Navium Tirocinium

– И дело это будет для вас весьма трудное, сэр Хью, – сочувственно сказал шериф. – Вы сами в этом убедитесь, ежели прочтёте доклад магистрата Голдсмита с Флит-стрит. – Мастер Джерард протянул командор рапорт почтенного Оливера Голдсмита.

Уилаби внимательно изучил документ и пришёл в неописуемый ужас от простоты и очевидности доказательств и улик против Ронана.

– Что за дьявольские проделки! – воскликнул командор. – Я надеюсь, что хоть вы, достопочтенный шериф, осознаёте всю ложность обвинения. Клянусь головой, за всем этим делом кроется жестоко и ловко замышленный обман!

– Увы, сэр Хью, моя должность не позволяет мне руководствоваться собственными чувствами и суждениями, – ответил Вильям Джерард. – Хотя мне и симпатичен этот Ронан Лангдэйл – такой, как вы его описали, – но здесь я представляю закон и обязан следить, чтобы все его нарушения, особенно такие тяжкие как убийства, были зафиксированы, а предполагаемые преступники заключены в тюрьму и предстали перед уголовным судом и почтенными присяжными.

– Мастер Джерард, э…, а нельзя ли как-нибудь замять это дело? – неуверенно спросил командор и с явным смущением.

– Как! И это говорите мне вы, сэр Хью, человек чести и безупречной репутации, славный своими мужеством и отвагой, человек, коему мы вверили судьбу нашего предприятия! – изумлённо и даже с некоторым неудовольствием воскликнул почтенный шериф. – Верно, вы тоже лишились рассудка. Слава богу, что никто кроме меня вас не слышал. Вы должны понимать, дорогой сэр Хью, что это совершенно невозможно. К тому же дело уже получило широкую огласку, и утром у меня побывал не кто иной как Джордж Толбот, брат убиенного. Он пылал гневом и клял на чём свет стоит подлого убийцу – извините, сэр, но именно за такового он принимает вашего подопечного. Этот будущий граф имел наглость требовать от меня преступить закон и немедленно повесить отравителя, не дожидаясь суда, так как по его рассуждению свидетельства вины Лангдэйла более чем неоспоримы.

– Да-да, Мастер Джерард, вы совершенно правы, – удручённо молвил командор. – Я совсем потерял голову из-за этого мальчишки и дьявольски ошарашен страшным обвинением против него. Но клянусь честью, он не совершал этого подлого злодейства!

– Тем не менее, свидетельство очевидца и найденная улика говорят о противном, – неохотно возразил шериф.

– Но что же мне делать и как раскрыть подлый заговор? – почти взмолился командор. – О, Господи, укажи мне правильный путь!

Вильям Джерард, видя такое отчаяние сэра Хью, помрачнел лицом. Он никак не ожидал от командора, прошедшего через горнила войн и видевшего множество смертей и страданий, – так вот, он никак не ожидал проявления столь растроганных чувств в отношении какого-то юнца, хотя и признавался себе, что дело Ронана Лангдэйла выглядело весьма туманно и юношу, похоже, оклеветали.

– Всё, чем я могу помочь вам, сэр Хью, – сказал шериф, – так это посоветовать вашему подопечному набраться мужества и терпения и попытаться припомнить все факты, имеющие хоть какое-либо отношение к делу и могущие пролить свет на истинную суть преступления и отыскать настоящего злоумышленника. А сейчас я пошлю нарочного к лорду-мэру, чтобы подписать пропуск, дающий вам право в любой день беспрепятственно посещать Ронана Лангдэйла в Ньюгейтской тюрьме.

Когда посыльный вернулся от мэра, Уилаби поблагодарил шерифа и тут же направился в высившуюся рядом тюрьму.

Пёс Тернки прочёл подписанный лордом-мэром пропуск, пробормотал, что он не сомневался в наличии у заключённого богатых покровителей, сделав акцент на слове богатых, и провёл зажавшего нос платком командора в камеру Ронана.

