Navium Tirocinium

Разумеется, Ронан сразу же достал решётку Кардано и бросился с жадностью читать записку. И то, что он узнал из неё, перевернуло всё у него внутри.

Алиса написала, что по пути от камеры Ронана до наружной двери тюремщик позволил себе распустить руки с целью обесчестить её, но получил твёрдый отпор. Едва только юноша узнал об этом, как волна возмущения вздыбилась в его гордой шотландской душе. Как! Какой-то презренный английский тюремщик осмелился прикоснуться к дорогому его сердцу милому созданию! Негодование разом переросло в ненависть, и в этот момент Пёс Тернки, не подозревая о том, превратился в глазах Ронана из простой, жадной до подачек дворняжки в хищного волка, поджидающего в зарослях кустов свою жертву, и, несомненно, заслуживающего беспощадной травли и стрелы охотника.

Не успел Ронан прийти в себя после столь злого намёка Алисы в адрес сладострастного Тернки, как был ошарашен признанием девушки в том, что Мастер Бернард требует немедленной помолвки, за что он обещает вызволить Ронана из тюрьмы, ибо обладает некими доказательствами его невиновности. Алиса написала, что у неё не остаётся другого способа спасти Ронана от смерти, но она хотела бы оттянуть своё согласие на предложение Мастера Бернарда, пока остаётся хоть капля надежды на помилование короля.

Узник вскочил на ноги и принялся неуклюже вышагивать по камере, тщетно пытаясь унять охватившую его ярость. Этот Бернард всё знал! Вероятно, он и помог Фергалу засадить его в тюрьму, а теперь намеревался заполучить Алису, каким-то образом выгородив Ронана. «Как только я выберусь отсюда, я в первую очередь разберусь с этим негодяем, – мстительно думал узник. – Он узнает крепкую шотландскую руку, пусть даже мне придётся покинуть дом купца Габриеля Уилаби». Ронан метался по камере, словно разъярённый лев в клетке, грохотал своими оковами, в порывах бешенства и бессильной злобы колотил руками по стенам и двери, изрыгал страшные проклятия. Все копившиеся в его душе чувства, которые разум узника долгое время держал под контролем, вдруг разом вырвались на волю подобно тысячи неукротимых демонов. Юноша бушевал и неистовствовал словно безумный. Казалось, вся Ньюгейтская тюрьма содрогается от остервенелых ударов и ужасного рёва.

На шум, ворча, пришёл тюремщик, приоткрыл оконце в двери, увидел разъярённого арестанта и спросил, что вызвало недовольство его милости. В ответ Ронан бросился к двери и, потеряв самообладание при голосе Тернки, попытался пальцами сквозь зарешеченное дверное оконце дотянуться до противной физиономии. Тюремщик, привыкший, вероятно, к подобным сценам, проворно отпрянул от двери и пробормотал с явным огорчением:

– Эх, и этот рассудком тронулся. Теперь от него воздаяний не дождёшься.

Появление Пса Тернки ещё более распалило Ронана, и он с бешеным остервенением продолжал метаться по камере и выкрикивать безумные проклятия.

Хотя Ронан по натуре своей человек был вовсе не злой и уравновешенный, но ревность, чувство жестокой несправедливости и ненависть к человеческой подлости подогревали его и сводили с ума. Однако постепенно сквозь этот ураган присущих человеческой природе чувств, недобрых и порой даже пагубных, и, наверно, благодаря именно им и на их почве, стали пробиваться ростки более благих и сильных желаний. Ронан был юн, он любил, у него были мечты. А потому нет ничего удивительного в том, что скоро огромный шквал жажды жизни и стремления к свободе налетел на юношу, перехлестнув злые чувства. Этот поток эмоций был такой силы, что Ронан чувствовал себя способным разорвать удерживавшие его руки оковы и вырвать железные прутья на окне, даже выломать дверь не представлялось ему чем-то непосильным. И как они смеют его, невиновного человека, удерживать в этой проклятой башне вместе с ворами и убийцами!

