими слезливыми сентенциями и душещипательными рыданиями хорошо знаком. Однако девица уверила меня, что сия писулька лишена трогательных фраз.

Ронан молча взял у командора письмо и с необыкновенной нежностью положил в карман. Две недели они не обменивались с Алисой записками. Ронан не писал, потому что дал себе зарок больше не думать о девушке. Да к тому же за эти две недели отчаянного, изматывающего труда, бессонный ночей, непреходящей тревожности и агонии приближающейся смерти у юноши просто напросто не оставалось душевных сил на лирическую переписку. Алиса, вероятно, догадывалась о мучениях юноши и не желала своими сострадательными словами усугублять его муки. Она правильно рассудила, что если бы Ронан нуждался в её сострадании, он бы написал сам в надежде получить её ответ. А потому она довольствовалась лишь скупыми фразами своего дядюшки о том, как выглядит страдалец и в каком он духе…

Они встали лицом друг к другу. Командор крепко, по-отечески обнял Ронана, с трудом сдерживая слёзы. Один раз Уилаби уже обнимал его так: полгода назад, когда считавшийся сгинувшим в тёмных и холодных водах Темзы Ронан через несколько дней неожиданно объявился в доме негоцианта. Но в тот раз он обретал воскресшего юношу из объятий смерти в лоно живых. Но, увы, то оказалось лишь временной уступкой судьбы. Ныне же смерть, похоже, пришла взять своё.

– Мужайся, мой мальчик! – сказал Уилаби и подумал про себя: «А я буду надеяться до последнего. Ведь ещё осталось несколько часов, чтобы король подписал прошение. Наверняка Сидни делает всё возможное».

– Прощайте, сэр Хью! – произнёс в ответ Ронан. – Да благословит вас Господь и дарует удачи в вашем деле!

Уилаби отошёл к двери, обернулся и вновь бросился к юноше, заключая его в свои широкие объятия. Ронан немного подождал, мягко высвободился из могучих рук и твёрдо сказал:

– Уходите, командор.

– Ну что ж, прощай! – промолвил Уилаби, быстро развернулся, подошёл к двери и застучал в неё эфесом своего меча…

Оставшись один, Ронан вздохнул и почувствовал, как разорвалась последняя нить, связывавшая его с миром живых. Нет, не последняя! Ведь у него в кармане было ещё непрочитанное письмо от Алисы. Узник подошёл к окну, приоткрыл ставень, и в камеру ярким потоком хлынул солнечный свет. Вместе с ним ворвались шумы города: топот ног по мостовой и чей-то оживлённый спор, скрип повозок и фырканье лошадей, пронзительные детские крики и тявканье собак, грязная ругань каких-то мужланов и бойкий девичий смех. Казалось, и люди и животные все радуются благодатной майской погоде, пусть и каждый по-своему, но радуются, о чём-то мечтают и носятся с мыслями о завтрашнем дне. Они живут и будут жить, а он завтра умрёт… Лёгкие дуновения ветерка заносили в камеру смертника благоухающие весенние ароматы цветущих садов и многоголосье усеявших деревья и крыши птиц. Природа проснулась и явилась во всей своей красе, радуясь теплу и солнцу. По голубовато-синему небосводу весело плыли барашки лёгких белоснежных облаков, и всё живое ликовало под этим волшебным небом… О, как же юноше не хотелось умирать в такое благодатное время!

Ронан тяжело вздохнул и открыл письмо.

«Не сочти меня за девицу, которая от горя лишилась рассудка (хотя быть может скоро так и будет), ибо моя просьба покажется тебе весьма странной, – так писала Алиса. – Хотя я и придерживаюсь устоев англиканской церкви, но ради всего святого умоляю тебя перед лицом смерти не отступать от веры твоих отцов и требовать для последней исповеди лишь католического священника. Знай, что эта моя последняя просьба – для твоего блага. Большего я сказать не вправе, ибо связана обещаниями. А.У.»