При виде сэра Хью юноша вскочил на ноги и хотел было броситься к своему покровителю, но тяжёлые кандалы мешали ему двигаться, а потому узник лишь горестно развёл руками – насколько оковы на них позволяли это сделать. Уилаби ужаснулся, увидав Ронана, вчера ещё бодрого, весёлого и вольного в своих действиях, а ныне скованного цепями, с тяжёлой гирей на ногах, и все слова укоризны, приготовленные им для юноши, так и остались несказанными. Когда тюремщик захлопнул дверь за визитёром, Уилаби подошёл и обнял Ронана.

– Ну, и каким же ветром занесло тебя в эту зловонную клоаку? – наигранно бодрым голосом спросил командор.

И Ронану пришлось рассказать сэру Хью обо всём, начиная с письма от Томаса Толбота. Юноша отнюдь не выглядел испуганным и пытался найти в себе силы держаться бодро. Он поинтересовался, какое впечатление произвело его исчезновение на негоцианта и его дочку, и, услышав скупой ответ, что те были весьма обеспокоены, попросил прощение за то, что стал причиной таких волнений и хлопот и что он не посоветовался со своим благодетелем перед тем, как принять предложение Толбота и отправиться на встречу в Таверну Дьявола.

– Благородный человек и не мог поступить иначе, – сказал командор, – ибо в письме, по твоим словам, Томас Толбот просил держать всё в тайне. Верно, бедный юноша и не подозревал, какая беда его поджидает. Я убеждён в том, что в его смерти нет твоей вины.

Уилаби посмотрел на юношу, и в глазах его читался тревожный вопрос.

– Я не виновен в его гибели также как море невинно в том, что подул ураганный ветер, поднял огромные волны и потопил чудный корабль… Что меня ждёт, сэр Хью? – спросил Ронан.

– Надеюсь всей душой, что скорое плавание, – жизнерадостно ответил Уилаби, хотя на этой самой душе у него скребли кошки, причём, самые что ни на есть чёрные.

– По вашему разумению, мне удастся выкрутиться? – в словах юноши прозвучала надежда.

– Что побеждает на ратном поле, милый мой? – вопросом на вопрос ответил рыцарь. – Ты скажешь: численность войска, вооружение, боевая выучка, провиант и снабжение, в конце концов?

– Я полагаю, что именно так, командор, – согласился Ронан, не понимая, к чему клонит Уилаби.

– Вот и многие военачальники так судили и потом проигрывали сражения. Разумеется, всё это непомерно важно, что я перечислил, но не есть самое главное, ибо наиважнейшее, скажу я тебе, это толковая голова на плечах полководца и высокое душевное состояние войска.

– Ах, вот вы о чём, сэр Хью! – смекнул Ронан. – Но я отнюдь не намерен впадать в уныние и отчаяние. Я знаю, что ничем не запятнал своё имя, а bonorum vita vacua est metu {жизнь честных людей свободна от страха (лат.)}.

– Вот это хорошо, мой дорогой, – по-отечески тепло сказал Уилаби и передал юноше добрый совет шерифа.

– Сказать по правде, я полночи ломал над этим голову, – признался Ронан и поведал командору о своих подозрениях.

– Ну что ж, а теперь вот пораскинь мозгами, как эти смутные догадки и предположения подкрепить артиллерией в виде фактов или хотя бы намёков на них и как обнести твои умозаключения редутом, неприступным для неприятеля, – наставлял командор, понимая в глубине души, что ничто не сможет спасти Ронана, кроме его собственной смекалки и способности к рассуждению.

Бросив взгляд на более чем аскетическую обстановку в комнате узника, Уилаби покачал головой и спросил, не может ли он чем облегчить быт юноши. На это Ронан ответил, что он ещё не успел отвыкнуть от подобной меблировки, ибо камера чем-то напоминает ему монашескую келью, где он прожил много месяцев, а его ещё не совсем пустой кошель и алчность тюремщиков при желании могут снабдить его чем угодно, за исключением, увы, одного – свободы.