Прошло, наверное, с полчаса, и этот неожиданный пароксизм страстей оставил юношу так же внезапно, как и появился. Ронан в недоумении остановился и без сил опустился на табурет, ничего не понимая. Такого никогда с ним ещё не случалось, чтобы он настолько терял контроль над своим рассудком, отдавался на волю чувств и эмоций, а уж тем более впадал в бешенное исступление. На миг ему стало стыдно. Но тут взгляд юноши упал на письмо, и он вспомнил, чем был вызван этот приступ. Ронан снова перечитал послание и задумался. Пока эти негодяи и настоящие преступники наслаждаются свободой и безнаказанно строят козни, он, словно агнец в преддверии заклания, безропотно ждёт, когда наступит его черёд отправиться на виселицу, теша себя слабой надеждой на выздоровление и милосердие короля. Какой глупец! Ничтожество! Друзья прикладывают все усилия для его освобождения – и командор, и Алиса с Дженкином, – а он сидит сложа руки и развлекает себя бесплодными мечтаниями.

Ронану стало вдруг безмерно стыдно за своё бездействие. Он упрекал себя за слабость духа и вспоминал, как несколько месяцев назад сам в душе укорял Джорджа Уилаби, сына сэра Хью за праздность жизни и сибаритство. Сознание Ронана вдруг возмутилось подобно ставшей на дыбы лошади. Нет, он отринет прочь постыдное бездействие и не станет отравлять свой дух сладкими грёзами!

Юноша тут же написал короткое письмо Алисе, где заклинал её ни в коем случае не соглашаться на низменное предложение клерка, ибо он, Ронан, предпочитает скорее умереть, чем стать причиной неисправимого несчастия Алисы. Также юноша сообщил, что постарается с пользой употребить принесённые ею «лакомства».

Покончив с письмом, Ронан внимательно осмотрел свои оковы. Запястья и лодыжки охватывали прочные широкие обручи, соединённые между собой тяжелыми цепями, не позволявшими сделать большой шаг или развести руки в стороны. Кроме того на ножной цепи была прикреплена тяжеленная гиря, ещё больше затруднявшая движение. Обручи на руках и ногах были туго сжаты и закрыты увесистыми замками, дужки которых проходили сквозь проушины в боковых отгибах на обручах. Тюремщик как-то проговорился ему, что хотел было изначально заклепать обручи, но это добавило бы Тернки лишней работы, причинило бы арестанту изрядно боли и обошлось бы, конечно, чуть дороже. Но смекнув, что юный джентльмен скорее всего пожелает отдельные покои – где не будет сокамерников, среди которых попадаются умельцы отмыкать замочные механизмы, – Тернки решил облегчить себе жизнь и закрыть обручи на замки.

В общем-то, узник давно уже изучил навешанные на него вериги. Ведь он прожил в них уже чуть ли не месяц и стал привыкать к этому атрибуту своего одеяния. Теперь же они вызывали у него омерзение, причём, ещё большее, чем в первый день заключения. «От них нужно избавиться!» – твёрдо решил Ронан. Что делать после этого – уже другой вопрос, над которым можно поразмыслить по ходу дела или позже. Но сперва необходимо было сбросить эти железки и не чувствовать себя более напрочь беспомощным.

Этой же ночью Ронан и приступил к осуществлению поставленной задачи. Он дождался вечернего обхода Тернки, который положил в оловянную миску перед ним небольшой кусок варёной говядины и поставил кувшин с водой, заметив при этом с довольным видом, что очень рад возвращению рассудка к юному джентльмену и надеется и дальше оказывать услуги его милости за весьма умеренное воздаяние. Ронан презрительно промолчал и не издал ни звука. Он выждал, пока шаги тюремщика не стихли в переходах, выбросил вонючее мясо в оконце и достал из тюфяка напильник.

Сначала он вознамерился перепилить дужку замка на левом запястье, но замок съезжал в проушинах, постоянно соскальзывал и как-либо зажать его и зафиксировать не было никакой возможности. Узник понял, что единственный способ избавиться от оков на руках это перепилить боковины с проушинами. От края боковых пластин до проушин было около двух дюймов, да и сама пара боковин была толщиной с мизинец, а поэтому работы предстояло много.