Надо сказать, что узник был неприятно удивлён, потому как вовсе не такие слова он надеялся найти в этом письме. Пожелать ему всего лишь исповедаться по католическим правилам – неужели это было всё, что могла она ему сказать накануне его смерти! А он-то ожидал, что в этот последний миг она откроет ему свои чувства, или хотя бы скажет скупое «прощай», как сделал сэр Хью. Да и какие могут быть в этот фатальный момент обещания, на которые она ссылается! «С глаз долой – из сердца вон. Вот как, значит, – со злостью подумал Ронан. – Видно, все её чувства были лишь преходящей влюблённостью, а принесённый мне напильник, верёвка – детская забава для неё, развлечение, только и всего. Скоро она про всё забудет и в итоге выйдет замуж за этого слизняка Бернарда, нарожает ему кучу детей, растолстеет, станет почтенной лондонской матроной и никогда не будет обо мне вспоминать. Ну и пусть. В самом деле, что мне теперь до этого? Зато завтра она узнает, как умеют умирать настоящие шотландцы. И все они узнают. Хотели видеть во мне преступника, кровожадного убийцу? Что ж, я дам вам возможность в этом убедиться, почтенные и благопристойные лондонские жители».

Увы! Даже в благородной душе, лелеявшей возвышенные и благочестивые устремления, даже в чистом сердце, не запятнавшем себя дьявольскими страстями, могут рождаться злобные помыслы, если людской ненавистью и предвзятостью суждений довести человека до отчаяния. Именно подобная метаморфоза и произошло с Ронаном Лангдэйлом. Изначально он намеревался на пути из камеры сбросить оковы и завладеть оружием, чтобы до последнего защищать свою жизнь. Теперь же он пылал жаждой мести – мести всем своим недругам, настоящим и тем, кто по долгу своих обязанностей казались ему таковыми. Впрочем, каковы бы ни были побуждения несчастного юноши, очевидно, что исход сей отчаянной попытки был предопределён.

Подогреваемый отчаянием, злостью и обидой, Ронан достал все письма, которые он дотоле бережно хранил в глубоких карманах своего камзола, порвал в мелкие клочки и выбросил сквозь оконную решётку. После этого, скрежеща зубами, он с бешеным усердием принялся допиливать оставшуюся боковину…

Глава LXII

Прошение о помиловании

А как же обстояло дело с прошением о помиловании, на которое командор и Ронан первоначально возлагали такие большие надежды, впоследствии, однако, с каждым днём всё таявшие и таявшие? Уилаби передал это ходатайство Генри Сидни, молодому вельможе, лучшему другу юного короля и горячему сподвижнику Себастьяна Кабото. Сидни действительно желал помочь Ронану Лангдэйлу, причём не только из-за проявления дружеских чувств к сэру Хью, человеку, которому они с Кабото вверяли командование плаванием. Генри Сидни ещё помнил открытое лицо этого юноши, которого ему как-то представили в комнате Ричарда Ченслера, его пытливый взгляд и пыл, с которым он мечтал о плавании. А впоследствии навигатор не раз говорил ему про таланты и способности Лангдэйла. Поэтому, когда командор рассказал Сидни про беду, в которую попал Ронан по своей неопытности и неосторожности, и достаточно убедительно поведал о догадках про настоящего преступника, у молодого царедворца не возникло ни единого сомнения в невиновности Ронана. Генри Сидни с готовностью согласился помочь спасти юношу, для чего ему всего лишь требовалось уговорить короля Эдварда подписать прошение о помиловании.

Однако юный король был тяжко болен и к середине апреля почти не вставал с кровати. По настоянию придворных лекарей а также по политическим мотивам его перевезли из Лондона во дворец в Гринвиче. Ссылаясь на заботу о здоровье короля и на рекомендации лекарей, герцог Нортумберлендский добился согласия Тайного Совета и распорядился усилить вооружённую охрану у дверей, ведущих в покои короля, и, дабы не беспокоить его величество, никого к нему не пропускать, кроме нескольких доверенных слуг и, разумеется, себя самого.

