MCM

16

Едва очнувшись, она выпалила всё, что намеревалась, не особо заботясь о грамматике, синтаксисе, последовательности и приличиях. Всё рассыпалось прахом в звенящей и гудящей чёрной пустоте, заодно и сковавшей её. Да, она точно была привязана к стулу, руки – вместе за спиной. Через какое-то время услышала, что неподалёку отпёрли дверь и впустили любопытной собакой выглядывавший из-за щели свет. Щелчок рубильника – и она наконец-то разглядела и коморку, и Мартина рядом с ней, также пленённого, и вошедшего. Где-то и когда-то она его уже видела, причём не так давно. Или… не-ет, так давно.

– Узнаёте? – красивой дугой из-за спины вытянул вперёд руку, а в ней – её отмерший ис-диспозитиф.

– Вас? Едва узнала. А форма-то и впрямь стройнит. Вам бы чаще одеваться в синее, а не, хм, под шерсть обваленного в саже крота. Впрочем, ночью, как помнится, вы себя неплохо чувствуете, – и поцокала языком, поджав верхнюю губу.

– Вы не отрицаете своего присутствия, прекрасно, успеем обсудить касающееся нас двоих до того, как очнётся ваш кавалер. Не хотелось бы его отправлять в сон третий раз на дню, – посмотрев на часы, добавил: – Впрочем, нет, уже не получится.

– Ага, – кое о чём сообразила Селестина. – Так и я вас, господин офицер, искала. Так что и в самом деле, давайте пообщаемся. Но сразу хочу сказать, что допрос начат некорректно: я не отрицаю своего присутствия – где и когда?

– А ведь уже ровно месяц прошёл с той поры. Можете прибегнуть к демагогии, но довольно очевидно, что наручи у меня в руке и у вас на предплечье идентичны.

– Размахиваете тут каким-то горелым куском кожи – хоть бы извинились.

– За какую часть? За то, что вспугнул вас? За то, что преследовал вас? За то, что мы боролись и получили по паре синяков? За то, что в развязке сей комедии вы одарили меня этой штукой, а сами сгинули в пучине речной, и я не знал, куда вернуть заполученное помимо своей воли в положенный нормами приличия срок? Чтобы я мог хоть за что-то попросить прощения, сначала нужно удостовериться, что адресую нижайшую просьбу об извинении верному собеседнику. Не испытываете в том потребности? Нет? Что ж, могу с уверенностью сказать, что хоть вы и не сразу признали меня, зато я неплохо запомнил ваши антропометрические данные.

– О, месьё знает, куда смотреть и… какое бесстыдство!

– Что вы там делали?

– Нет, что вы там такое делали? Допускаю, что Фор год или два назад ещё мог бы санкционировать подобную грандиозную авантюру, но разве что под личные гарантии и с избавлением кабинета от бремени ведения. Ах, только сейчас, кажется, начинаю понимать, сколь чудовищен был баланс давлений на него и изнутри и сколь нуждался он в умелом и осторожном их откачивании! Неверный расчёт и – la pompe funèbre⁴²…

– Послушайте, мадмуазель, – прервал офицер подзатянувшуюся паузу, уже готовую превратиться в немую сцену, а до того подёрнул усом и мотнул головой в непроизвольное подтверждение успешного перевода и осознания каламбура. – Это я вас поймал, так что ведущую роль в этой партии позвольте играть тоже мне.

– Вы? Ой, ещё скажите, что вели охоту.

– Только не считайте, будто я на вас зациклен. Так, между делом иногда обдумывал. Вот и результат – наша встреча. Неужели вы считаете её случайной?

– Нет, вы нас явно подкарауливали. Встретили утром, в своём воспалённом мозгу что-то прикинули, крались за нами и вот, добились своего. Маньяк!

– Можете не повышать голос. В этот час никто не услышит ваш крик, одно что вы завопите во все зурны, флейты и свирели высоко над нами.

– А, так мы всё ещё в Павильоне окраин?

– Для вас это был секрет? Я думал, вы с ходу способны проанализировать окружающее пространство.