Узник зажал левую руку между колен, решительно провёл напильником по боковинам и тут же в испуге остановился. Раздался страшный металлический скрежет, который, конечно, не мог быть не услышан в камере снизу и коридоре. Пришлось стащить дерюгу с тюфяка и обмотать ею левую руку, чтобы таким образом заглушать скрежет напильника. Просунув другую руку сквозь дерюгу, юноша вновь принялся за работу, на этот раз более медленно и осторожно.

Ронан пилил всю ночь, в кромешной темноте, иногда останавливаясь и прислушиваясь, не слышно ли шагов потревоженных тюремщиков. То ли сон у них был чересчур крепкий, или же узник слишком осторожен и предусмотрителен, но только никто не прервал упорный труд юноши.

Он работал с упорством и остервенением, с каким угодившая в паутину мушка бьётся и трепыхается, стремясь вырваться из страшной ловушки и улететь, в то время как огромный паук медленно и неумолимо подбирается к жертве. Ронан не замечал, как летит время, не обращал внимания на боль в саднящей ладони и усталость, позабыл о сне. Юноша горел одним только желанием – скорей избавиться от ненавистных оков. Он исступлённо пилил и пилил, без перерыва и отдыха, и пришёл в себя, лишь когда сквозь щель в ставне начал пробиваться утренний свет, а снаружи доноситься карканье ворон и как будто вторящий им звук колокола на недалёкой церковной башне. Ронан остановился и почувствовал неимоверную усталость, мышцы правой руки болели, ладонь покрылась кровавыми волдырями. Юноша спрятал напильник, растянулся на тюфяке и мгновенно уснул.

Разбудил его приход Тернки, который принёс заплесневелый кусок ржаного хлеба – обычный утренний рацион в Ньюгейтской тюрьме, – положил его на табурет и помедлил некоторое время в камере, подозрительно к чему-то принюхиваясь и косясь на недвижно лежащего арестанта. В тревоге Ронан замер и притворился спящим, ибо опасался, что если скинет служившую в качестве одеяла дерюгу, то Тернки может заметить на его руках следы ночной работы, и тогда – крах всем его планам. Однако алчный тюремщик лишь делал подозрительный вид, а на самом деле, догадываясь, что узник только притворяется спящим, выжидал, что, может быть, юноша как обычно соизволит получить более приличную еду – за умеренное воздаяние, разумеется. Однако в этом Тернки постигло сильное разочарование, ибо узник даже и глаз не соизволил открыть, и тюремщику пришлось уйти ни с чем.

Подождав некоторое время, Ронан поднялся, открыл ставень и при дневном свете осмотрел свои руки. Зрелище предстало нерадостное: боковины на левой руке были пропилены только лишь на четверть дюйма, а волдыри на непривыкшей к такой работе ладони полопались и сочились сукровицей. Получалось, что если каждую ночь выполнять такой объём работы, то перепилить все боковины удастся в лучшем случае лишь через месяц. А времени у Ронана оставалось вполовину меньше. Да, для юноши это было весьма неприятное открытие. Теперь, чтобы успеть перепилить все оковы требовалось идти на риск и работать не только ночью, но и в дневное время, когда тюремщики шныряли по коридорам и лестницам от камеры к камере, разносили жалкую еду, проверяли, не помер ли кто из узников (достаточно частое явление в Ньюгейтской тюрьме в те дни), уводили преступников, чей черёд пришёл подвергнуться наказанию (обычно смертной казни), а также приводили новых «постояльцев». Но самым опасным было появление Тернки, предугадать которое можно было лишь приблизительно. К тому же Пёс мог заметить пропилы на оковах узника, скрыть которые требовало от Ронана чрезвычайной смекалки и осмотрительности.

