Бесконечность

Соцреализм

От водки горчат пролетарские губы,

какие обветрены, треснули чуть.

Бытую один я на кухонном кубе,

вдыхая больную осеннюю муть.

В сыром полумраке, пропахшем капустой,

сюда прилетевшем из створки окна,

со мной солидарным в апатии, грусти,

взираю на то, как мрачнеет луна.

Средь жёлтых, давно выгоравших обоев

на старом единственном стуле сижу,

три дня находясь в неуютном запое,

газетной, чудной самокруткой дышу.

Прожженье прикрыто просаленной тряпкой.

Давно исхудал, седина в волосах.

С густыми усами, в потрёпанных тапках,

в протёртых, уже пожелтевших трусах.

За тюлем немытых и потных стекляшек

темнеет почти что беззвёздная ночь.

В помятой, обляпанной майке-алкашке

гляжу отчуждённо и будто бы прочь.

Христос в запылённом иконном окладе.

Живу, как скотина, дурак, стыдоба.

В стесняющей будке квартирного ада

осталось лишь выть, забывая себя.

В цементно-бетонном каркасе, капкане,

в коробке, по факту почти навесу,

в селёдочно-луковом, пряном духмане

смотрю на клеёнку, роняю слезу…

Новогодний ужин

Горенье свечей в полутьме, полусвете,

какие так лишни с утра или днём,

венчают старания зимних эстетов

и ужин за щедрым, овальным столом.

Конфетная горка в плетёной корзине

и в бронзовых кольцах салфетки у рук,

приборы, фужеры с вином, мандарины

на бежевой скатерти, что в полукруг.

Салютные брызги за близким окошком,

беседно-уютный мотив тишины

и пепельно-чёрная, тихая кошка

к романтике встречи судьбою даны.

Волшебность в любимых, немыслимых дозах,

совместный диванно-постельный расклад,

душевность, телесность в услужливых позах

красивейший праздник затем завершат…

Наталии Воронцовой

High blood pressure

Квадратная комната хочет стать шаром!

Все стены, как форменный выпуклый акт,

почти полукруг, сотворённый пожаром,

с крутой деформацией вмиг, просто так.

Круженье вещей неподвижных в жилище,

вращение кадров и мутных картин

от стенки до стенки, от верха до днища,

замена местами низин и вершин.

Эффект симулятора разных полётов,

аналог большой центрифуги, пике,

аффект от нокдауна, длящихся родов,

синоним контузий, инфаркта в реке.

Момент нахождения в качке иль шторме

похож на мгновение здесь и сейчас.

Болезнь головы уже вовсе не в норме.

Здоровье спасает таблеточный шанс…

На маленьком участке фронта

Горелые бело-кирпичные груды,

как ворохи сахарной свёклы в полях.

В промятые пахоты всеяны люди

с кровавыми касками на головах.

Раздолье покрыто золою остывшей,

и каждый сгоревший почти обнажён,

растерзан осколками каждый почивший,

разломленный красный кирпич обагрён.

Простор обожжён, уничтожен, замучен.

С сожжёнными танками сжились тела.

Над траурным зрелищем мухи и тучи,

и рвано-хрустящие волчьи дела.

Землица обложена пушечным мясом,

пропитана соками верных ребят,

залита, как будто одним только разом,

бесценною кровью дешёвых солдат…

Не зря

Не зря мы сражались средь зим и накалов,

внимали речам и указам вождей,

вбирали осколки, свинцовые жала

и лезвия копий, штыков и ножей!

Не зря мы стояли и впроголодь бились,

давали отпоры всем ротам, полкам

и красному знамени, людям служили,

в упор и засадами мстили врагам!

Не зря мы старались, терпели лишенья,

истратили тонны кровей и потов,

ломились из плена, колец окружений,

сносили ряды наступавших голов!

Не зря мы разбили врага через годы,

оставив в столице его много дыр!

Останется в памяти, книгах народов

всеобщей судьбою оплаченный мир!

По просьбе Арена Ананяна

Опиумная викторианка

Совсем изнурённая тяжкой работой,

слаба и истаскана рабским трудом.

А плоть, истощённая аж до зевоты,

меня тяготит над постельным теплом.