Командор пообещал навещать Ронана и приказным тоном потребовал держать на высоте боевой дух и возводить фортификационные сооружения своей защиты в суде. На этом они тепло простились и сэр Хью обрушил град ударов на прочную дверь, призывая тюремщика выпустить его.

Пока тюремщик вёл командора к выходу из темницы, то успел шепнуть ему, что ежели достопочтенный сэр желает, чтобы он, Тернки, главный страж в Ньюгейтской тюрьме относился к его юному другу как к родному сыну, то недурно было бы подкрепить это благое желание парой шиллингов.

– Возьми, собака, – с презрением произнёс командор и бросил деньги под ноги тюремщику…

Глава LIV

Приготовления к суду

– Ну, бесёнок, что нового в преисподней? – поинтересовался Вильям Ласси у юнца.

Уже несколько дней Арчи ошивался вокруг Ньюгейтских Ворот и Олд-Бейли, вынюхивая и высматривая, а затем докладывая обо всём своему хозяину. Так, Фергалу стало известно, что Уилаби почти ежедневно навещает узника, а также, что в начале апреля открывается сессия лондонского уголовного суда, где будут рассматриваться дела всех угодивших в Ньюгейтскую тюрьму преступников, в том числе, к удовольствию Фергала, и Ронана Лангдэйла.

– Так это ещё не преисподняя, – с ухмылкой ответил юнец, – а лишь врата туда, которые зовутся Ньюгейтскими, вот.

– Не удерёт наш приятель оттуда, а, мошенник?

– Чтоб мне на месте провалиться, если от волкодава Тернки кто смоется, – уверил Арчи. – Он всех своих постояльцев железными ожерельями одаривает. И не скупится Пёс – по несколько стоунов на жильца навешивает.

– А что в Олд-Бейли? Скоро ли судьи с присяжными в одно стадо соберутся? – с нетерпением спросил Мастер Ласси.

– Да уж через денёк начнётся у них шабаш, который они сессией кличут. И присяжных нынче в ратуше выбрали, по-всегдашнему злючих как чертей. Одного ещё, сказывают, подыскать осталось – шотландца какого-нибудь добропорядочного. Вот умора-то! – и Арчи захихикал гнусным смешком.

– Какого дьявола им шотландец-то понадобился? – проворчал Фергал.

– Да толкуют, что по закону якобы, чтоб судить какого иноземца, надобно в отару присяжных затесать одну овечку той же породы что и преступник. Видать, для нашего Лангдэйла понадобился.

– То бишь, ты хочешь сказать, чтобы судить шотландца им нужен присяжный-шотландец? Mile diabhlan! Что за чертовские порядки! – пришёл в негодование Фергал. – Мало, что с убийцами присяжные и судьи как няньки вожжаются, так ещё и соотечественника-присяжного для убийц подавай!

– Это вы верно толкуете, Мастер Ласси, – поддакнул юнец. – Этот чертовский закон нам может всё дело испоганить, как самая низкая карта в раскладе всю игру портит.

– Это почему же? – насторожился Фергал.

– Да ведь сами посудите, хозяин. Где ж тута взяться такому шотландцу, чтоб в присяжные подходил? – ответил Арчи. – Сыскать добропорядочного шотландца в Лондоне то же самое, что наткнуться на непорочную девицу в борделе, ха-ха-ха. А впрочем, может и хватит мозгов у шерифов, или дьявол их надоумит, отыскать какого-нибудь гадкого шотландца и только на один денёк его в присяжные посадить, когда нашего подопечного будут судить. А? Вот и выходит, что петлю на шее одного подлого шотландца можно затянуть лишь с помощью другого мерзопакостного шотландца. – И Арчи зашёлся глупым смешком, довольный своим остроумием…

На следующее утро Фергал вошёл в здание Олд-Бейли и заявил сидевшему за конторкой письмоводителю, что он прослышал о нужде в присяжном-шотландце и что как подданный шотландской короны и поборник правосудия он, Вильям Ласси, хочет предложить свои услуги властям славного города Лондона, дабы все преступники, будь они из Шотландии или хоть из Персии, понесли суровое наказание. Его тут же провели в комнату, где восседал уже знакомый нам шериф Вильям Джерард. С заискивающей улыбкой Фергал повторил своё добросердечное предложение, изображая при этом сильный шотландский акцент, что, разумеется, было для него пустяковым делом.