Открыв ставню, чтобы по тени на полу можно было примерно определить время и подготовиться к приходу тюремщика, юноша снова принялся за работу. Поскольку правой рукой он работать уже не мог, то пилил левой другую боковину. Теперь он был уже умнее и обмотал левую ладонь платком, а также изредка делал небольшие перерывы. Время от времени Ронан поглядывал на тень – много ли ещё времени осталось до прихода тюремщика – и постоянно напрягал слух, чтобы успеть прекратить работу и спрятать напильник при первом признаке тревоги. Когда церковный колокол ознаменовал наступление полудня, Ронан убрал напильник, закрыл ставень и лёг на тюфяк, накрывшись дерюгой. Через полчаса пришёл Тернки, налил в миску жидкой гороховой похлёбки, положил рядом перепрелую луковицу и в недоумении уставился на узника, ибо тот как и утром недвижимо лежал на тюфяке, лишь глаза были слегка приоткрыты. Тёрнки не выдержал и сочувственно промолвил:

– Видать, хандра на вас напала, сэр. Что ж, это случается. Только не лучше ли вам последние денёчки на этом свете прожить в радости и довольстве? Девицу я вам привести, конечно, не могу, ибо это совсем не по правилам, а вот жаркого и вина доставить мне по силам – за весьма …

Договорить Тернки не успел, потому что Ронан, на которого намёк на Алису в устах проклятого тюремщика подействовал как красная тряпка на быка, забыл осторожность, откинул дерюгу и гневно крикнул:

– Убирайся прочь, негодяй!

К счастью для узника, ошарашенному Тернки было не до разглядывания в полумраке оков, и тюремщик снова вынужден был ретироваться без «умеренного воздаяния», бормоча себе под нос:

– Чёрт возьми, какая муха его укусила!

Едва лишь тюремщик убрался, Ронан вновь взялся за работу, забыв даже поесть. Лишь ближе к вечеру, сделав очередной перерыв, он почувствовал сильный голод и проглотил холодную еду, не обратив даже внимания на её отвратительный вкус. «Да лучше я умру с голоду, чем дам ещё хоть один фартинг этому мерзавцу! – думал юноша. – К тому же не стоит показывать ему мои руки». Поэтому вечером жалкий кусок мяса уже не полетел в окно, а Пёс Тернки стал ещё угрюмей.

Узник снова работал почти всю ночь, позволив себе лишь пару часов предрассветного сна. Утром пришёл Уилаби и сразу заметил, как за два прошедших дня осунулся юноша и каким лихорадочным огоньком искрятся его глаза. Новостей опять не было, но Ронан уже их не ждал, хотя, может быть, где-то далеко в глубине души ещё теплилась надежда на помилование. Однако узник запретил себе думать о чудесах и предаваться мечтам, ибо все его помыслы были только об одном – скорее сбросить оковы.

Расставаясь с командором, Ронан отдал ему записку для Алисы и смущённо попросил в следующий раз принести ему снеди, объяснив это тем, что не хочет больше брать съестное из грязных рук тюремщика.

Чем меньше дней оставалось до казни, тем быстрее летело время. Ронан трудился днём и ночью. Боязнь опоздать подстегивала его. Через четыре дня он наконец-то перепилил боковины на правой руке. Теперь можно было, используя напильник как рычаг, отогнуть боковины и вытащить замок. Но предосторожности ради спешить с этим Ронан не стал. К тому времени зажила правая ладонь, и юноша заново принялся за оковы на левой руке.

Он не думал почти ни о чём и только иступлёно работал. От бессонных ночей под глазами образовалась большие тёмные круги и постоянно хотелось спать. Часто, когда в ожидании прихода тюремщика Ронан ложился на тюфяк, то измученный недосыпанием он мгновенно проваливался в сон. Однако постоянное состояние тревожной бдительности не покидало его даже во сне, и стоило лишь заскрежетать засову, юноша сразу просыпался и лежал с открытыми глазами, глупо уставившись в потолок, только бы тюремщик ничего не заподозрил.