Мечтаю создать отдыхающий образ,

снотворное зелье испив без ума,

впустив спиртовую, прозрачную кобру

в иссохшую глотку и душу, где тьма.

Желаю покоя, любых сновидений,

в кровать уложить утомившийся вес.

Мне в этом поможет почивший уж гений

швейцарский алхимик и врач Парацельс.

Вокруг бесполезность, рутина и давка,

печальный, гнетущий и угольный фон.

Но в пабе, цирюльне, аптеке иль лавке

есть сок лауданума – дивный флакон.

Великий Сталин

Мы были почти обречённым народом,

сдававшимся в плен, отступающим вглубь,

советским испуганным, племенем, родом,

забывшим про мощь, солидарности групп,

боявшимся тьмы, псевдоправедной силы,

страшившимся злых, самозванных царей,

смотрящим с опаской на танки и жилы,

бегущим от собственных алых теней,

дрожащим под градами бомб и снарядов,

лежащим под стрелами пуль и огнём,

идущим замедленным, робким порядком,

ползущим под стрельбами ночью иль днём…

Но вскоре же сталинский, праведный голос,

приказы вождя, его горская стать,

заставив, как солнце подсолнух иль колос,

очнуться, воспрять и врага наказать!

По просьбе Арена Ананяна

Коллективный поход

Парнишка, налёгший на липкую шл*ху,

имеющий винный, мужичий запал,

в местечке, где чуть широко и чуть сухо,

вершит верховой, половой ритуал.

По вялому телу елозит мальчонка,

сношает бесчувственность плоти и дум.

Средь стонов поддельных чудная бабёнка

лишь жаждет оргазма и следующих сумм.

Юнец так старательно, гордо и скромно

вживляет, вбивает все фрикции в цель,

дрожит и краснеет по-детски, смущённо.

Но только любовь эта – фикция, мель.

В борделе средь тёртых, уставших прелестниц,

в отличие от сотоварищей, пар,

подлёгших под девок – продажных наездниц

себя сам лишает невинности, чар…

Промерзание

Мы спим три дня в извилинах траншей,

сраженья ждём, как лава остываем,

а снег, как корочка поверх всех ран, огней,

нас одеялами так снежно укрывает.

И мы, как кровь, всё медленней бежим,

и стынем тут так тупо и напрасно.

Метельный град спускается, как дым.

Мороз грызёт по-волчьи, ежечасно.

Зима пришла и хочет больше льда,

и сводит ток, венозные развилки.

Вся наша юная солдатская орда,

как эскимо и туши в морозилке.

Приказа нет. И нет ещё врага.

И солнца нет. И станет скоро поздно!

Мы леденеем тут, как малая река.

И вскоре все поистине промёрзнем…

Решённый конфликт

Исчерпаны души, осенние силы,

потрачены пули, снаряды, огни,

напичканы ямы, траншеи, могилы,

наполнены бедами ночи и дни,

измяты все хаки, укрытья, металлы,

разрыты брезенты замёрзшей земли,

раздавлены башни, форпосты и дали,

раскопаны кладбища, волны стерни,

измучены земли и фауна, флора,

избиты машины, бугры и броня,

заполнены жижей окопы и норы,

забиты осколками глади и я,

разорваны ткани, дубравные шторы,

распаханы шири, как весь материк,

разрушены склады, казармы и горы…

Вот так был улажен ненужный конфликт.

Ограждения

Плетёнки чугунных, литых ограждений

и глади кирпичных заборов, столбов,

ограды хором, цветников, учреждений,

булыжные стены этажных домов,

плетни, глинобитные стенки-дувалы,

решётки, закрывшие окна и тыл,

железные клетки, навес над подвалом,

кусты, огорожи, литые пруты,

под лентами разных перил сетки ковок,

леса проводов, арматурин, жердей,

щиты воротин, как стальных установок,

капканы калиток, ворот и дверей,

колючие тросы, винты на заслонах,

избыток штакетников, клетей и мер

для нужд несвободы и тайн, обороны…

И я среди них, как затравленный зверь.

Спирт

Мне кажется, зырят все-все, даже кошки!

