Navium Tirocinium

Глава XXVI

Лондон

Разговор, описанный в предыдущей главе, состоялся вскоре после того, как путники покинули Хартфорд, свою последнюю остановку перед въездом в Лондон, громадный по тем временам город.

О приближении к мегаполису говорило всё увеличивающееся число встречавшихся на дороге тяжёлых телег, оси которых трещали под грузом бочек с элем, объёмистых корзин с разной снедью, дичью, битой птицей, солониной и мешков с мукой. Во все стороны скакали всадники поодиночке и группами. А раз мимо прогромыхала запряжённая шестёркой диковинная карета, спереди, сзади и по бокам которую сопровождала целая кавалькады молодцеватых кавалеристов, а впереди на приличествующей дистанции как молнии неслись два скорохода с жезлами. Чудное это видение вызвало неподдельное удивление у Ронана, которому никогда прежде не приходилось лицезреть подобное средство передвижения, которое только-только стало в ту пору входить в моду у знати. Оно чем-то напоминало фургон, в котором иногда путешествовали труппы бродячих артистов, лишь вместо продуваемой всеми ветрами холстяной будки, карета представляла собой сооружение из дерева и кожи, богато украшенное витиеватой резьбой, инкрустациями и фамильными гербами. Эта постройка на колёсах вместо зависти и восхищения, на которые должно быть рассчитывали его обладатели, у сэра Хью вызвала, однако, всего лишь пренебрежительную усмешку.

– Посмотрите только, какую для чванливых спесивцев колымагу придумали, – произнёс Уилаби, не скрывая своего презрения. – Ну, прямо тыква на колёсах, ей богу! Да от поездки в таком сарае, коли его вполовину мягкими подушками не устлать, лишь все внутренности растрясутся и несварение желудка случится. Известное ведь дело, что верховая езда испокон веков считалась самым удобным и быстрым способом передвижения.

– А мне мнится, сэр Уилаби, что рано или поздно плотники и ковали придумают, как сделать езду в таких повозках удобной и быстрой, – с уверенностью возразил Ронан. – Вот ведь раньше плавали на ладьях с одним парусом, а сегодня для нашего похода, по вашим словам, корабли с тремя мачтами строятся. А когда-нибудь наверняка будут возводить и четыре, и пять мачт.

– Да откуда тебе ведомо-то, придумщик ты этакий, то, что сокрыто от нас покровом грядущего? Быть может, ты ещё и искусству прорицания у своего прозорливого монаха выучился, а? Намотай себе на ус, Ронан Лангдэйл, что за ворожбу и ясновидение уже тысячи людей в нашем королевстве живьём на кострах сгорели. И кара эта может ждать любого, кто даёт хоть малейший повод считать его колдуном или ведьмой.

– Помилуй бог, чтобы мне заниматься столь непристойным ремеслом, – простодушно возразил юноша, не уловив шутейного тона своего спутника. – Ворожба и лжепророчества это промысел кудесников, астрологов и прочих шарлатанов, которые используют известные, а зачастую и просто вымышленные ими законы природы для одурачивания невежественного люда. А по моему разумению, да и отец Лазариус так говорил: людская ипостась в том и состоит, чтобы придумывать и изобретать. Вот, к примеру, возьмите оружие, в чём вы бесспорно великолепный знаток. Поначалу чем воины сражались? – луки и дротики, мечи и копья, топоры да секиры и прочее ручное вооружение. Потом изобрели бомбарды и мортиры для разрушения защитных сооружений, а уж затем для боя на расстоянии оружейных дел мастера придумали и аркебузы с пистолями, могущие пробить даже хорошие доспехи.