– Ну, ума мне хватит, чтобы сообразить: нашатырным спиртом нас не будили раньше, чтобы допрос состоялся без случайных свидетелей. Итак, по вашему мнению, мы попали в хитроумную западню. Прошу, без стеснений поведайте, как вы всё устроили. Тогда я, возможно, восхищусь вашим гением и ничего от вас не утаю.

– События той ночи заставляли предположить, что у вас был какой-то особый интерес на Выставке…

– Вот только вас он совершенно не касался, как показали дальнейшие события, и вряд ли коснётся в будущем. Так что можете спокойно продолжать своё маленькое промышленное сафари.

– Уже что-то. Но хоть, как вы и говорите, мой интерес лежит вне области вашего интереса, – к чему мы ещё вернёмся для более предметного расспроса, – я предположил, что ваш никуда не исчез, и территория Экспозиции оставалась объектом вашего наблюдения. Вашего – и подобных вам. О, нет-нет, больше никто не был изловлен, меня интересовали только вы.

– Говорю же: маньяк. Но продолжайте, продолжайте, мне любопытна реализация вашего упорства.

– И поскольку вы продолжали присматривать за Выставкой, очевидным решением, хоть и пестовавшимся неделями, было как-то повлиять на неё, на целостность и сохранность её помещений и экспонатов – ровно с необходимым усилием.

– И что же вы сделали?

– А вам напомнить об ажиотаже вокруг павильона Соединённых Штатов?

– Вы признаётесь, что это вы учинили там погром и расхищение?

– Могу себе позволить подобную роскошь ради дамы; что-то мне подсказывает, что с заявлением в органы правопорядка или комиссариат Выставки вы не обратитесь. Если вы сможете как-то изогнуться и обернуться назад, то увидите горку холщовой ткани, а под ней, будь способны приподнять её, – всё то, что какое-то время спустя будет возвращено нашим союзникам. Небольшая жертва, если подумать, какая рыба попалась на блесну. Вернее, на неполноценность блесны.

– Вы, – рвала она смехом палатализированные звуки, – вы правда думаете, что я пришла туда поэтому? Как-то проведала, что расхищен павильон, и помчалась узнавать детали? А-а-а вы меня подкарауливали в толпе и затянули ту шарманку, чтобы увидеть реакцию? О-хо-хо! Знаете, я передумала: не будет вам откровений.

– И, похоже, есть хорошая новость для Анри, – откашливался, информируя о своём присутствии в мире сознательном, очнувшийся Мартин.

– Мы ещё не всё обсудили с дамой, так что…

– И вам безынтересно, про кого речь? – выпалила Селестина, предупредив очередное выпадение союзника из реальности.

– Про автора упомянутых утром заметок о молодёжных бандах, разумеется. А у вашего спутника хорошая память. Или что же, ваш друг – он и есть? Ах, ведь были подозрения. При других обстоятельствах я бы просил об автографе или даже встрече.

– А что мешает конвертировать одни обстоятельства во вторые?

– Это не вполне переговоры, мы не нуждаемся в дипломатическом посреднике.

– Но я уже включился в разговор, придётся это учесть. Хоть я уже и успел понять, что какая-то часть тем касается вас двоих, а какая-то – уже всех троих. И всё же я надеюсь на мирное разрешение конфликта.

– Однако было бы честно, если бы вы по-джентльменски не подслушивали, но этого избежать невозможно.

– Не подменяйте честность, порождённую скудоумием и леностью к манёврам, честностью морального выбора.

– Слишком вы дерзки для дипломата и вашего положения.

– Эту роль через её отрицание мне нарекли вы, разве нет? Пожалуйте, продолжайте. Полагаю, мне стоит это услышать, поскольку наверняка прольёт свет на то, каким образом втянут ещё и я. Что-то же подвигло вас схватить обоих, а не дожидаться, когда мы разделимся.