Я как под прицелом людей и домов.

В душонку прицелились, не понарошку,

рогатки ветвей и развилки стволов.

С опаской ко всем и всему в городишке,

где люди угрюмы, жирны и кислы.

Над вялой походкой смеются мальчишки,

а бабки и тётки ехидны и злы.

Все очи-бинокли пронзают вниманьем,

за что-то ругая, за что-то виня…

Сегодня слияние страхов и маний

особенно сильно пугает меня!

Я пьян внутримышечно и внутривенно.

Мозг полон дурмана и ливер им сыт.

Моё состоянье три дня неизменно.

Вот мне циркулирует выпитый спирт…

Уголовное дело

Разбиты витрины семи павильонов,

повалены сотни бутылок, рядов,

все полки и стены облиты бульоном

из спирта и соков различных сортов.

Цветные удары камней и дубинок,

падения стёкол, разбитый витраж,

размокшие виды рекламных картинок

создали помято-избитый пейзаж.

Киоски, как мятые пачки и будки,

готовы к утилю за дальней горой.

Написанный мат, как короткие шутки.

Не взяты сосуды с хмельною водой.

Всё это борцы за славянскую трезвость?

Борьба мафиози за сбыт, передел?

Иль это дебош, посетивший всю местность?

Секрет, над которым гадает отдел…

Аристократочка

Вы очень словесно мудры,

хозяйственны и благородны,

пристойны, добры и умны,

тихи, театральны и модны!

Прекрасная ночью и днём.

В Вас чисто-разумные смыслы.

Каштаново-медным руном

покрыты высокие мысли.

Ваш облик спокоен, как штиль,

душист, как кавказская роза,

успешен, начитан и мил,

пьянящ, как коньячные дозы.

Бухгалтерский взор так хорош,

что манит раздумья поэта,

что явно на кофе похож

в преддверии нового лета!

Наталии Воронцовой

Черепки – 76

С такой тупизною впервые встречаюсь!

В башке нелогичность, кичливость и чушь.

Я неуваженью и лжи поражаюсь.

А вроде бы взрослый, директор и муж…

***

С момента рождения жил среди горя,

с жирдяями, шпиком, дерьмищем впритык.

Сейчас я средь лука, колец помидора.

Вчера поросёнок, сегодня – шашлык.

***

Весна, как и осень, мила и коварна,

готовит простуду и тысячи луж,

психозы, разлады в работе и парах.

К примеру, вчера стал покойником муж.

***

Опять мордобития, грязь и разруха,

чудной, матерщинный и хмурый поток,

изношенный транспорт, дороги и мухи…

Эх, снова приехал в родной городок!

***

О, ужас, эти педофилы!

Они маньячней всех скотин,

что любят девочек премилых,

неоперённость их вагин.

***

Бухло разрушает мою пирамиду,

рассыпав на камни, песок и цемент.

Но нервным напрягом я тоже весь сытый.

Двоякий эффект избавленья от бед.

***

Ты – яма, пустышка и кукла мужчины.

В уме твоём тина, журналы про моду.

Одною купюрой, платёжкой – вагиной -

сумеешь покрыть, отработать расходы.

***

Хвалясь стихотворною, плотною ратью,

наполнив абсентом все поры нутра,

легко обзавёлся податливой бл*дью.

Она будет музой моей до утра!

***

Среди именитых людей обыватель,

среди преобычных талантливый гений.

Я белой вороной, в больничной палате

себя ощущаю душою и зреньем.

***

Безумную травлю свершает тиран -

калечит поэтов, художников разных

средь круга загона (соседственных стран).

Людская коррида, что выглядит грязно.

***

На пазл из грязи, питья, бестолковщин,

тоски, патологий, дуреющих масс,

халуп, достоевщины и смердяковщин

глядит мой оставшийся, слепнущий глаз.

***

Дырявый, отходов уже не вмещаю,

теку на жаре пламенеющим днём,

чем функции главной я не выполняю.

Я – мусорка с хилым, проржавленным дном.

***

Я вся идеальна: мотором, строеньем,

красива с любой стороны и угла!

Но портит мой статус и вид, настроенье

отметка от камня на центре стекла.