В таком духе протекал беседа между командором и его юным протеже. Причём чем больше они разговаривали, тем больше было возможности у сэра Хью убедиться как в эрудированности своего подопечного, так и в его простой и чистосердечной натуре, не искушённой в жизненных хитросплетениях и в то же время не испорченной тщеславными помыслами своего сословия. В свою очередь Ронан составил своё мнение о командоре, как о человеке твёрдом в суждениях и уверенном в своих силах, презирающим преисполненных спеси и чванства самодовольных вельмож, но в то же время, несмотря на строгий взгляд и командный тон, не лишённом обычных человеческих чувств и слабостей…

Приближался полдень. Вскоре разговор несколько поутих, ибо спутники въехали в предместья Лондона, простилавшиеся в то время уже много дальше за пределы старинной городской стены, и всё внимание Ронана было направлено на созерцание этого огромного города, многочисленные шпили и башни которого уже прорисовывались вдали сквозь висящую в воздухе лёгкую пелену туманной измороси. С приближением к старинной городской стене дома становились всё выше и богаче. Как правило, то были здания в несколько этажей с разнообразием фронтонов, зубчатых стен, балюстрад и башенок, венчавших строения. Вот, с правой стороны за рядами показались похожие на монастырь сооружения с высившимися над ними башнями-звонницами и сводами храмов.

– Сэр Хью, с вашего позволения, а что это за обитель, такая мрачная и безмолвная? – спросил Ронан.

– Мне думается, наш Дженкин сможет лучше тебе ответить. Он хоть и служит мне уже много лет и все пути со мной изъездил, но родился он в этом городе и всё здесь знает вдоль и поперёк. Ручаюсь, что лучшего рассказчика и проводника через лондонские улицы, нежели он, тебе не отыскать – глаголет как Цицерон, а путь ведёт подобно отменному следопыту.

Здесь необходимо вкратце рассказать о третьем спутнике в этой маленькой кавалькаде, о котором изначально упоминалось лишь как о слуге сэра Хью. Дженкин Гудинаф – так звали этого человека – был славный малый, как и подобает быть слуге такого доблестного рыцаря как Хью Уилаби. При нём Дженкин выполнял обязанности оруженосца и ординарца, камердинера и кравчего, грума и стремянного, секретаря и распорядителя – в зависимости от ситуации и обстоятельств. Он родился в семье смотрителя королевских парков в Лондоне и свои молодые годы провёл среди дворцовой челяди, научился грамоте, письму и некоторым другим полезным наукам и мог считаться по тому времени достаточно образованным человеком, к тому же обладавшим природной смекалкой и живостью ума. Воспитанный при дворе, он неплохо усвоил требования, которые предъявляет служба при благородных особах, и вернее всего стал бы простым ливрейным лакеем в королевском дворце, если бы не повстречался с Хью Уилаби. А произошло это следующим образом. Ровно за тринадцать лет до начала нашего повествования король Генрих направил делегацию в Кале для встречи немецкой принцессы Анны Клевской – своей будущей и очередной жены. В список благородных посланников той делегации имел честь быть включён и эсквайр Хью Уилаби, а среди прислужников для них оказался Дженкин Гудинаф. В молодом слуге внешние данные – статная фигура и приятное лицо – сочетались, как ни странно, с исключительной честностью и добропорядочностью, – ибо чаще всего, как подсказывает нам опыт, под маской красавца слуги скрывается льстец и обманщик. В честности Дженкина Уилаби имел случай убедиться, когда тот принёс ему богато украшенный кошель с вышитым серебром вензелем «H.W.», который хозяин случайно обронил на палубе во время сильнейшей качки. Уилаби подкупило благородство молодого слуги, он подарил ему золотую монету и предложил Дженкину Гудинафу по возвращению в Англию поступить к нему на службу, пообещав тому приличное жалование и нескучную жизнь. Последнее было, пожалуй, самым существенным, ибо Гудинаф, будучи незаурядной для слуги личностью и обладавший неунывающим нравом, начинал к тому времени уже тяготиться рутинным бытием дворцового лакея. Таким образом, вот уже двенадцать лет Дженкин состоял при Уилаби, долгое время поначалу сопровождая того во всех передрягах в Шотландии и перенося вместе со своим господином все тяготы и лишения солдатской жизни, отмеченные на его теле несколькими ужасными шрамами, и затем являясь постоянным его спутником в поездках по Англии. Суровые годы военной службы не могли не отложить свой отпечаток на характер Дженкина: беззаботная весёлость юноши переросла в сарказм и иронию умудрённого жестоким опытом человека, а былое благодушие уступило место напускному безразличию. Однако, неизменными остались преданность своему господину, неунывающий дух, иногда находивший себе путь сквозь нарочитое равнодушие, а также исключительная честность и тяга к справедливости (что, в общем-то весьма похвально, но каковые, однако, выражалась порой в излишней прямолинейности и категоричности суждений).

