Побитые временем, погодой и долгим отсутствием мужских рук дома уже виднелись сквозь ленивую изморось. Писатель собрался было уже взять еще дальше к востоку, и оставить деревню в стороне, как вдруг дикий, раздирающий женский крик прорвал полотно воздуха. По какому-то наитию, сам собой, Писатель бросился в сторону села. Он остановился, спрятавшись за водонапорной башней, откуда была видна центральная улица, к которой сходились ряды потемневших изб. Немцы заняли деревню. Из своего укрытия Писатель увидел, как один из них, командир, за волосы протащил по улице красивую молодую девушку, и с силой швырнул ее в круг таких же несчастных, напуганных женщин всех возрастов, девочек, женщин, старух, жмущихся друг к другу под ухмылки и смешки немецких солдат. В этот искусственный живой загон были заперты не все. Были те, кто стоял поодаль, практически рядом с немцами, женщины и несколько стариков, с ужасом смотрящие на своих односельчан, но все же не двигаясь с места, и только пытаясь им что-то сказать своими страшно открытыми рыдающими ртами.
Ломаным языком фрицевский командир залаял на собранных в кучу женщин:
– За непризнание командования немецкой армии, за нежелание повиноваться войскам Германии....
Он зло и вопросительно посмотрел на лица напуганных, но таких же злых девушек и женщин, будто ожидая от них какого-то ответа. Но ответа не последовало.
– Feuer!
Дикий рев автоматов и вспышки огня будто парализовали разум Писателя, но спустя пять секунд он, не отдавая себя отчета, не видя ни земли, ни неба, и не помня себя от ярости, выскочил из своего убежища и со звериным воем кинулся к убийцам. Пораженные этим невиданным зрелищем, никто из немцев даже не открыл огонь по такому, казалось, нелепому недоразумению, появившемся из ниоткуда и мчащимся к ним с красным от гнева лицом. Писатель был без оружия. Будучи уверен, что оно ему не пригодится и будет лучше оставить лишнюю винтовку товарищам на случай внезапной атаки, Писатель оставил себе только финский нож, подаренный ему как-то одним его боевым товарищем. Выхватив сейчас этот нож, Писатель в ярости пытался заколоть этих безжалостных и бесчестных убийц, которые, потешаясь над, видимо, обезумевшим русским солдатом, смеялись и улюлюкали, чем приводили его в еще большее бешенство. Ноги Писатели путались, осознание собственного бессилия и неспособности помочь несчастным убитым иступило его и он, практически потеряв всякую связь с происходящим, продолжал реветь и бросаться на расплывчатые фигуры в темно-зеленой форме. Один солдат приблизился к Писателю сзади. Темнота и холод застелили глаза, и отяжелевшим телом Писатель повалился на землю.
***
– Мы нуждаемся в человеке, которого бы понимал ваш народ. Вы должны написать обращение для всех ближайших деревень. О том, что они не должны сопротивляться власти немецких войск. И о том, что в случае полного повиновения, их не тронут.
Расплывающимися глазами Писатель видел перед собой высокого светловолосого мужчину, выбритого и вычищенного как новый котелок, ходящего по комнате увесистыми чеканными шагами, забрав руки за спину с видом непререкаемого и необсуждаемого превосходства и уверенности в исполнении этого задания. Он говорил вполне сносно, но все же с тем ужасным, въевшимся в душу каждого русского человека акцентом, который еще долгие поколения будет вызывать у потомков инстинктивное презрение к его носителю и механическое подергивание сжатого кулака.
– Вам будут выданы бумага и карандаш. Сделайте несколько вариантов. Из них будет выбран лучший. Я думаю, вы сами уже не имеете сомнений во власти немецкой армии. Я бы на вашем месте постарался убедить своих людей в том же. Это может спасти много ваших жизней.
Темно-зеленый мерзко улыбнулся. Кровь Писателя больно ударила в рану от немецкого приклада.
Его подняли со стула и отвели в отдельную маленькую комнату, отвязали его правую руку, левую закрепив к поручню тяжелой кровати так, чтобы он смог писать, но не смог сделать ничего больше.