Ночной дворник на Московском проспекте

По ночам подметаю дворы,

угощаю бездомных собачек,

поучаю родню детворы,

наставляю котов и алкашек,

матерюсь на окрестных ворон,

проклинаю людишек и власти,

выбираю нахальственный тон,

поедаю на кладбищах сласти,

сожалею, что рухнул союз,

попиваю кагор до угара,

зашиваю двуножье рейтуз,

завсегдатай больниц и базаров,

обитаю в вонючих вещах,

привлекаю я мух или кошек,

заплетаюсь в беззубых речах,

сохраняю за пазухой ножик,

в старой кепке, жилетке хожу,

обожаю кутью и оладья,

вся согбенна, ни с кем не дружу.

Я – безумная бабка Агафья.

Vsё zaeblo

С избытком психозных эмоций и злобы.

Умом завладели агрессия, бред.

Вибрирует мясо до спазмов, хворобы,

шатая костяшки, суставы, скелет.

Объяли печаль, недовольство и дикость

с известною примесью давней вины.

Во рту, на ладонях, под мышками липкость.

Кишит безобразность до жажды войны!

Ужасные думы кипят, карнавалят

и водят пожарный, густой хоровод,

желают побоища, драки, развала,

стрельбы, разрушений, смертей и невзгод.

В духовном ручье заболочено, горько.

В нём пара лягушек и восемь камней.

В душевном саду неуютно и колко -

шиповник и розы за грудью моей…

Полуголые попрошайки. По мотивам сериала

"

Дедвуд

"

В салатовых лентах и бантиках пышных,

сетях портупей, только верхнем белье,

в простых треугольниках, тонких и нижних,

с раскрытыми бюстами, навеселе,

в нектарах и брызгах духов, в поцелуях,

с дымками сигар, сигарет, папирос,

с живыми цветками цветного июля,

с кудряшками, гладями мягких волос,

с узорами, вбитыми в руки и бёдра,

с раскрасками лиц, что стоят по углам,

нескромные ходят так нагло и бодро,

кочуют, снуют и садятся к гостям.

Хитрят, алкоголят, милуются лестно,

разгул поощряя, даруя досуг,

прошения все обращают бесчестно,

опять прикурив из богатеньких рук…

Три табуретки

Двенадцать рассохшихся ног табуреток

на тёртом, багряном, древесном полу,

при штиле, под лодкою чёрного цвета

стоят, ожидая ветров иль волну.

Лишь бриз от дыханий и мокрые капли,

мельчайшие брызги от воплей и слов

со щёк, что иссохли, размякли, одрябли,

спадают на ткани, пловца меж оков.

Морозный узор неразглаженных кружев

сковал всё корыто спокойной ладьи.

Повязка на лбу заневолила душу,

какая осталась в мясном забытьи.

Точёные и угловатые пары

несут упокой, завершенье хвороб.

И вся эта дюжина столбиков старых

подпёрла стоящий на сёдлышках гроб.

Павшие, что между снов

Стрекочут вовсю пулемётные гнёзда,

кидаясь горячим, немецким свинцом;

даруя раненья, отрывы так грозно,

кладут поколенья советских бойцов.

В таком неподступном укрытии воины

стремятся наш дух и отряды сломить,

а часто меняя большие обоймы,

тела и величье страны победить.

А очередь очередь вновь нагоняет,

к земле прижимая уставших солдат,

испуги в живых, кровяных поселяет.

Всем нужен герой и спасительный акт!

Мне нужно ползти, обойти постараться.

Я прячусь за павшими, что между снов.

Надеюсь, метнутой гранатой удастся

разрушить их планы на гибель врагов…

Монета солнца

Раздолье ад в себя вмещает.

Прострелен насквозь древний дуб.

Дымок побоище венчает.

Среди руин мой жалкий труп.

Жаровня гаснет, остывает.

Река, как раскалённый меч.

Душа кружит и наблюдает.

И из виска струится течь.

А глаз-вулкан излился кровью.

Из сеток вен стекает сок.

На бойне я с судьбой воловьей.

Наружу трубочки кишок.

Утих весь треск кустов и сучьев.

Исчез дурной скелетный хруст.