По повелению своего господина Дженкин, почтительно державшийся всю дорогу позади, приблизился к Ронану и поехал с ним бок обок.

– Что ж, в былые годы это действительно были монастырские здания, которые принадлежали приорату святого Варфоломея, – начал свой экскурс Гудинаф. – Но против короля Гарри разве какие святые могли устоять! Монастырь закрыли. А иноки, эти агнцы божии, безропотно блея, дружной отарой перекочевали в богадельню, которая лишь и осталась им от всех монастырских зданий. А там, вместо выслушивания исповедей и отпущения грехов, чем вся монашеская братия веками удачно и прибыльно промышляла, бывшие иноки нынче раздают еду и снадобья и утоляют страдания болящих и немощных.

– Но, должно быть, утолять душевные муки не менее важно, чем физические, – пытался заступиться за монахов Ронан.

– Видать, вашей милости не приходилось ещё страдать от жестоких ран, изнывать от губительных болезней и терпеть страшные лишения, – снисходительно ухмыляясь, заявил ординарец. – Иначе вы пели бы по-другому.

– Ну, может оно и так, что я мало ещё повидал,– неохотно согласился юноша, осознавая отсутствие у себя должного житейского опыта, чтобы поспорить со словами бывалого воина. – Тем не менее, я все равно убеждён, что все люди в той или иной степени нуждаются в духовном утешении и наставлении на путь благочестия и христианского смирения…

– Ну-ну, – только и произнёс ординарец.

– А скажите-ка лучше, Дженкин, что это за удивительная часовня высится прямо посреди дороги, а возле неё скопились люди, тачки и повозки?

– Пусть крест на стрехе не вводит вашу милость в заблуждение. Здание сие есть не более храм божий, чем вон те врата впереди нас – райские, – высказался ординарец и знающе пояснил: – Вы имеете возможность лицезреть часть Aquae dactus {акведук (лат.)}. Если вы изволите помнить, недавно мы проезжали возвышенность, с которой открывался бы отличный urbis aspectus {вид города (лат.)}; нынче, однако, нашу столицу по своему обыкновению поглотил ненасытный туман, словно кит – пророка Иону… Так вот, местечко то зовётся Хайгейт; и там из земной породы бьют источники кристально чистой воды, которая по свинцовым трубам и подаётся сюда, к Ольховым Воротам, да ещё к Воротам Калек. Каждый добропорядочный, работящий горожанин может получить здесь чистую водицу, если он не прочь заплатить, смею вас заверить, весьма умеренную сумму. Ну, а коли лень и пагубные привычки привели презренного лентяя в состояние нищеты, то, что ж, никто не мешает ему задарма черпать мутную воду из Темзы или Флита, или хоть вот из этого грязного рва с вонючей жижей… А вот уже и Ольховые Ворота, сэр, – продолжал исправно выполнять обязанности проводника Гудинаф, – с красующимся поверху святым Георгием. Эти portas {portas – ворота (лат.)} давно уж находятся внутри Лондона – так разросся наш славный городок за последние века. А вот эта церковь перед самыми воротными башнями носит имя святого Ботульфа, покровителя странников. Такие же церквушки сторожат и другие городские врата. Кто-то может здесь вознести молитву всевышнему – за то, что благополучно добрался до Лондона и уберёг свою мошну от грабителей, а иные – поблагодарить Бога за то, что целыми и невредимыми унесли отсюда ноги.