Генри Сидни вместе во всем двором также перебрался в Гринвич, но возможности встретиться и переговорить с Эдвардом у него не было. На все попытки пройти в покои короля бдительные стражники молчаливо и непреклонно скрещивали алебарды перед дверьми. Никакие увещевания и доводы не могли заставить их нарушить приказ. Сидни хотел было передать прошение через слуг, которые носили еду и посуду в королевские покои, одевали и раздевали его величество, убирали комнаты и следили за каминами, но трезво рассудил, что без его личных пояснений и суждений король и не подумает подписывать эту бумагу. По словам лекарей, которым было дозволено входить и выходить через эти запретные двери, король почти всё время находился в кровати – либо спал, либо полулежал на подушках, – но состояние его понемногу улучшалось. Большего Генри Сидни добиться не удалось.

Дни пролетели один за другим. Генри расстроено бродил по галерее перед входом в королевские покои. Он знал, что казнь Ронана Лангдэйла назначена назавтра. Сегодня он чуть ли не силой пытался проложить себе дорогу. Все просьбы и мольбы, до которых унизился сэр Генри Сидни в своём желании помочь несчастному юноше, также оказались тщетными. А потому и настроение у вельможи было далеко не радужное. Конечно, сей юный шотландец очень мало значил в его жизни, но он стал горячим приверженцем его и синьора Кабото замысла отправить корабли в Китай по северо-восточному пути. Терять такого сторонника Сидни вовсе не хотелось, а невозможность спасти единомышленника стало бы ударом по его самолюбию. К тому же личные симпатии и расположение, которые заставили Сидни взять под своё покровительство Ричарда Ченслера, простёрлись в некоторой степени и на Ронана Лангдэйла, хотя он и видел его всего лишь однажды, но зато наслышался похвал о нём от навигатора. А потому лёгко объяснить досаду и горечь, овладевшие молодым вельможей.

В этот момент в галерее появился герцог Нортумберлендский. Увидав зятя, он подошёл к нему, взял под руку и наигранно приветливым голосом произнёс:

– Генри, дорогой, да на тебе, право, просто лица нет! Конечно, король себя неважно чувствует, и все увеселительные мероприятия во дворце отменены. Но с божьей помощью скоро его величество поправится и всё будет как и прежде… Или ты беспокоишься, что Мария никак не родит тебе наследника? О, Генри! Вы молоды и женаты лишь два года, и, клянусь Купидоном, всё у вас ещё впереди. А может быть, твою жену расстроили предсказания Джона Ди? Мне говорят, она часто стала к нему наведываться.

Сидни не знал, что ответить герцогу. Молодой вельможа уже несколько дней подумывал о том, чтобы попросить содействия своего всемогущественного тестя, но его останавливало состояние мрачной раздражительности и тревоги, в котором в последнее время пребывал Джон Дадли, занятый, по-видимому, решением собственных проблем. И поэтому Сидни опасался своей просьбой лишь рассердить герцога и навредить всему делу.

Но этот день был последним, когда ещё можно было спасти Ронана Лангдэйла. Поэтому ободрённый благожелательной речью Нортумберленда Генри Сидни решил воспользоваться последним шансом, какой провидение посылало бедному узнику.

– Благодарю вас, сэр, за беспокойство о моей семье, – сказал Сидни. – Полагаю, Господь пошлёт вам ещё армию внуков.

– Надеюсь, дорогой зять, что вы с Марией поможете всевышнему не только молитвами, – с игривой улыбкой заметил герцог. – А что привело тебя в эту галерею? Вероятно, тревога о здоровье его величества? Эдвард к тебе весьма благоволит.

– Клянусь честью, самочувствие короля беспокоит меня больше чем моё собственное, – сказал Сидни. – Однако признаюсь вам, есть у меня ещё одно срочное дело к его величеству. Но каждый день, когда я пытаюсь пройти в королевские покои, я встречаю перед собой запертые двери и непреклонные лица привратников и лакеев.