Сгорели брёвна, кости, прутья.

Пейзаж распахан, дик и густ.

Спокойно мне, как очень многим!

Над всей баталией, как тень.

Надеюсь, путь мой дальше к Богу.

Мечтаю, чтоб не в адский плен.

Взор запрокинут. Штиль дыханья.

Багряный круг вкатился в сад.

Нет криков, шума, колыханий.

К деревне близится закат.

И словно шарик в алой краске

стремится в лунку средь поры,

монета солнца входит в каску,

что отскочила с головы…

Лисёнок и мышка

Мышкую, ищу свою тёплую мышку,

сную так безудержно, голодно, зря,

ступаю легко, аккуратно, неслышно,

стараюсь искусно средь белого дня.

Скучаю, мечусь, в своих поисках маюсь,

шагаю по насту, снежинкам полей,

затратной охотой вовсю наслаждаюсь

в морозном просторе корявых теней.

Мечтаю найти эту серую шубку,

легонько куснуть и в себя опустить,

смыкая клыки и все хищные зубки,

без ран и царапин за миг проглотить.

Простор обелён серебристо, хрустально.

Блуждаю, петляю, крадусь, стерегу,

ныряю всешёрстно, зубасто-орально…

Но всё безуспешно! Зверушка в стогу…

Наталии Воронцовой

Relax-studio Geisha

Японский покой и славянская гейша,

тепло и горячность нагретых камней,

объятья паров фитобочки чистейшей

легко усладили средь нервностей дней.

Чудесная нега, дурманная дрёма

от света, массажных касаний, добра

ввели стихотворца в покой и истому,

расслабленность тела, души и ума.

Размеренный ход, протекание мыслей

в простом полумраке задёрнутых штор,

где свечи, уют, сокровенные смыслы,

мелодии птиц, сямисэна средь гор.

Блаженное действо в апрельском потоке

так быстро идёт, а порою летит.

И в мир заоконный, чужой и далёкий

из рая придётся вот-вот выходить…

Наталии Воронцовой

Бабьё

Одни могут только любить и лелеять,

вторые – дарить лишь безжалостный секс,

а третьи – корыстничать, будто бы змеи,

иные – страдать, как актрисы из пьес,

другие – рожать, как в селе свиноматки,

шестые – по-свински, бесправедно жить,

седьмые – стоять у плиты, шить заплатки,

восьмые – лишь жалобно блеять и ныть,

девятки – бесплодничать, будто бы кружки,

десятые – требовать лучших даров,

инакие – рабски сидеть у кормушки,

а дюжины – верить в бумажных богов…

Они таковы. Их печатные толпы.

Бабьё – манекены в духах и пальто.

Штамповки. Немытые банки и колбы.

Я – сумма их всех, а порой я – никто…

Бездыханное движение

Мне плохо живётся в отравленной почве,

где камни, металлы и черви людей,

удушливый смог и могильные мощи,

гнилые отростки голов и идей,

мыслишки-окурки, раздумья-опилки,

унятая прыть в перегное веков,

мертвецкие лица, сухие затылки,

овалы зарытых, скелетных венков,

пороки, срастившие тяжкие сети,

греховные связи и падальный быт,

родители-мухи, опарыши-дети,

асфальтные реки, но некуда плыть,

кирпичики серые, будто бы мыши,

дерев корневища и ветки рогов…

И всё это движется, будто не дышит!

Мне хочется в небо, где нет никого…

Гражданка-тень

Две комнаты тихо-прохладны.

Не топлена старая печь.

Одежды стары, не нарядны.

Из глаза рассольная течь.

Пристыли мозоли к ладоням,

натоптыши – к пяткам, стопам.

Живу, как лягушка, в затоне.

Не верю иконам, словам.

Вся скрючена тяжкой судьбою.

Без целых костей, без зубов.

Была магаданской рабою

с ужасных тридцатых годов.

Поганы свобода, неволя.

Сипит и чуть кашляет дых.

Живу бессемейною долей.

Лишённая лет молодых.

Владелица выпавшей матки

от лагерных тягот и мук,

бетонной и каменной кладки,

погрузки бревенчатых штук.