– Как так, Дженкин?

– Поистине, сэр, в этом большом городе столько богатств и роскоши, что он, подобно соблазнительному запаху из придорожного трактира, притягивающему голодных путников, влечёт к себе всякого рода проходимцев, которые не осознают пагубности своих авантюр и преступлений, покуда пеньковая подружка ласковой рученькой не обовьётся вокруг их шеи. Упаси вас боже попасть в Ньюгейтскую тюрьму, а то под её сводами вы услышали бы множество подобных историй.

Едва только они проехали Ольховые Ворота, как в небесах случилась разительная перемена: тучи неожиданно расступились – то ли из-за налетевшего на город ветра, то ли в силу случайного совпадения, – и сквозь них проглянуло низкое ноябрьское солнце. Оно лило свой свет прямо в лица путникам, ослепляя их, и город предстал перед Ронаном тёмным контуром крыш, куполов и башен.

Далее их путь лежал по улице или правильнее сказать улочке, которая здесь, внутри городской стены, стала такой узкой, что два всадника едва могли разъехаться.

– Это улочка святого Мартина Ле Гранда, – сказал ординарец, крайне довольный тем, что может блеснуть своими познаниями. – Хоть она и зовётся великой {Le grand – большой, великий (фр.)}, но подобный термин вряд ли подходит к этой узкой расселине в толще городских кварталов. Оно, может, святой Мартин и был большим человеком, но по мне улочке этой куда более подходит название Мартин Ле Птит {Le petit – маленький (фр.)}… А эта полуразрушенная церковь того же святого в былые времена пользовалась репутацией надёжного убежища у разного рода преступников и злодеев, искавших укрытия под сводами неприкосновенного святилища. Но славный Гарри раз и навсегда положил конец всем этим монашеским предрассудкам. Вот и я так разумею, что, коли бы святые церкви продолжали служить убежищами лиходеям, то божьи храмы вскоре сами превратились бы в разбойничьи вертепы. Видать, из-за недоброй молвы оной церкви и суждено было пострадать.

– По правде говоря, я просто диву даюсь, что многие церкви в вашем городе находятся в столь плачевном состоянии, – недоумевал Ронан. – Скажите же, любезный Дженкин, чём провинились священнослужители и чем неугодны святилища жителям Лондона.

– Что вы, сэр! Так же как и прежде горожане посещают церкви, чтят Господа и боятся врага рода человеческого – по крайней мере, по воскресеньям, – и с той лишь разницей, что теперь главным наместником Бога на земле для них является английский король, а врага рода человеческого олицетворяет не только Люцифер, но и его земной собрат – папа римский.

– Я давно обратил внимание, Дженкин, какую неприязнь большинство людей в этой стране питают к римскому понтифику, но мне не у кого было спросить, чем им не угодил папа.

– Поначалу он не угодил королю Гарри, в результате чего они обменялись любезностями: папа отлучил английского монарха от римской церкви и наложил на него анафему, а наш король отлучил папу римского от английской церкви и возложил на себя венец её верховного владыки.

– А разве подобает папе, занимающем подножие престола небесного, угождать прихотям правителей, восседающим на тронах земных? – допытывался Ронан, орудуя заложенными в него при воспитании религиозными догмами, которые, однако, как для человека мыслящего, отнюдь не представлялись ему несокрушимыми.

– Прихотям государей, быть может, – и нет, но даже римские папы не в силах противостоять капризам купидона.

– Купидона?