Однако недосып был столь велик, что однажды Ронан проснулся, лишь когда Тернки, вошёдший в камеру и увидевший лежащего с закрытыми глазами и, казалось, бездыханного узника, вознамерился проверить, не помер ли тот, подошёл к Ронану, нагнулся и стянул с него рогожу, чтобы проверить бьётся ли пульс. Думать было некогда, и очнувшийся юноша со всей силы ударил Тернки в грудь. Тот отшатнулся и злобно зарычал, словно мастифф, получивший от хозяина незаслуженный пинок.

– Мне ужасно плохо и меня сильно лихорадит, – крикнул Ронан, быстро натягивая рогожу по самые глаза, – а ты, Пёс Тернки, вознамерился содрать с меня последнюю тёплую шкуру, чтобы я околел от холода в этой твоей конуре. Сколько тебе ещё дать денег, чтобы ты никогда не прикасался ко мне своими грязными лапами?

У тюремщика не хватило наглости требовать плату за подобную услугу, и он, сетуя на такую ужасную к себе немилость со стороны человека, к которому он относится как к родному сыну, оставил узника в покое и покинул камеру…

До страшного дня оставалась уже неделя. Осуждённый на смерть работал не покладая рук. Ронан уже привык довольствоваться лишь парой часов сна и опасался больше не столько пропустить в своей дремоте приход тюремщика, сколько не услыхать его ухода и втуне проспать драгоценные часы.

В свою очередь Пёс Тернки, уже отчаявшийся выудить у юноши ещё какие-либо «воздаяния» и решивший, что в ожидании неминуемой смерти тем овладели уныние и апатия, не пытался больше даже заговорить с узником и утешал себя мыслью, что за счёт этого «постояльца» он и так уже изрядно разбогател…

Наконец-то оковы на руках были перепилены. Работать стало легче и быстрее, так как теперь Ронан мог поочерёдно менять руки и не терять время на лишние паузы. Одновременно, видя, что его высвобождение от цепей уже близко, юноша стал задумываться, как он сможет использовать такую «свободу», если, конечно, успеет вовремя её обрести.

Первоначально он намеревался напасть на Тернки, когда тот принесёт очередную порцию жалкого рациона, отобрать у него ключи от внешней двери, спуститься вниз по запутанным лестницам и переходам, отпереть дверь и убежать. Это был тот простой и наивный план, который предложила когда-то Алиса. Однако, помыслив здраво, юноша понял, как мало шансов у него на успех. Тернки мог поднять тревогу, по коридорам в это время ходили другие тюремщики, разнося еду, у внешней двери наверняка всегда дежурит кто-то из тюремщиков, а на площади перед самым входом в тюрьму находился многолюдный рынок, и честные лондонские горожане тут же схватили бы беглеца.

После долгих раздумий под аккомпанемент глухого скрежета напильника Ронан понял, что, несмотря на неимоверный риск, ничего иного у него не остаётся. Узник лишь чуть поменял план побега. Он нападёт на Тернки, свяжет его и заткнёт тому рот тряпкой. Убивать же тюремщика и тем самым становиться настоящим преступником и убийцей, заслуживающим виселицы, было для Ронана мерзко и противно, хоть он и ненавидел Тернки всей душой. После этого, решил юноша, он наденет на себя куртку Тернки, его шапку и пояс со связкой ключей и окованной железом дубинкой. В таком виде он сможет в тёмных, узких тюремных переходах сойти за одного из тюремщиков. Так же, как и с Тернки, он поступит с дежурящим у наружной двери тюремщиком, после чего как ни в чём не бывало выйдет из тюрьмы, смешается с толпой на рынке и шаг за шагом удалится всё дальше и дальше от Ньюгейтских ворот.

Конечно, и в этом плане было множество изъянов и рисков, и вероятно ему не удастся выйти из тюрьмы живым. Всё это узник хорошо понимал. Но что ему оставалось делать? Сидеть и глупо предаваться грёзам, надеясь на помилование? Нет уж! Более того Ронан с досадой думал о двух потерянных драгоценных днях. И не будь письма от Алисы, он, возможно, и сидел бы сложа руки, теша себя надеждой на помилование, надеждой, которая с каждым уходящим днём становилась всё меньше. Да от такого дурацкого ожидания и безделья, думал юноша, я сошёл бы с ума! Ах, дорогая, милая Алиса! Но нет, не думать о ней! Осталось лишь несколько дней, а работы ещё невероятно как много.