Шериф оглядел претендента на должность присяжного заседателя. Несмотря на приличное платье, добродушный взгляд и возвышенные фразы, что-то в облике этого Вильяма Ласси насторожило шерифа. К тому же Мастер Джерард, вопреки своей должности, надеялся, что не отыщется шотландца, готового стать присяжным в криминальном суде Лондона, и его отсутствие предоставит возможность подопечному сэра Хью, если и не лучше подготовиться к суду, найти доводы в свою защиту и попытаться оправдаться, то, по крайней мере, продлит его жизнь на два-три месяца, до следующей судебной сессии.

– А чем вы, сэр, докажете, что являетесь подданным шотландской короны? – нахмурившись спросил Мастер Джерард.

Фергал, уповая на слова Арчи, вовсе не ожидал такого неприязненного приёма.

– Достопочтенный шериф, у меня есть документ, – заявил он, доставая из-за пазухи какой-то клочок бумаги, затем о чём-то подумав, вдруг спрятал его обратно. – Впрочем, прошу меня извинить, сэр. Я не могу его вам показать, это очень личное… Но в Лондоне есть один человек, который год назад врачевал шотландского примаса…

– При чём здесь какой-то лекарь, Мастер Ласси? – раздражённо перебил шериф. – Если вы желаете сказать, что он тоже шотландский подданный, то приведите его ко мне!

– Прошу прощения, ваша милость, но дело в том, что я тоже долгое время, будучи отчасти монастырским инфирмарием, лечил архиепископа своими травами и настоями, а также растираниями и примочками, – несмело сказал Фергал. – Я могу назвать некоторые приметные места на теле шотландского примаса, которые могут быть ведомы лишь тем, кто немало хлопотал над телесами Сент-Эндрюса. И ежели этот человек подтвердит названные мною приметы, то поверите ли вы, что я прибыл из Шотландии?

– Любопытнейший способ обоснования своей национальности, нечего сказать, – заметил шериф. – Ну, и как же зовут сию персону и где её найти?

– О, сэр, нет ничего проще, – охотно ответил Фергал. – С вашего позволения, это итальянец по имени синьор Кардано, и проживает он во дворце Элай. За ним можно послать нарочного.

Шерифу очень хотелось бы отказать Вильяму Ласси в причислении того к сонму присяжных, но против такого предложения возразить ему было нечем, и оставалось лишь уповать на то, что почтенный итальянский лекарь не соизволит тащиться в столь невесёлое местечко как уголовный суд города Лондона.

Поскольку от Ньюгейтских Ворот до дворца Элай было рукой подать, то, написав короткую грамотку и поставив жирную шерифскую печать, Вильям Джерард отправил с этой бумагой своего письмоводителя, толкового молодого человека, неплохо владевшего латынью и кой какими другими языками. На удивление тот вернулся уже через полчаса, а вместе с ним пришёл и сам синьор Кардано, облачённый в дорожный костюм.

Итальянец надменно глянул на присутствующих, что-то сказал молодому писарю и тот передал его слова так:

– Синьор Кардано выражает огромное возмущение, что его, величайшего из учёных, которому покровительствуют всевышние силы на небесах и могущественные царедворцы на земле, вызывают в уголовный суд для каких-то там показаний. У почтенного синьора слишком мало времени, ибо повозка с его багажом уже отправилась на пристань, где его ждёт ялик. Синьор к завтрашнему вечеру должен быть в Грейвсенде и подняться на борт судна. Он соизволил зайти сюда лишь потому, что ему было по пути.

Шериф, опять-таки через письмоводителя, объяснил в чём дело. Кардано снисходительно кивнул головой, после чего к нему приблизился Фергал и что-то негромко сказал. Когда смущённый толмач перевёл сказанное, итальянец дурашливо захихикал и заверещал словно воробей, толкая в бок то Фергала, то письмоводителя.