– А то как же! Видите ли, сэр, король Генрих во что бы то ни стало желал получить развод с прежней королевой, с тем, чтобы жениться на своей новой пассии – Анне Болейн, ну, а папа – ни в какую. Вот по этой-то причине они и рассорились. А там пошло и поехало. К тому же наш король смекнул, что неплохо было бы заодно пополнить исхудавшую королевскую казну и прибрать к рукам богатства распухших от золота и роскоши монастырей и аббатств. А посему владеемым монашескими орденами храмам с дозволения, так сказать, властей разрешено было пощипать пёрышки, то бишь чуть-чуть пограбить, имущество монастырей конфисковали, а монахам и монашкам пришлось искать иные средства существования, или же вовсе покидать добрую Англию, многие века исправно их кормившую.

Ронан на миг задумался. Неужели монастыри в его стране ждёт та же участь – быть опустошёнными бесчинствующей толпой? Верно ведь догадывался отец Лазариус о грядущих злосчастиях для шотландских обителей и их монахов, которых не минует сей жребий! Эх, и где сейчас праведный старец, что с ним сталось?

От этих невесёлых размышлений юного шотландца оторвало неожиданная метаморфоза: только что ярко в глаза светило солнце, и вдруг, словно гигантская птица заслонила его исполинским крылом. Это огромный шпиль взметнулся ввысь и накрыл своей тенью наших путников.

– А скажи, Дженкин, что это за высоченное сооружение взмыло в небеса на башне там впереди, в конце улицы, – полюбопытствовал Ронан, – которое возвышается надо всеми крышами и куполами, словно мачта большого корабля над рыбацкими лодками, и закрывает от нас солнце.

– Ещё не видал я корабля с такими высокими мачтами, сэр, как шпиль собора святого Павла! – ответил ординарец. – Говорят, он уходит в небо аж на пятьсот футов. Не позавидовал бы я тем зодчим, которым при его постройке приходилось карабкаться на такую вышину {Старый собор сгорел в Большом лондонском пожаре 1666 года, был отстроен заново, но в другой архитектуре}.

Высокий шпиль, низкое осеннее солнце и прояснившееся небо произвели такую длинную тень, что наши путники на несколько мгновений попали в неё, едва только вступили внутрь городской стены. Чем ближе они приближались к собору, тем всё более массивней и выше становился этот шедевр архитектуры. Дженкин подождал, пока юный шотландец полностью прочувствует величие сего грандиозного сооружения. Когда же они приблизились достаточно близко, чтобы можно было различить отдельные архитектурные детали, он не без гордости пояснил Мастеру Лангдэйлу, что перед ними кафедральный собор города Лондона, один из самых больших во всём мире. Правда, в словах Дженкина слышалось некоторое смущение, понять причину которого юноша смог, когда они подступили почти вплотную к святилищу.

Ронан с огромным интересом оглядывал гигантское тёмное готическое здание, длина которого на глазок составляла около семисот футов. В центре собора высилась квадратная башня, которую венчал высоченный шпиль. Массивные резные колонны, казалось, поддерживали высокую балюстраду. Пытливый шотландец попросил соизволения Уилаби задержаться здесь на несколько минут с целью осмотреть здание поближе, соскочил с коня и, движимый любопытством, прошёл на церковный двор. Здесь юношу ждало немалое разочарование, ибо от его внимательного взгляда не смогли ускользнуть царившие повсюду следы упадка и разрухи. Крест на макушке шпиля, судя по всему, давно уже не сверкал позолотой; добрая половина мозаичных окон были разбиты; главный вход в собор прикрывала полуоткрытая внушительных размеров дверь со следами работы топоров на своей покрытой резьбой поверхности; вместо когда-то высившихся на балюстраде статуй святых остались одни постаменты или лишь нижние части фигур. Большие ямы в земле с остатками фундаментов и разбросанными там и здесь обломками и камнями напоминали о некогда стоявших здесь зданиях, теперь разломанных для того чтобы стать, вероятно, материалом для строительства вилл и дворцов знати. На погосте виднелись останки полуразрушенных склепов, гробниц, часовенок и аркад. В недоумении Ронан вернулся к своим спутникам.