Визиты командора стали короткими, хотя и оставались регулярными – каждый второй день. Чувствовалось, что ему хочется ободрить узника, но, увы, поводов для того не было. Он оставлял Ронану узелок со снедью и, чтобы избежать тягостного молчания, быстро уходил, тем паче, что узник и не пытался удержать его какими-то расспросами и прочими разговорами, а как будто, напротив, проявлял странное нетерпение и желание поскорее остаться наедине. Сэр Хью лишь дивился непонятному хладнокровию юноши, не догадываясь, что на самом деле под этой маской скрывались твёрдая решимость и отчаянное желание вырваться на свободу или … достойно умереть.

Глава LX

Пиррова победа

Если для Ронана, целиком и полностью поглощённого подготовкой задуманного им плана, последние дни в Ньюгейтской тюрьме пролетали с быстротой падающей с неба звезды, то для Алисы они тянулись так же медленно, как рос рисунок на её вышивке. Каждый раз, когда Дженкин Гудинаф прибывал из Гринвича, она бежала к нему в надежде услышать радостную весть, но встречала понурый взгляд ординарца и невероятная тоска вновь сжимала ей сердце. Девушка бродила по дому не находя себе места. Едва она бралась за вышивание, как тут же мысли её улетали вдаль и игла падала из рук. Добрая Эффи качала головой, но помочь госпоже не могла ничем, кроме своего молчаливого сочувствия.

Безрадостные, горестные думы полностью завладели девушкой. Ведь до страшного действа оставался только один день. Если к завтрашнему вечеру помилование королём не будет подписано – а надежды на это уже почти не оставалось, – то на следующее утро несчастного Ронана … Алиса не могла произнести это слово ни вслух, ни про себя. Единственное, чем она могла себя тешить, так это упованием на то, что юноше удастся с помощью переданного ей напильника освободиться от оков и, преодолев все преграды на своём пути, вырваться на свободу. Но и на это времени оставалось всё меньше. К тому же Алиса Уилаби понимала, как химерична эта затея и насколько призрачна надежда на спасение и в этом случае. Во всём доме купца Габриеля царила некая траурная тишина, не было привычной суеты, слуги понимали причину горести и старались не шуметь.

Алиса, у которой всё валилось из рук, печально сидела около Эффи, единственного человека, кто её понимал, мог приласкать и пожалеть. Снова, как и две недели назад, тихо открылась дверь, и вошёл Мастер Бернард. Однако на сей раз он почёл излишним стучаться, да и держался куда уверенней, почти по-хозяйски. Ещё бы! Ведь через несколько дней Габриель Уилаби поднимется на борт корабля, а он Бернард, останется в его доме полным хозяином.

Девушка взглянула на лицо вошедшего и сразу догадалась, зачем он пришёл. Она не встречалась с Мастером Бернардом всё это время – то ли потому, что подсознательно избегала мест в доме, где он мог появиться, то ли из-за того, что счетовод сам старался до поры до времени не попадаться ей на глаза.

– Я хотел бы возобновить наш последний разговор, мистрис Алиса, – сразу, без обиняков начал клерк, даже не обращая внимания на старую горничную. – Вы просили предоставить вам время подумать, и я не смел противиться вашему желанию. Однако же у вас было две недели на размышления, а ведь завтра – последний день, когда я буду в состоянии вам помочь, ежели вы того, конечно, пожелаете.

Несчастная девушка за это время напрочь забыла о том разговоре, ибо по настоянию Ронана, высказанном им в последнем письме, давно уже решилась отвергнуть низкодушное предложение клерка. Сейчас, однако, в своём отчаяние она вновь готова была пожертвовать своей судьбой ради спасения дорогого её сердцу человека, и слова «Да, я согласна» готовы были уже слететь с её губ. Однако, Алиса замялась, как бы раздумывая, и затем сказала:

– Мастер Бернард, ваше появление сейчас было столь неожиданно, что я, признаться, растерялась и моя голова просто кругом идёт. Могу ли я попросить вас дать мне время собраться с мыслями и подождать с полчасика в гостином зале?