– «Прольёт свет»? Как интересно. Возможно, нам стоит перейти сразу к трёхстороннему этапу. Его итоги, мне кажется, поспособствуют признанию вашей спутницы…

– Которого я уже не услышу, поскольку вновь столкнусь, по ощущениям, не меньше, чем с «Летучим голландцем». Но кто знает, возможно, меня и до того уже пьянила и унесла с собой в дрейф «Мария Целеста», и это лишь неминуемое продолжение приключения.

– О, это так мило, – сложила губки, уподобив их пухлой волне, которую сей же момент разобьёт острие носа, – вот только некстати.

– «Некстати», берусь судить, для нашего дознавателя побочный результат его инициативы: свидетельство, – забреди кто в эту каморку, – что русские поступились важным для Выставок техническим прочтением принципа, э-э, лесе-фэр⁴³.

– О, и в большей степени, чем вы думаете. Но, простите, вы сказали «Люцифер»?

– Моё произношение настолько невнятно? И вы молчали? И вы терпели?

– Оно было вполне пристойным, пока нас не огрели… не берусь судить, чем.

– Благодарю за утешение. В свою очередь позвольте…

Возможно, обмен комплиментами бы и продолжился с уводом беседы в сторону и возможностью что-то незаметно сделать со сковывающими движения узлами или же атаковать, протаранив противника головой и повалив его, но всё акустическое пространство комнаты занял бесцеремонный скрип ножек придвигаемого столика, при рассмотрении оказавшегося сложенным – походным? – кульманом. Пришло время доказательств. Словно прибивая назойливую муху, на стол бросили некий плакатик с рисунком, приковавшим внимание каждого из троицы.

– «Сочувствующие да явят гладь». Найдено у вашего кавалера.

– Вы обчистили мои карманы, но оставили даме её украшение…

– Эй! – протест, впрочем, прозвучал глухо.

– Я лишь вёл к тому, что хоть какие-то границы не были нарушены.

– А по моему мнению, – нависла над столом свинцовая туча, – границы нарушены были, и вот тому подтверждение. Аналогичное изображение найдено мною в связи с совершенно другим, как мне казалось, делом.

– Под «найдено» стоит понимать «обнаружено в ходе обыска»? Интересно, где и у кого?

– Надеетесь, что облегчу вам задачу, выдав слабое звено?

– Два момента. Первый: облегчить задачу таким образом вы можете, только если оставите нас в живых и затем отпустите. Хм, а неплохая тенденция намечается. Второй: всё-таки не нас, я в этом сумасшедшем доме точно не участвую, только лишь надеялся заполучить в коллекцию очередную политическую историю болезни, описать ход заболевания и всё такое – считайте весьма своеобразным туризмом.

– Конечно-конечно. В таком случае позвольте узнать: вы санитар или доктор?

– Простите?

– Вы лекарство назначали или вводили?

– Говорю же: не участвую, ограничиваюсь наблюдением, запечатлеваю… Лечить подобное – забота местных властей, к которым я не имею ни малейшего отношения. К счастью или сожалению, в этом отношении остров Сите предлагает комплексную программу оздоровления. Впрочем, принципы естественного отбора тоже работают против таких сообществ.

– То есть мы оба понимаем, о каком эпизоде речь, и о том, что погибшие не были случайными жертвами? Прекрасно. И что-то ваша спутница притихла.

– Явят гладь… – отозвалась она. – Вы оба не видите всей перспективы. Я, похоже, тоже. Когда вы нашли такую же схему?

– В ночь того пожара. Предупреждая следующий вопрос: за много километров от него. Даже отвечу на вопрос «где»: среди некоторых бумаг делового и праздного характера, не имеющих общей направленности, однако можно исключить, что они были пропагандистскими.

– Интересное у вас представление о «где». О большем мечтать не стоит?

– Вряд ли мечты имеют стоимостное измерение, кроме как по затраченному на них времени, так что вопрос не столько риторичен, сколько алогичен.

– Вы, часом, не дальние родственники? – прошёлся маятник зрачков по лицам гимназистов-переростков.

– А вот обменяться информацией и заслужить в процессе кредит доверия – весьма уместно.