– Ничего не попишешь, – сказал Дженкин, заметив тень растерянности на лице юноши, – Святому Павлу досталось вкупе с монастырями, хотя, по моему разумению, и незаслуженно. Видите ли, сэр, эти изумительные архитектурные украшения в пору всеобщей ненависти к Риму стали восприниматься несведущими идиотами как символы власти и могущества папы. Вот они-то и приманили к собору толпы невежественной черни, как запах падали притягивает стервятников.

– Когда-то давным-давно Рим уже был разграблен варварами, – задумчиво заметил Ронан и добавил без задней мысли: – А теперь, видно, эта страсть к вандализму через саксонскую кровь передалась и англичанам.

– Позволю себе не согласиться с вашей милостью! – ретиво возразил задетый за живое Дженкин, принадлежавший к этой самой нации. – Во всех людях, а особенно необразованных и дурных привычек, будь то шотландцы или французы, турки или сарацины, – разумеется, Гудинаф не мог включить в этот список англичан, – изначально заложена пагубная тяга к разрушению. А когда чернь по своему тупоумию распалена сей презренной страстью, она собирается в исступлённое стадо и несётся крушить всё что ни попади.

– Верно, вот и я так думаю, Дженкин, – поспешил согласиться юный шотландец, досадуя на свою оплошность. – Ярость людских масс подобна гигантской волне, которая сметает всё на своём пути.

Разговаривая подобным образом, путники выехали на необычно широкую и многолюдную улицу.

– Вест Чипинг, сэр, – сказал проводник, – или просто Вестчип. Право, она больше напоминает не улицу, а рыночную площадь, каковой, по сути и является.

Ронан бросил взгляд на открывавшееся перед ним пространство, которое и в самом деле напоминало огромное многолюдное торжище, на котором народ буквально кишел, словно пчёлы в улье. Здесь и там стояли повозки и лотки с разложенными на них всевозможными товарами, а покупатели бойко торговались с неуступчивыми продавцами. Нижние этажи домов, нависших над улицей, представляли собой сплошь торговые лавки и разного рода мастерские, в которых в те времена ещё не было витрин, а потому торговцы раскладывали на открытых лотках, вынесенных прямо на улицу, всё, что предназначалось для продажи.

Путники с большим трудом пробирались сквозь это скопище людей, с таким азартом увлечённых меной звонких монет на товары, будто совершение удачной сделки представлялось для них самой заветной мечтой и смыслом всего их существования. Порой то слева, то справа сыпались ругательства в адрес всадников и также их лошадей, чьи копыта грозили того и гляди покалечить добропорядочных горожан, одни из которых были заняты святым ремеслом продажи, другие – не менее благочестивым деянием приобретения.

Однако, разномастная рыночная толпа состояла не только лишь из бойких продавцов, жаждавших повыгоднее и поскорее сбыть свой товар, и почтенных горожан-покупателей с благодушными улыбками, в хороших одеждах на плечах и с тугими мошнами на поясе, но и являла жалкого вида людей в лохмотьях с понурыми и обозлёнными лицами, не относившимся, очевидно, ни к первым ни ко вторым. Хотя они изредка что-то и покупали, предварительно тщательно порывшись в карманах своего убогого одеяния, но главным образом соревновались с крутившимися между ног дворнягами – в части подбирания выброшенных прямо на землю протухших и испорченных съестных товаров, а иногда выклянчивали фартинг другой у какого-нибудь богатого на вид покупателя.

– Как видите, сэр, – невозмутимо сказал Гудинаф, брезгливо отталкивая ногой одного из попрошаек, – в своей лени и нежелание честно зарабатывать свой хлеб насущный иные нерадивые людишки не чураются вступать в почтенную гильдию нищих и воров.

– Но почему вы полагаете, Дженкин, что они не могли очутиться в таком бедственном положении по какому-нибудь ужасному стечению обстоятельств? – спросил Ронан. – Неужели вы не испытываете сострадания к этим несчастным людям?

