Всю свою жизнь он рос среди людей, где и добро и горе всегда было общим. Однажды половодье и сильные дожди затопили нижние дома селения, что стояли ближе к балке. Пострадали пять семей, все многодетные. Вода стояла в домах около недели. За все это время ни один ребенок и ни один селянин не были не накормлены и не приняты в натопленных домах с теми теплом и заботой, просыпающихся в русском человеке при виде беды своего земляка. Когда вода ушла, вся деревня вышла восстанавливать покосившиеся от долгого застоя избы. С работой управились за четыре дня. Духом этой земляной солидарности было пропитано все сердце Писателя.
Кстати так его и звали – Писатель. С самого детства. Даже, кажется, родители не обращали внимания, а может быть, и совсем забыли о его крещеном имени. Писатель был таким, сколько себя помнил, и сколько помнили его односельчане. Мальчишкой он собирал всех окружных ребят своими рассказами о болотных водяных и лесных духах. Потом о героических битвах старой Руси. Потом о гражданской войне. В школе он приклеивал свои сочинения на стенгазеты. И не было ни одного человека, от самых маленьких первоклашек до директора, кто бы пройдя по коридору, не задержался на пару минут, чтобы прочитать новую заметку, историю или начало целой повести о будущем советской техники, о приключениях, подвигах и неудачах юных пионеров, обо всем, что могло прийти в голову деревенскому юному писаке. И нередкими были случаи, когда товарищи или учителя Писателя подходили к нему и застенчивыми, светящимися глазами просили: «А дай до конца прочитать». Он давал всегда. Даже если для этого ему приходилось сидеть целую ночь, переписывая новые и новые экземпляры.
***
На войну ушли все разом. Собрали какие могли вещи, сумки, кто с сухарями, кто с теплыми носками и ушанками, кто со старыми деревянными иконами, подсунутыми трясущимися руками матерей и мокрыми губами жен. Собрали все. И ушли.
Деревня с тех пор стала бабьей. Не слабой, не плачущей, просто бабьей. Как и все деревни Союза. Далеко затемно, после долгого изнурительного труда, который женские руки взяли из занятых винтовками, автоматами и снайперскими лопатками мужских, женщины собирались вместе и, еще сильнее чем раньше чувствуя необходимость практически кровного родства (а может, и буквально кровного, никто ведь не мог сказать наверняка, живы ли их мужья и дети) , пели грустные заунывные песни своей молодости, делились воспоминаниями о страшных снах, так часто приходивших теперь по ночам, и нередко вспоминали: «Был бы Писатель, он бы нам рассказал какую-нибудь из своих историй!»
А Писатель был. Но теперь рассказы о будущем советской техники и приключениях пионеров казались ему чем-то невыносимо далеким, до чего можно было докричаться, только проложив сотни метров телефонного провода, точно такого, как тянул он сейчас, с головой увязая в грязи, пробивающей до самых костей нестерпимым, судорожным холодом. Писатель оказался не трусом. Несмотря на свое хлипкое телосложение, тонкие ноги и руки, которые, казалось, способны были выдержать лишь вес карандаша и резинки, он ловко и с какой-то врожденной цепкостью кошки мог перебегать с одной позиции на другую, заряжая, помогая, перетаскивая боеприпасы, технику, тела туда и тогда, где это было необходимо. Писатель не был хорошим стрелком, он плохо кидал гранаты и необходимость заменить кого-то на пулеметной позиции стопорила его реакцию до нуля. Однако он был способен сохранять холодный разум и спокойствие при виде того, что у многих других могло вызвать припадок буйной истерики или нервный паралич.
Однажды один из только что прибывших, жуя неизвестно откуда добытую сигарету, сидел рядом с Писателем, каждые две минуты задавая ему новый скоп вопросов. Его и нескольких его товарищей сразу после снайперских курсов направили сюда, а через пару дней они с напарником должны были уйти вглубь фронтовой линии, на свою точку. Ему было около семнадцати, но на вид можно было дать ему не больше четырнадцати лет. Среди своих он привык много болтать, и за попеременное «че» скользившее у него в речи как главный союз всех членов предложения, его прозвали Чёкой.