– Ох и презанятная же система выстроится при заложенной в основе диспозиции участников. И, так уж и быть, я не буду касаться вопроса обменного курса.

– Система интуитивна. Под интуицией я понимаю некую предсознательную периферическую сигнальную систему оценки риска и интереса, формирующуюся под воздействием профессионального взаимодействия разума со средой. И как бы мадмуазель не пыталась осмеять мои шаги, вели они в верном направлении. Совпадение ли, что два, казалось, разных дела до того любопытно сплелись? Интуиция подсказывает, что нет.

– Возможно, произошло просто наложение одного на второе? Не более того. Полагаю, вы неверно оцениваете нашу связь. Могу вас заверить, что мадмуазель я встретил лишь этим утром, и не знаю, что за история приключилась ранее между вами; эту часть я проспал, за что прошу извинить. А столь большой территориальный разброс встречаемости той, хм, схемы, в ограниченный промежуток времени при опять же вариативности её проявления в миру – к слову, в виде татуировки или рисунка обоев она вам не попадалась? – скорее говорит о том, что я не столь уникален, в достаточном количестве должны быть и другие, но, увы, их умы заботят совсем не те вещи и явления, что позволили нам с мадмуазель завести беседу и знакомство, а сами они, также стоит допустить, в отличие от меня и мадмуазель не имеют в достаточном количестве дневного времени, чтобы предаваться любованию видами Выставки и уделять внимание её происшествиям; как помните, даже тогда они собирались ночью.

– Да-да, зато, похоже, у вас и в тот день выпала свободная минутка забежать к ним и забрать парочку плакатов на память. Упреждая вопрос: а больше было негде, даже типография исключается, что, кстати, вам на пользу. Про типографию добавлю также, что она, хм, – это слово лучше всего описывает в данных обстоятельствах возможный характер и её самой, и её пользователей, явно бывших ограниченными во времени. Сами видите на эстампе небрежности, наплывы и пятна, – а также их отсутствие на противоположной стороне по оси сгиба, отсюда и моё заключение о том, что изъяты они были не в первые же минуты после печати. Также осмелюсь предположить, что листы сложены и, соответственно, положены в карман, в тот же день, когда были отпечатаны, так как бумага ещё не познала ожидания и погоды, не вижу дефектов помимо тех, что мог причинить карман.

– И вновь два момента. Во-первых, небрежность может быть частью образа, чтобы исключить фабричную выхолощенность, что полезно, если движение имеет целью обращение не к технократической элите, но к народному духу, – а оно имеет. Во-вторых, вы по непонятной мне причине исходите из убеждения, что у движения только одна база – в Нёйи-сюр-Сен, хотя сами же заявляете, что похожие картинки встретили на значительном удалении оттуда. Я вполне могу сейчас сказать, что листовки подобрал тоже не в Нёйи, и попробуйте доказать, что именно там и в тот день. Ради экономии времени честно признаюсь, что был приглашён на одно собрание в особняке, но оно было ещё в начале месяца, и мне самому приходится по большей части работать лишь с этим материалом.

– Вы меня разочаруете, если соврёте, что это графические материалы ещё с тех времён. И уже огорчили упоминанием других баз: бремя доказательств вашего отсутствия в Нёйи в известный нам день ложится на ваши, а не на мои плечи. Хотя факт наличия или отсутствия других баз имеет принципиальное значение. А что ваш друг-журналист?

– Его держали на сухом пайке, а после пожара он и вовсе морит себя голодом. Но благодаря вашим стараниям какая-то пища для размышлений у него снова есть, хоть и приходится вернуться к весеннему рациону.

– Господин офицер, с моим-то спутником всё понятно, но ваш интерес из чего проистекает?

– Из вашего уверения, что это не мой интерес, в то время как интуиция подсказывает обратное. Зачем мне свидетельствовать против себя и коллег? Зачем мне эта катавасия? Потому что наша миссия ещё далека от завершения, и я не могу игнорировать вероятность, что в зоне нашего интереса происходит нечто, как неучтённый фактор, значительный и недоступный пониманию без некоего особого знания, способное отразиться на её ходе и результатах неизвестным мне образом. Право слово, мадмуазель, лучше бы вы тогда оказались газетчицей, а хоть бы и агентом кайзера.