Под кожей скопленья болячек,

потерь, изнуренья, невзгод,

обид, метастазов червячных,

прокисших желудочных вод.

Анальная трещина с кровью.

Душа безутешна, полна.

Не встретилась в жизни с любовью.

И в банке пилюля одна…

Краткое жизнеописание

В паскудный мир был выдавлен из чрева.

Пронёс в себе тот первородный грех

с больной душой, сердечным перегревом,

храня на коже очень бедный мех.

Тоска ума гнала от толп в каморки,

и оттого, живя в них день за днём,

я избежал любви, войны и порки,

познанья женщины, побоев за углом.

Внимал огулом фильмам и страницам.

Свои стихи я прятал в тайный ларь.

Людей читал по полуслову, лицам,

и безошибочно давал диагноз – тварь.

Я был затворником, почти самолишенцем,

бежал и прятался от праздников и вин,

хранил от радостей ранимейшее сердце,

боясь любви, трагедий и крови.

Страшился стать похожим на сограждан,

от коих я стремился с малых лет,

и сторонился их надменно и отважно,

чурался вдруг впитать плебейский цвет.

Себя берёг, спасался от планеты,

порой за роды мать с отцом виня.

Но гарь и грех, отравы, зло и беды

входили в щели и вошли в меня.

Я весь в сети бродящих метастазов,

как рыба-кит, изловленный горбун,

измучен я от низа и до глаза,

и ждёт меня смертельнейший гарпун…

Гибель резерва

Снаряды легко углубляют окопы.

Стрельба пробивает до мозга костей.

Удары всё рушат, кромсают и гробят.

Лихой артиллерии нет уж страшней!

Кромешная гарь средь огней и разрывов.

Осколки, как будто стальной снегопад.

Ни в ком нет ума и геройских позывов.

Безумие, ужас, убийства, разлад.

Вздымания туш и земли в мясорубке.

Земельно-машинно-солдатская смесь.

Пятнадцать минут, словно жуткие сутки.

Калибрами правит неистовый бес.

Тут молнии, грозы и град ненавистны.

Всё режет зубчатый и пламенный серп.

Обстрел может кончить невинные жизни.

Под шквалом горит, погибает резерв…

Сударыня

Наверное, может, скорей, вероятно,

дворянка – легат от ковровых богов,

явившийся тихо, забавно, приятно

в край ярких материй и тканых основ.

Явилась она, как Жасмин к Алладину,

взиравшему в суть стихотворных глубин

во чреве вечерних теней магазина,

искавшему золото строк меж рутин.

И гостья вдруг стала хозяйничать робко

под рамой софитов и ламп золотых,

у листьев паласных, разложенных стопок,

ища возжеланный узор средь иных.

Вмиг крышечки-скобки бровей распрямились,

улыбка вселилась, стал разум светлей.

И барышня эта слегка полюбилась,

и ход мой направился к ищущей ней…

Наталии Воронцовой

В далёком, нецивилизованном веке

Веселье и детские вскрики ребят,

растяжки на школьных, потрёпанных стенах,

арендные вывески, низкий детсад,

на ценниках длинные, ложные цены,

дрянные карманы простых работяг,

жиры обнаглевших блюстителей власти,

придуманный, вбитый в сознания враг,

экранная дурь и народные масти,

немытые улицы, рваный асфальт,

бесцельность свободы и рухлядь хрущёвок,

бродячие псы и старинный базальт,

края продавцов и трибунных речёвок,

согласье с вождём и рублём из казны,

солдатская удаль, смешки патриотов,

цветенье моей тридцать пятой весны

на фоне летящих на бой самолётов…

В осадном кольце за равниной

В осадном кольце за равниной,

под пышностью свежих стогов,

в песочно-еловой долине

мы терпим метанья врагов.

Стреляют, бомбят хаотично,

крушат этот лес наугад,

копают совсем неприлично,

как будто хотят вырыть клад;

корчуют кусты и деревья,

кромсают тела и Эдем,

ломают места и предместья,

наносят увечья всем-всем

и рвут там, где юно и тонко,

и роют в болоте, средь суш.

Пока ж достают потихоньку

жемчужины воинских душ…