– Синьор говорит, – сказал писарь, не в состоянии сам удержаться от улыбки, – что описание телесных достоинств шотландского архиепископа от кончика носа и до кончика хвоста соответствует действительности.

Если бы Кардано знал, что своей помощью лондонскому суду он помогает ещё туже затянуть петлю на шее юного шотландского школяра, которого он как-то ловко обыграл в кости и которому дал несколько добрых советов, то, вероятно, он не был бы так весел и необычно доброжелателен. Но, увы, он этого не знал и ко всему прочему настроение ему поднимала мысль о том, что через пару дней он покинет этот туманный и холодный остров, несколько поправивший его финансовое положение, но становившийся слишком опасным для его жизни. Простимся же на этом с именитым итальянским учёным, азартным и экстравагантным, сыгравшем свою неоднозначную роль в судьбе Ронана Лангдэйла, и великодушно позволим ему направить свой путь в родную солнечную Италию…

– Достаточно ли вашей милости этого свидетельства? – с любезнейшей улыбкой спросил Фергал у шерифа.

– А почему же, сэр, вы оставили ваше иночество и очутились в английской столице? – не хотел сдаваться пытливый Мастер Джерард и строго добавил: – Уж не для того ли, чтобы исподволь искушать папистскими лжеучениями честных горожан, вместе с вашими настоями и зельями вливая им яд недовольства лондонскими властями, нашим благочестивым монархом и сея среди них смуту и роптание?

Однако Фергалу очень хотелось стать присяжным-шотландцем, чтобы суд над Ронаном Лангдэйлом свершился как можно скорее и без проволочек. А потому его ничуть не смутила и не ввела в замешательство такая открытая неприязнь шерифа, и со смиренным лицом и покорным голосом бывший монах ответил:

– Господь ниспослал на меня прозрение и велел оставить монастырь, этот рассадник праздности, блуда и прочих прегрешений, и повелел идти и лечить верных ему благочестивых жителей славного города Лондона.

После такого обезоруживающего ответа у почтенного лондонского шерифа не осталось ни малейшей зацепки, чтобы отказаться от услуг столь навязчивого лекаря из Шотландии, и он сообщил добродушно улыбавшемуся Мастеру Ласси, в который день тому надлежит явиться…

Надо сказать, что и Ронан не сидел сложа руки в ожидании, пока справедливые присяжные вынесут свой милосердный вердикт, милосердие которого заключалось, как правило, лишь в количестве дней от суда до исполнение приговора, отпускаемых преступнику (или считавшемся таковым) на то, чтобы с помощью молитв и покаяния или же, наоборот, проклятий и ругательств подготовить свои душу и тело к расставанию друг с другом на веки вечные.

Юноша мерил неуклюжими шагами свою маленькую камеру и одновременно предавался размышлениям, что было очень даже непросто в силу тяжести оков на ногах (двухпенсовой щедрой услуги от Тернки) и серьёзности его положения (благодаря дармовому благодеянию неизвестных доброжелателей).

Но если передвигаться по камере худо-бедно было возможно – к тому же это являлось не обязательной процедурой, а скорее неплохим упражнением для мышц, – то вот с выискиванием убедительных доводов в пользу своей невиновности дело у Ронана двигалось гораздо труднее, нежели его ноги.

Как он мог убедить присяжных, что на встречу пришёл по приглашению Томаса Толбота, если послание от него сжёг в камине, а подмётное письмо странным образом исчезло из карманов Толбота? Вероятно, эта лживая эпистула была выкрадена ловким воришкой во время суматохи в таверне, точно так же, как был подброшен пузырёк под его шапку, полагал Ронан; и здесь, как мы уже знаем, он попал в самую точку.

Но зачем злодеям понадобилось убивать Толбота и подвергать себя лишнему риску, подбрасывая склянку и выкрадывая письмо, так, чтобы обвинение пало именно на Ронана? Если злоумышленники замышляли расправиться с Томасом, то не проще было бы напасть на него где-нибудь на тёмной улице или малолюдной дороге? А если они жаждали его, Ронана, смерти, то почему им было попросту не отравить его, а не Томаса?