Клерк снисходительно улыбнулся, ибо его самолюбие шептало ему, что победа близка, а в его ушах слышался уже торжественный барабанный бой, отбиваемый костяшками абаки под аккомпанемент звона золотых соверенов.

– Конечно, мистрис Алиса, – согласился он. – Что значит полчаса для человека, ждавшего так долго, чтобы сделать столь важную запись в своём giornale?

Бернард поклонился и довольный покинул комнату, предвкушая, как скоро сбудется его мечта.

Когда клерк ушёл, Алиса взглянула на свою горничную, на простодушном лице которой были написаны озадаченность и непонимание. Девушка ласково улыбнулась ей сквозь горестную пелену на своём личике и сказала:

– Добрая Эффи, к тебе у меня тоже будет просьба. Хоть ты старенькая и память зачастую тебя уже подводит, но ты, быть может, ещё помнишь, что за этой стеной находится другая комната, куда отсюда ведёт дверь. Сейчас за ненадобностью эта дверь закрыта и занавешена гобеленом. Так вот, пойди к моему батюшке и передай ему, что я очень прошу … нет, скажи, что умоляю его через полчаса быть в той комнате и послушать разговор, который состоится здесь. Что и говорить, подслушивание считается неблаговидным поступком, но в данном случае речь идёт о судьбе двух самих дорогих для него чад: его торгового дела и его послушной дочери – уж, право, не знаю, какое из них для него дороже.

– Не возьму что-то я в толк, к чему тебе, моя голубка, всё это понадобилось, – пробормотала Эффи, глянула на безрадостное личико своей госпожи, взгляд которой был мрачен, но непреклонен, и добавила: – Сделаю всё, как велишь, золотце.

Несколько минут Алиса в полном одиночестве предавалась своим горьким думам, пока снова не появилась старая горничная.

– Всё пишет и пишет что-то ваш батюшка, – проворчала Эффи. – Весь стол бумагами завален. Со дня на день уплывает на край света, а он всё работает. Чай, отдохнул бы перед дальней дорогой, с дочкой поговорил, ан нет, дела важней, видать.

– Так, он придёт? – нетерпеливо спросила Алиса.

– Поворчал про дела свои такие уж срочные, что никак нельзя их незавершёнными оставить, – ответила старая женщина, – про легкомысленную дочку упомянул, которой замуж давно пора. А про причуду твою так сказал: «Коли я не уезжал бы надолго, так нечего было бы баловать и потакать её выдумкам, но поскольку одному Богу ведомо, когда теперь свидимся, то, что ж, уважу ей прихоть».

– Придёт. Это хорошо, – промолвила девушка. – А ты, Эффи, сядь-ка опять в альков к окошку и голову шалью закутай, чтобы этот противный счетовод был уверен, что его слова никто не услышит, кроме меня одной.

Через полчаса, как и было договорено, снова явился Мастер Бернард, сияющий и довольный.

– Как вы и просили, мистрис Алиса, я пришёл ровно через полчаса, – сказал клерк, – дабы услышать ваш ответ, что вы акцептуете моё милостивое предложение, словно самый надёжный вексель.

– С чего это вы взяли, Мастер Бернард, что я приму ваше предложение? – спросила Алиса с нескрываемым отвращением.

– Прошу прощения, мистрис Алиса, но мне кажется, будто я ослышался, – сердито произнёс клерк. – Прошлый раз я дал вам ясно понять, что мне от вас нужно и на что я готов ради этого, и я, право слово, надеялся, что вы прибегнете к своему рассудку и примите правильное решение.

– Вероятно, я не совсем правильно поняла вас, сэр, – сказала Алиса. – Я буду признательна, ежели вы ещё раз поясните, в чём состоит ваше предложение.

Бернард недоумённо уставился на девушку, не в силах ничего понять.