– Только ли в качестве корректировочного фактора это вас привлекает?

– Позвольте, а что за добычу мог бы унести наш технекинигос и от них, и от вас? Если я правильно понял вопрос, конечно.

– Что ж, по крайней мере, эту часть вы честно проспали.

– И как всякое честное, во мне это отдалось страданием. Уф. Проклятье. Мои извинения. Пожалуйста, продолжайте. А впрочем, не откажите в услуге, господин офицер, заранее ответьте на вопрос: что вы намерены делать с нами далее? – от взгляда не ускользнули бледность лица, впитавшие электроламповую гамму склеры и проступившая роса пота, но объяснить их страхом интуиция не позволяла.

– Так много неизвестных величин. Я бы предпочёл, чтобы мы пришли к некоему соглашению, оговаривающему ваше согласие на добровольное временное ограничение свободы, разумеется, под гарантии посильного уважения и комфорта.

– Нам надо сотрудничать на равных – и я замечу, что это равенство неполноты, стремящейся к уравновешиванию насыщением и компенсацией, будь то неполнота полномочий или информации, – а не пользоваться положением ситуативно сильного и связывать путами остальных, ведь по сути это новый вариант прежней ошибки с самоограничением кругозора, которую вы, как мне казалось, надеетесь преодолеть. Давайте разложим по по-о-хо-хо…

– Вам дурно? Не попросите вас развязать? Или, может, скромно поправить бритвочку в рукаве?

– А вы злы. Некий прибор из вашего арсенала подавления, не так давно применённый в отношении нас, мог что-то во мне разбередить. Впрочем, похоже, не столь интенсивно, как в вас – та что-то напоминающая мне кожаная вещица. Видимые на ней повреждения – от вашей хватки?

– Довольно! Мальчики, на Олимпиаде потренируетесь в словесной пелоте. Нам действительно нужно работать вместе и на равных. И если мы сию же минуту не начнём разговор заново в менее подозрительном и извилистом ключе, то, боюсь, мне придётся его прервать и продолжить при более нейтральных обстоятельствах. Но не факт, что тогда кто-то из вас уже будет полезен. Хотите сидеть в болоте риторики и зашоренного взгляда на происходящее – ваше право, но поймите: это уже не про вашу «миссию» и не про ваши псевдоакадемические увеселения. Вы всего лишь оказались в достаточной степени неленивы и небесталанны, чтобы соприкоснуться – опосредованно или прямо – с тем, что остальным предъявят в ближайшем будущем. Проклятье, я надеялась, что нам сообща даже удастся это будущее предотвратить. Вы оба только гости, но знайте: хозяйский дом подгнил, его недуги нас и свели. И также знайте: проявите уважение и оставьте желание проронить, выйдя за порог, хоть что-то не только о его здоровье, но и об увиденном инструментарии.

– И правда, сей полилог подобен атональной фуге, будь она исполнена на регистрах органа над нами, – с положенной набок головой промямлил эрзац святого Себастьяна, все стрелы которому вонзились в эпигастрий.

– «Извилистом ключе»? «Инструментарии»? О, змея скинула кожу, – затрясся в воздухе кадаврик ис-диспозитифа, – и надеется выскользнуть. Милости прошу, для того вам и оставлена ваша игрушка. Хо-хо, ну же, дерзайте! А я посмотрю, как это устройство всё-таки работает. В прошлый раз мне не повезло с обзором. И чтобы не ускользнула ни одна деталь, – застучали костяшки по двери за спиной, – приглашу парочку свидетелей.

– Вы правда этого хотите? Где же ваша выдержка, господин офицер? Эх. Что ж, дам время остыть, – заиграли муффоны рукавов, намекая, что руки приступили к неким манипуляциям, складываясь в уместное port de bras⁴⁴ – и свыкнуться с мыслью, что мы все ведомы, но есть шанс синхронно дёрнуть за ниточки и выдернуть из темноты кукловода, разводящего нас по разные стороны, наводящего кошмары и сводящего город с ума.