Юноша вновь вспоминал про Фергала и никак не мог отделаться от навязчивой мысли, что ко всем происходящим с ним неприятностям каким-то непонятным образом причастна эта персона. Ронан вновь и вновь перечитывал письмецо Эндри, вспоминал свою встречу в Саутворке с похожим на монаха из Пейсли человеком. Перед его мысленным взором не раз представало искажённое гримасой боли удивлённое лицо Томаса Толбота, и острое чувство жалости пронзало его сердце. Одновременно в его душе поднималась волна ненависти к подлому отравителю, от рук которого погиб такой весёлый и жизнерадостный юноша. Неожиданно, вызванная этой страшной картиной смерти, на память Ронана пришла другая, очень похожая на эту сцена, когда ни с того ни с сего вдруг скончался такой же молодой, жизнелюбивый человек – монах по имени Эмилиан, – умер в страшных мучениях в монастырском дормитории в Пейсли.

Пока его пытливый ум тщился разобраться в хитросплетении этих страшных событий вокруг него, сам Ронан осознавал, что ему в первую очередь следовало бы побеспокоиться о своей собственной судьбе, тревога за которую читалась и во взгляде ежедневно навещавшего его командора, и в коротеньких ободряющих записках, которые тот приносил от Алисы. Чтобы показать своё жизнелюбие и оптимизм, Ронан посылал девушке ответы, зашифрованные с помощью решётки Кардано, зная, что у неё есть копия таблицы. И она, в свою очередь, обладая весёлым и озорливым характером, стала отвечать ему такими же непонятными постороннему глазу сообщениями.

Хотя посещения сэра Хью и обмен игривыми записками с Алисой скрашивали томительные дни одиночества и отвлекали его мысли от тягостных размышлений, всё же главной заботой любого человека, оказавшегося в подобной ситуации, было бы отыскание способа избежать печальной участи, ожидавшей большинство «постояльцев» такого почтеннейшего заведения как Ньюгейтская тюрьма. Чувство жестокой несправедливости и сознание своей полной невиновности подогревали пыл и желание Ронана спасти собственную жизнь от незаслуженной кары и оправдать своё честное имя. Но, увы, в голову ему не приходило ничего, кроме как честно рассказать историю своего краткого знакомства с молодым Толботом, попытаться убедить присяжных и судей в установившихся за тот час приятельских, даже дружеских отношениях между ним и Томасом, в отсутствии причин желать зла погибшему и настаивать на фальшивости подброшенных улик.

Когда Ронан поделился с командором всем, на чём он надеялся построить свою защиту, сэр Хью нахмурился, помрачнел и сказал, что в этом случае юноше стоило бы обладать красноречием почище, нежели у Демосфена, дабы донести до твердолобых ремесленников и торговцев, избираемых как правило в присяжные и наперёд настроенных против обвиняемых, – так вот, дабы донести до сей публики его, Ронана, неспособность и отвращение ко всякого рода злодействам, а уж тем более убийству.

– У меня, весьма вероятно, и недостаёт талантов к ораторству и сладкоречию, – твёрдо произнёс юноша, – зато мне известно главное – а именно, что я неповинен в смерти Томаса Толбота. И сей факт придаст моим словам силы и убедительности.

– Желал бы я, чтоб так оно и случилось, – задумчиво произнёс Уилаби, питая в душе мало надежды на добросердечие судей и присяжных, а если говорить по правде, то и вовсе не надеясь ни на их справедливость, ни на их милосердие.

Действительно, ведь с одной стороны стояло семейство могущественного графа Шрусбери, опечаленное гибелью своего отпрыска и горящее желанием расквитаться за кровную обиду, а с другой – никому неизвестный школяр, к тому же шотландец, не имеющий здесь влиятельных друзей. Поэтому можно понять, почему с каждым днём командору становилось всё труднее являться к Ронану с бравурным и жизнерадостным видом. Мысли и заботы, связанные с подготовкой плавания, теснились в его голове с раздумьями о том, как спасти сына барона Бакьюхейда. Тот же, казалось, неплохо усвоил урок сэра Хью, напрочь забыв о своём печальном положении и с живым интересом расспрашивал командора про снаряжение кораблей и приготовление к путешествию, как будто это было теперь единственной, волновавшей его темой.