– Ничуть! Каждый должен сам зарабатывать свой хлеб. Работы в этом городе хватает. А коли ты уж такой немощный, то ступай в богадельню и не морочь порядочным людям голову. На дух не выношу я этих обманщиков.

В своём праведном гневе Гудинаф напоминал закипевший котёл с похлебкой. Чтобы дать ему немного остыть, юноша переменил разговор и посетовал на медленность их продвижения по запруженной улице. Ординарец с ним согласился и заметил, что в этом городе больше привыкли полагаться на крепость ног, нежели на быстроту скакунов или выносливость мулов. К этому Дженкин добавил, что если тебе и ноги отказывают, но кошелёк в своей преданности ещё не изменил, то весёлая братия лодочников доставит тебя до любого дома неподалёку от воды, или же стожильные носильщики примчат в портшезе куда быстрей, чем лошадь или мул. После этого ординарец обратился к своему господину, ехавшему сзади с видом глубокой задумчивости, и взял на себя смелость напомнить тому о необходимости зайти в Гилдхолл, чтобы получить грамоту от гильдии купцов о назначении его командором плавания.

– И мне думается, ваша милость, что покуда мы находимся сейчас недалеко от Гога и Магога {ратушу Лондона издревле ассоциировали с этими двумя гигантскими статуями, которые и поныне стоят внутри Гилдхолла и выносятся оттуда для участия в ежегодном торжественном шествии, посвящённом избранию нового лорда-мэра}, то дабы не терять драгоценное время в будущем, лучше зайти туда немедля.

– Да-да, ты совершенно прав, мой верный Дженкин, – ответил Уилаби. – Я так погрузился в думы об этом хлопотном плавании, что у меня совсем вылетело из головы о надобности самолично получить аффирмацию в том, что я и в самом деле являюсь его командором. Ну что ж, к ратуше!

Путники свернули в небольшой переулок и вскоре стояли перед большим высоким зданием, по своему великолепию не уступавшим лучшим дворцам знати, но как понял Ронан, то была лондонская ратуша, иначе называема Гилдхолл. Уилаби поправил меч на перевязи, отряхнул сапоги от дорожной пыли и на некоторое время скрылся в величественном здании, оставив восторженного Ронана любоваться устремившимися ввысь колоннами, причудливыми резными шпилями, восхитительной каменной аркой и высокими сводчатыми окнами Гилдхолла. Особо внимание юноши привлекли две большие гипсовые статуи, похожие на стоящих на задних лапах собак с длинными завитыми хвостами, узкими мордами и высокими ушами, хотя распростёртые крылья напоминали скорее каких-то мифических животных; передними лапами эти чудовища держали большой щит с изображённым на нём гербом города.

Вскоре из огромной, в два человеческих роста резной двери показался довольный командор с перевязанным свитком в руках, он резво вскочил в седло и всадники вновь пустились в путь по запутанным и многолюдным улицам.

Как бы в подтверждение слов Дженкина о благочестии лондонцев, почти на каждом перекрёстке и каждой улице Ронану попадались большие церкви и часовни поменьше. По словам проводника, каждая гильдия изначально обязана была за свой счёт построить одну, а то и несколько церквей и содержать их в достойном и подобающем виде, а всего же церквей городе по его прикидке насчитывалось не менее пяти дюжин…

Затем путники проехали по Ломбард-стрит с высокими домами по сторонам, в которых, судя по вывескам и аккуратным фасадам, размещались многочисленные торговые лавки и золотошвейные мастерские, швальни и цирюльни, конторы менял и стряпчих, а в верхних этажах обитали их хозяева и прочие зажиточные горожане.