Затем мелкая дрожь, больше похожая на мурашки, пробрала пространство комнаты и смахнула со стола плакатик; вибрация передалась и распахнутой металлической двери, чуть ли не зазвеневшей. Пленница вовремя опрокинула стул назад, не дав в себя выстрелить, и оставила теперь уже трио военных всматриваться в тупую пустоту дальней стены и пола. В комнате её уже не было. В ответ на оставшегося пленника после минуты переглядываний обратили зияющую тьму дул двух ружей. «Чуть не забыла», – где-то в воздухе озорно щёлкнули пальцы, а миг спустя вновь материализовалась знакомая – и уже свободная – фигура, возложила руки на плечи компаньону по допросу, чеширски подмигнула и, оставив лейтенанта Императорского флота с глазным тиком, бесследно испарилась с ним за лёгким масляным дымком эякулировавшего пневмоштуцера.

17

В вязком тумане бреда продолжал дрейфовать Мартин, унесённый хокусаевской волной боли – когда? Минуты назад? Часы? Дни? А возможно, это были одни и те же мгновения, но многажды повторённые, накладывавшимися отражениями имитировавшие некую развёрнутую во времени и пространстве топологию, в определении которой Мартин уверен не был: несли его реки аидова царства или дантева ада? И кем была та смутная тень, тот сгусток, чьи, как он думал, зрачки блестели янтарём? Хароном, не принявшим навлон, презревшим Мартина пластрон? Вергилием, возможно, посланцем Беатриче, не укрывшем взор лишь из приличий? Тварью, которой не до поэтики? И всё же это была единственная пара золотистых искорок, выдававшая присутствие иного разума в графитово-меловом зазеркалье, на мутных разводах поверхностей которого стали осаждаться линии, сперва напоминавшие идеограммы и вязь, а затем оформившиеся в знакомый алфавит. Не успевал он прочесть одну «страницу», как откуда-то из-под глубины мнимой поверхности что-то накатывало, – как показалось Мартину, сопоставимо с сердечным ритмом, – белёсой волной, смывавшей всё прежнее и наносившей не то пеной, не то конденсатом новый текст. Мартин уже понимал, что окружавшие и направлявшие его палимпсесты – все до единого – рассказывали о его прошлом. Постепенно мир стал дополняться иными предметами, но проявлялись они на берегах, до которых дотянуться Мартин не мог, – а если бы и мог, то были бы они пригодны для осязания? – и фактура их была на вид такой же, что, до того, у стен, оград и планов, имитировавших перспективу, а сейчас приобретавших текстуру намокшей занавесной ткани. Казалось, из тумана проступали и лица, а точнее, отдельные их черты. Ушедшие, позабытые, вымаранные. Мартин кожей почувствовал морось, – нет, ни о какой росе и речи быть не могло, – взглянул на руки и увидел, что облеплен молочным слоем, из которого также проступали буквы; эти складывались в слова, заключённые и похороненные в костяном саду много лет назад. По привычке Мартин прикусил губу и почувствовал тот же налёт. Слизнул. Горько. Значит, это вещество не столь уж иллюзорно. За ощущением материальности пришло и ощущение весомости. Мартину стало казаться, что пространство давит на него, а сам он задыхается, захлёбывается – и так, пока не начал отхаркивать из глубин себя грязную пену, оставившую на ладонях то, что он поспешил растереть; по его щекам что-то скользило, но было то молочко или слёзы, разобрать он не мог и не хотел, допустил, что слёзы были уже не его секрецией. Наклонился, чтобы омыть руки, но, разжав кулаки, увидел тонкой струйкой скатывавшуюся муку. «Наверняка из плевел». Глубоко вдохнул и почувствовал, что воздух мира полынной воды стал суше. А затем начал отсыхать и крошиться невидимый купол. Хлопья «штукатурки» были отнюдь не снегом – пеплом, в котором не читалось ничего. И чем больше осыпались они, тем контрастнее становились рельефы надписей и имитаций – пока обезвоживание не коснулось и их, превратив в руины. В их обломках, осколках и фрагментах он, готов был поклясться, угадывал последний запомненный день. И только его. Со всех сторон, со всех направлений его разум намеревались уколоть, раскроить и растерзать эолитические края, сколы и зубья поломанного остова внебытия. Намеревались, пока их не объяла жара, обозначавшая своё присутствие и на речном фарватере. Чёрное пламя не то выпаривало, не то обугливало всё, что было на берегах, а после – бурлящей нефтью стекало и подбиралось к Мартину; зримое оплавлялось и истончалось. Из угольной тьмы что-то мчалось навстречу ему, издавая даже не свист и не гудение, но крик. Сонм криков и воплей, которые он когда-то уже слышал. Нет, не когда-то, эти он не спутал бы ни с одними иными. Сначала сажу в воздухе, а затем и живот Мартина пронзила белейшая стрела. Или щупальце, стрекающий орган. Теперь мрачным ихором истекал и сам Мартин. А вокруг из невидимого источника разливались чернила, облепляя и поглощая всё, что ещё оставалось на своих местах, – «своих местах», если считать, что мир и впрямь пролонгировал себя, а не реассемблировал вниз по руслу из блоков, оставшихся выше и недоступных наблюдению, – но это Мартин уже не столько видел, сколько чувствовал и, вернее, угадывал. Угадывал он и предстоящую встречу с клювом опалесцирующего цефалопода. Неведомо, состоялась ли она – mea caligine tutus⁴⁵. Мартин растворился в Калиго, во тьме.