В отличие от своего подопечного Хью Уилаби ожидал суда с недобрыми предчувствиями. Его хмурый вид и неразговорчивость заставляли Алису трепетать от страха, несмотря на беспечальные записки от узника. И чем ближе становился этот роковой день, тем мрачнее становился командор и бледнее его племянница.

Наконец, апрельская сессия уголовного суда города Лондона открылась, и за первые несколько дней в Олд-Бейли уже было вынесено две дюжины смертных приговоров…

Глава LV

Среди преступников

Как правило, во время судебной сессии никаких заблаговременных расписаний со списками подсудимых не составлялось. Но ввиду того, что случай Ронана Лангдэйла являлся особенным, потому как затрагивал могущественное семейство Толботов и требовал наличия среди присяжных шотландца, для его рассмотрения была назначена точная дата. Именно в этот день Фергал явился в Олд-Бейли, дабы занять своё место среди присяжных. Его юный сподручник как обычно ошивался на пятачке между тюрьмой и Олд-Бейли, готовый по первому требованию появиться в суде и подтвердить свои свидетельские показания.

В то время судебная система в Англии была далека от совершенства, от чего больше выигрывала сторона обвинения, ибо на свободе гораздо проще было собрать необходимые улики, доказательства и свидетельства для обвинения, нежели заключённому в тюрьме преступнику (или, во всяком случае, считавшемся таковым) – для своей защиты. Дело в том, что тогда ещё и в помине не было ни прокуроров, ни адвокатов, и обвинение представляла сама пострадавшая сторона (или просто зачитывался обвинительный акт), а обвиняемому приходилось самому, без чьей-либо помощи оправдываться и защищать себя перед лицом судей и присяжных. Можно было бы ещё долго и нудно рассказывать про судебную систему той эпохи, разглагольствуя о её очевидных упущениях и изъянах, но вряд ли это было бы интересно большинству читателей, за исключением, быть может, отъявленных правоведов, каковые, хочется надеяться, черпают свои знания из других, заслуживающих большего доверия источников.

В Олд-Бейли во время судебной сессии ежедневно проходило обычно около дюжины разбирательств (иногда, правда, и больше или меньше), и для удобства работы суда первую партию обвиняемых рано утром приводили из Ньюгейтской тюрьмы в здание суда и запирали там в хорошо охраняемой комнате, водя по одному в большой судебный зал, где на своих местах восседали судьи, клерки и присяжные. После небольшого перерыва, когда все приговоры были вынесены, осуждённые водворены обратно в тюремные камеры и сделаны соответствующие записи в судебных книгах, приводили другую партию узников и всё начиналось заново.

Ронан оказался в первой партии, ибо судейские не хотели заставлять сэра Джорджа Толбота, представлявшего сторону обвинения – семью Толботов, – дожидаться, когда очередь дойдёт до дела об убийстве его младшего брата. Однако сей вышеупомянутый джентльмен в свой черёд счёл ниже своего достоинства выказывать чрезмерную поспешность и являться в Олд-Бейли ни свет ни заря. А посему молодому шотландцу пришлось провести три добрых часа томительного ожидания, запертым под охраной городских стражников в тесной комнатушке бок о бок с несколькими жалкого вида созданиями, также ожидавшими слушания своих дел и вынесения приговора.

– А ты на чём попался-та, дружище? – спросил примостившийся на полу напротив Ронана колодник, весь заросший волосами, из-за которых виднелись два дико сверкающих глаза. – Я-та вот старшего мастерового побил за то, что он, гнида, невзлюбил меня да самую собачью работу на мои плечи взваливал. Раз только его стукнул-та, а он взял да на месте и окочурился. Мозгляк оказался, а ещё вздумал указывать, что мне делать-та. Ну ты скажи, приятель, разве ж я повинен, что он ко мне придирался-та и что у меня такой норов несдержанный, а наперво-та, что он эдакий хилый оказался?