– Что за игры вы со мной играете, мистрис, – произнёс он недовольно. – В тот день я толковал о нашем браке и выразил желание о скорейшей помолвке.

В этот миг из-за гобелена послышался странный шорох. Бернард подозрительно покосился на стену и испуганно спросил:

– Вы слышали? Что это?

– Фи, – презрительно фыркнула Алиса. – Так вы, оказывается, ещё и трус, раз мышей боитесь! А ещё в женихи мне, потомку славного сэра Дэвида Линдзи набиваетесь…

– Нет, что вы! – возразил клерк. – Я не боюсь ничего на свете, разве что в счетоводной книге запись не с той стороны сделать… Ну, так как, теперь вы вспомнили, о чём был наш разговор?

– Да, припоминаю смутно, – неуверенно произнесла Алиса, – но, как будто, тогда в обмен на моё согласие вы предлагали что-то взамен…

– Неужели вы об этом запамятовали? – спросил клерк, который упорно не мог понять, с какой стати на Алису напало подобное «беспамятство».

– В последнее время у меня хватает неприятностей, – ответила девушка. – Что же в том удивительного, что я стала такой рассеянной и забывчивой? А вы даже не соблаговолите освежить мою память.

– Что ж, я со всей готовностью напомню вам обо всех деталях того разговора, – резво заявил Бернард, потом вдруг осёкся, подозрительно сощурил глаза, что-то соображая, и затем продолжил размеренным и плавным голосом: – Действительно, я предлагал вам взамен весьма важную услугу, которая заключается в том, что я…

Алиса затаила дыхание и ждала. Ей очень хотелось, чтобы её отец услышал собственными ушами то низменное предложение, с которым посмел прийти к ней его счетовод. Она полагала, и весьма разумно, что тогда у почтенного негоцианта наконец-то откроются глаза и он поймет, какую змею пригрел в своём доме.

– Что вы… – нетерпеливо продолжила девушка.

– В обмен на ваше благосклонное согласие, мистрис Алиса, – продолжил клерк, – я предлагал вам любовь столь же крепкую, как несокрушимы замки на складе нашего торгового дома в Детфорде, и заботу о нашем благополучии столь же великую, как и внимание, с которым ваш батюшка беспокоится о ларе с деньгами и важными бумагами в своём кабинете.

– Неужели … неужели это всё, чем вы намеревались … вырвать у меня согласие? – запинаясь от волнения, спросила Алиса.

– А что же ещё нужно для нашего счастья и что же ещё может обещать любящий человек? – вопросом ответил Бернард.

– Помнится, вы упоминали о какой-то услуге, которая была бы встречена с радостью всеми в этом доме, – сказала девушка, пытаясь заставить счетовода вслух упомянуть о его способности оправдать Ронана.

– Осмелюсь заметить, что все мои вам обещания направлены на благо ваше и вашего дома, – сказал Бернард. – Я хочу вас уверить, мистрис Алиса, что все свои клятвы и ручательства я начну выполнять немедленно, как только вы объявите вашему батюшке о нашей безотлагательной помолвке, которая тут же и должна состояться.

Клерк наигранно улыбнулся и с насмешкой посмотрел на Алису, которая начала догадываться, что по каким-то причинам тот упорно не хотел вслух повторять своё предложение. Бедная девушка выглядела весьма растерянной, но сдаваться не собиралась.

– Мне кажется, вы говорили, что можете доказать невиновность нашего гостя, – напрямик заявила Алиса, которой ничего другого уже не оставалось.

Бернард давно уже заметил, что купеческая дочка упрямо жаждет от него повторения именно этих слов. Хитрый клерк подумал, что такая её настойчивость неспроста, и решил с таким же упорством увиливать от громогласного повтора своего предложения.

– Разве? – сделал удивлённый вид Бернард. – Возможно, что в порыве своей страсти я так много вам наобещал, что не всё и упомнил. Однако, мистрис Алиса, осмелюсь повторить ещё раз, что выполню все свои обещания, как бы там ни было … и вам известно когда.