Световое пятно, сияющий конус прорывался сквозь сомкнутые веки. «Меня всё же настиг клюв головоногого? Меня. А кто „я”, как соотношусь с телом и надолго ли индивидом останусь, если растворюсь в пищеварительных соках? Смею ли надеяться, что стану хотя бы частью, вольюсь в великое нечто, а не встречу судьбу жалкого набора углеводов, белков, жиров и костей, что опорожнят с прочей массой? Или это уже и был, хм, „выход в свет”? Что же, я не усвоился? Или всё понял неверно, и это – причудливый способ транспортировки меж миров? Ну что, открываю глаза?»

Пришлось сразу же отвернуться: низко подвешенная – на штативе? – электрическая лампочка где-то о пятнадцати ваттах раскалённой медовой густотой грозилась залить всё пространство глазных яблок, а в целом же напоминала цветовую и функциональную инверсию осьминожьего или козлиного ока с нитью накаливания на правах хрусталика.

– А не соврал насчёт мелкой моторики глаз и пробуждения, – произнесла фигура в белом, сидевшая на стуле рядом с, как понял Мартин, его койкой, одной из нескольких, в целом пустовавших, за исключением ещё одной, на которой ленивым котом, разнежившимся под жарким солнцем, вяло извивалось прижатое ремнями некое тело – также не то пациент, не то арестант.

– Да-да, конечно, будто твои тычки к этому не причастны, – фыркнула где-то поодаль, но в том же выбеленном помещении другая фигура, вроде бы мужская, лицо которой Мартин разглядеть не мог, поскольку не был способен должным образом сфокусироваться.

– Тсс! – ямки на щёчках выдавали улыбку, прикрытую поднесённым пальчиком.

– Останется нашим маленьким секретом. И так уже неделя прошла. Пора было ускорить процесс. Но всё же, будь добра, выкрои время, чтобы проверить те данные из больниц по ожогам и отравлениям; их слишком много, и я не думаю, что Солнце и дурное вино им причина. И специально для нашего нового слушателя: нет, это не выжившие в Нёйи. Оставляю вас. Кое-что напоследок: может, выключишь уже лампу? Злодейски выглядит. Если, конечно, закончила разглядывать этого полумёртвого бледного мужчину.

– Саржа, по пути в своё логово, будь так любезен, споткнись обо что-нибудь.