– Ты ещё спрашиваешь! – вмешался другой колодник, единственный из всех, лицо которого вовсе не было отмечено тенью уныния и тревоги, а наоборот, играло шебутной улыбкой. – Укокошил мастерового, и не виноват! Да покажите мне средь нас честного человека! Вон тот, хромоногий, в дом ночью вломился, пока сам хозяин в отлучке был, а слуги ленивые то ли дрыхли, то ли со страху под кровати запрятались, да серебра столового по жадности своей аж на пять фунтов уволочь вознамерился. Только так под своей ношей сгорбатился, что и дороги-то пред собой не различал. Ну, и угодил бедняга в яму и ногу поломал, тут его с поличным прочухавшиеся слуги догнали и схватили, будто свора гончих раненного зайца.

– Чёрта с два они меня взяли бы, – угрюмо сказал сидевший на единственном в камере табурете человек, ноги которого были свободны от кандалов, а отсутствия оных легко объясняли лежавшие рядом два грубо сколоченных костыля. – В переулке темно было как в могиле, да туман ещё. Провалиться мне на месте, ежели б не жил я ныне как граф. А всё яма эта проклятущая. И какой дьявол её выкопал!

– Вот рассмешил, брат висельник! – воскликнул шебутной колодник. – Да ты бы в первую же неделю спустил эти пять соверенов на выпивку, жратву и блудниц, жизнью клянусь!

– В этом месте больше пристало смертью клясться, а не жизнью, – пробурчал калека. – Иль ты надеешься этих боровов судейских в дураках оставить, раз весёлый такой?

– В том-то всё и дело, что моя шея наверняка уж в самые ближайшие денёчки с петлёй познакомится, – ответил балагур. – Ещё бы, умыкнуть полстада коров со Смитфилдского рынка, да всего за один месяц! Каков я молодец, а! Но дельце стоило того, чтобы рискнуть головой. Эх, и забавно было деревенских олухов дурачить, покуда они глотки элем в трактирах заливали. Ну и славненько же я повеселился. Будет о чём в преисподней вспомнить! А ты, голубка, что слёзы льёшь?

Эти слова были обращены к молодой женщине самого жалкого вида. Она забилась в углу камеры и тихо всхлипывала, уткнувшись в грязный передник своего потрёпанного платья. Женщина подняла заплаканное некрасивое лицо и ответила, что ей было бы не жаль расстаться с земной юдолью, с омерзительной жизнью среди воров и грабителей, но она плачет по своему ребёночку, который теперь так и не увидит белого света.

– Вот дурёха! – сказал балагур, в голосе которого послышались добрые нотки. – Ты так и заяви судьям да присяжным, что ждёшь ребёнка. Тебя сповивалки и сидельницы глянут и, ежели так и есть на самом деле, то, ручаюсь, тебя не вздёрнут, покуда не разрешишься. А коли дитя не помрёт сразу же, так тебя могут и вовсе помиловать.

Женщина перестала плакать и в глазах её засветилась надежда.

– Дай бог, чтоб её не повесили, – сказал другой арестант, с большим шрамом через всё лицо и закрывавшей пустую глазницу повязкой. – Может, и не по своей вине она до жизни воровской дошла.

– А по чей же, чёрт её побери! – сказал хромоногий. – Чтоб мне лопнуть, ежели среди нас есть хоть один невиновный.

– Э, колченогий, не суди о прочих людях по себе, – возразил одноглазый. – Меня вот тоже повесят за смертоубийство. Я как порешил их обоих, так сидел и ждал, чтобы пришли и отвели меня в тюрьму, потому как всё равно мне стало, что со мной будет. Хоть вроде я и убивец, так они сами такую кару заслужили, – угрюмо добавил одноглазый.

– Это как же, приятель? – с интересом спросил балагур, будучи не прочь развлечься хорошей историей про душегубство и кровопролитие.