Всадники ехали не спеша, потому как двигаться быстро даже по такой относительно широкой улице как Ломбард-стрит было попросту невозможно из-за большого количества прохожих. Впрочем, переполняемый радостными эмоциями Ронан был только рад сему обстоятельству, так как оно давало ему возможность получше рассмотреть город, дома, людей – и особенно, если говорить без лишней щепетильности, лица молоденьких горожанок. Некоторые из них принимали его бесхитростный взгляд, полный весёлого любопытства, за крайнее бесстыдство, прятали или в негодовании отворачивали лица, другие, менее чопорные отвечали молодому и статному юноше на прекрасном скакуне смущёнными улыбками, а были и такие, которые в ответ громко смеялись и махали всадникам платками. Действительно, трио было весьма живописное и заслуживающее внимание прохожих: немолодой уже воин с телосложением Геракла, смотревший смело и уверенно; светящийся радостной улыбкой молодой джентльмен, хоть и уступавший в габаритах своему старшему компаньону, но также – с крепкой, упругой фигурой, лихо сидевшей на изумительной красоты вороном; и их статный, словно Аполлон, слуга с красивым и мужественным лицом, которое портила лишь еле заметная кривая улыбка, никак не подходившая к прямому и невозмутимому взгляду.

Далее путники свернули на улицу, называемую Травяной – хотя, как заметил Ронан, травой она была покрыта не гуще, чем палуба корабля, – и направились в сторону Темзы. О приближении к реке можно было судить по запаху рыбы, которым, казалось, здесь пропахло всё – и дорога, и дома и прохожие. Обратив внимание, что Ронан принюхивается к этому непривычному запаху и подёргивает носом, Дженкин заметил:

– Конечно, сэр, этот odore {odore – запах (лат.)} нельзя назвать благоуханным фимиамом, но прибыли он приносит гораздо больше, чем все прочие благовония, вместе взятые. На этой улице располагаются лавки цеха рыботорговцев, пожалуй, древнейшего и самого уважаемого в городе. Целый квартал справа со всеми зданиями и сооружениями принадлежит этой гильдии, а воды Темзы бьются о самый их фундамент. А слева – видите эту высокую и массивную башню? – это церковь святого Магнуса Мученика.

– Вы упомянули воды Темзы, реки, которая, как мне думается, должна быть широкой и многоводной. Но где же она, добрый Дженкинс? – озадаченно спросил Ронан. – Я вижу лишь широкие ворота, перегораживающие улицу, которая, судя по виднеющимся за ними скатами крыш и шпилям, продолжается за воротами и тянется вдаль, сколько хватает глаз. Не могу взять в толк, кто меня обманывает: то ли моё обоняние, которое ощущает запах реки, то ли моё зрение, говорящее о нахождении в толще городских кварталов.

Дженкин Гудинаф лишь хитро ухмыльнулся. Он проехали ещё несколько шагов, и тут в прогалках между массивными воротами перед ними и стоявшими слева и справа зданиями показалась широкая полоса водной глади, крутым изгибом уходившая вправо, где вдоль берега над самой водой располагались городские дома, которые вдали постепенно переходили в парки и дворцы. В прогалине слева Ронан узрел лишь противоположный менее впечатляющий берег этой полноводной реки.

– Но как это, Дженкин?! – изумился юноша. – Передо мной широченная река, а через неё на четверть мили протянулся целый городской квартал, от берега до берега! Невероятно!

Глава XXVII

Мост

То, что вызвало такое удивление у юного шотландца, и было давно привычным для всех жителей английской столицы, стал чудный, протянувшийся через Темзу мост. По правде говоря, таковым его трудно было назвать, ибо на первый взгляд он более напоминал собою нагромождение всяческих домов, разной высоты и конфигурации, которые каким-то чудом были здесь выстроены. Из-за недостатка места эти странные сооружения тянулись вверх как опята на стволе поваленного дерева и нависали над водой наподобие пивной пены, готовой вот-вот выплеснуться через край кружки. Казалось, словно мост был самым желанным местом обитания лондонцев, ибо непонятно, как ещё объяснить такую скученность зданий на сооружении, должным служить средством пересечения реки.