Саржа ухмыльнулся и в лёгком театральном поклоне спиной вперёд проследовал за дверь. Фигура – нет, Селестина, так она просила себя называть, – всё-таки последовала совету, потянулась к тумблеру, а заодно и сняла с запястья Мартина сфигмограф. В это время откуда-то извне раздался тихий нестройный шум падения. Она снова улыбнулась. «Мне или себе самой?» Только сейчас, без подавляющего источника искусственного света, он увидел, что потолок был стеклянным, и сквозь него этажом выше с одной из сторон – из-за уже привычного по форме, вертикального ряда окон – лился свет естественный, но совершенно стерильный. Лучи не только ниспадали на стены, кушетки и тумбы с медицинскими приборами, но освещали и некий агрегат, нависавший с перекрытий по ту сторону стекла и, если упрощать, пирамидальный в абрисе, навершием метивший в пустой центр больничной палаты. В чём-то аппарат был даже элегантен, в полупрозрачных и прозрачных трубках виднелось упорядоченное, размеренное течение жидкости – к счастью, без лишнего сходства с анатомическими ритмами.

– Водяные часы. Или гидрологиум, если вам так привычнее. С парой дополнений для измерения атмосферного давления, влажности воздуха и всего такого. На самом деле, пристроенная и, по сути, декоративная часть большей и сокрытой машины, ответственной за вентиляцию и охлаждение. Своеобразная одобренная шутка и послание от пришлых инженеров, устанавливавших систему в стеснённых условиях, изначальным архитекторам комплекса. Не волнуйтесь, по стеклу никто не прогуливается, кроме кошек, возможно. И прошу извинить моего брата и не принимать на свой счёт, это его обычная манера поведения.

– Такого же «брата», как ваша «кузина»? О, поверьте, я без лукавства. Понимаю, что «по духу», но до начал этого родства допытываться не буду, это дело интимное, а наши взаимоотношения, насколько могу понять, подобной доверительности пока допустить не могут и отныне развиваться будут по иной схеме.

– И всё же не стоит заранее осушать их, характеризуя словом «схема», и превращать в бесчувственную пустыню. Позже вы поймёте, что это просто невозможно, хоть и по иным основаниям.

– И я, признаться, горю желанием узнать, каковы же они.

– Горите желанием? Скорее, у вас банальный жар, – дотронулась она до его лба. – Да, вы ещё немного температурите. Придётся подержать здесь ещё пару дней. Но уже в сознании, это главное. О, нет, старайтесь не шевелиться!

– Не могу понять, в меня стреляли? Что вообще со мной было? Я верно расслышал, что докучал вашим докторам целую неделю?

– Догадка верная. Да, стреляли в вас. И в меня. И даже не единожды, если припомните. Какой-то нелетальный заряд. Однако вам изрядно досталось. Когда мы прибыли, врачи обнаружили у вас трещины в рёбрах, а также повреждение внутренних мягких тканей. Н-неприятное, как они выразились. Им пришлось провести хо… экт… Простите, я плохо запомнила и с трудом могу выговорить название. В общем, пришлось вас угостить доброй порцией алкалоидов – вновь простите, обезболивающими не увлекаюсь, потому также не скажу, какими именно…

– Догадываюсь, что связаны они с Баварией. Медицина – наука конкретная, но прошу, не беспокойтесь, передавайте произошедшее без оглядки на терминологическую точность.

– В общем, вас попотчевали и эфиром, и внутривенными вливаниями, пока проводили открытую полостную операцию и удаляли едва ли не разорванный жёлчный пузырь с раздробленным до острых краёв содержимым – из-за ударной волны от того орудия. Тут бы сказать, что сняли камень с души, обращаясь к тому античному представлению, что душа живёт в желудке – или как-то так, – но, по-моему, получится коряво. И через пару дней после операции кое-что пошло «н-не по плану». Пришлось снова накормить вас анестезией, переделать тут и там и не давать пробудиться ещё какое-то время. Ну, а дальше уже сказалась общая слабость организма. Сон – лучшее лекарство.