– Вы бросали бумагу в унитаз? – спросила она, повиснув надо мной.
– Он уже был такой… – невнятно ответила я, словно оправдываясь.
Проводница, глядя куда-то в сторону начала с раздражением и агрессией высказываться. Никто ей не возражал. Люди молча сидели на своих местах и слушали её излияния. Мама сосредоточенно ела заваренную лапшу, выражение её лица было равнодушным и даже отстранённым, словно её мысли были далеко от происходящего.
В своём окружении я усвоила горькую правду – я всегда и во всём виновата. Развод родителей, испорченный журнал с наклейками, происшествие на уроке истории, занятия вольной борьбой – это не весь перечень ситуаций, в которых я обвиняла себя и либо получала подтверждение своей вины со стороны окружающих, либо на меня снисходило равнодушие, при котором никто не считал нужным объяснять мне, что я не совершала ничего предосудительного.
Вот и теперь я молча слушала проводницу, а в душе, где-то очень глубоко, так глубоко, что я не могла сразу осознать это чувство, назревало негодование и жгучая обида от того, что меня оклеветали. Сама мысль о том, что спокойствие беременной женщины могут так просто нарушить, была неприятна. С другой стороны, возможно во мне говорили наклонности самобичевателя, такого самоистязателя, которому было даже на руку то, что со мной несправедливо поступили.
Туалет закрыли, и теперь мне приходилось ходить в другой конец поезда. Я вела себя добродушно, но в глазах проводницы видела злой огонёк. Лёгкое настроение сменилось напряжением. Я чувствовала, как люди осуждающе на меня смотрят, мне казалось, что они обвиняют меня в том, что им пришлось выслушивать нравоучения и пользоваться дальним туалетом. Парень, который разговаривал с проводницей, пихнул меня в живот локтем, затем оглянулся и даже не отошёл в сторону, чтобы пропустить меня.
Но поезд мчался вперёд и вскоре мы очутились на вокзале города Туапсе. Мы приехали, когда улицы заполнила кромешная тьма. Нас с мамой встретил муж, и мы около часа ехали на такси до курортного посёлка Джубга, в котором он обосновался.
Помещение, в котором расположился муж, находилось на цокольном этаже и состояло из двух просторных комнат, одна из которых служила спальней, а другая – кухней. Так же там была небольшая ванная, в которой стоял поддон для душа и раковина. Бетонные полы были окрашены в коричневый цвет. На цокольном этаже помимо нашей квартиры находились другие помещения, в которых проживали фельдшера скорой помощи.
Нас с мамой ужаснул бардак и грязь, в которых всё это время жил супруг. В первый день нашего приезда в квартире не нашлось даже еды, и по дороге сюда, пока мы ехали с вокзала, он купил мне пропитанный маслом чёрствый сэндвич. Я не решилась его есть, мне был противен даже его запах. Я с презрением смотрела на сэндвич, который мирно лежал на столе, а в голове крутились неприятные мысли. Было обидно, что муж не подготовился к нашему приезду и даже не закупил еды. В глубине души я начинала жалеть о том, что приехала.
Все вещи в квартире пропитались влагой, свойственной местности у моря. Я всем телом ощущала сырые простыни и матрасы, подушки и одеяла. Но усталость брала верх над брезгливостью, и когда я засыпала, всё уже не казалось таким омерзительным.
С потолка свешивали свои тела длинноногие пауки. По началу я смотрела на них со страхом и отвращением, но постепенно начала привыкать и к этим насекомым. Одному из пауков я дала имя – Влад, и он перестал казаться мне таким противным. Эти странные создания целыми днями висели на одних и тех же местах, а если и передвигались, то делали это незаметно для глаз. Своими паучьими глазками они следили за всем, что происходило в комнате, следили за нами и нашими делами.
Всё время, пока мама гостила у нас, она помогала с уборкой и ремонтом. Даже здесь, в курортном месте, она не оставляла своих привычек и проводила достаточно времени с тряпкой в руках. Через две недели мама уехала, и мы с супругом зажили нашей новой обычной жизнью. По вечерам, когда жара спадала, мы ходили на побережье Чёрного моря. Взору представлялись живописные заморские пейзажи. Они были непривычны и незнакомы мне, но наполняли спокойствием и умиротворением. Волны подбегали к берегу, пенясь, выбрасывали на песок брызги и отбегали прочь, чтобы потом с новой силой возвратиться. В тихом уединённом месте расположилось кафе, возле которого покачивалась яхта. Здесь протекала жизнь, чуждая мне. Жизнь, которую я никогда не знала.
Мы прогуливались по южным улицам, и я рассматривала дома. В основном это были гостиницы для отдыхающих и хостелы. Вдоль аккуратных и свежих заборов тянулись заросли винограда, и можно было только догадываться, что происходило за ними. Порой я начинала фантазировать, и представляла, как мы с супругом селимся в одной из гостинице, отдыхаем в номере, ходим на пляж и ничто нас не отвлекает, никакие заботы нас не колышат: готовить не надо, не надо заправлять постель и проводить уборку. Некоторые мечты тем хороши и сладостны, когда ты знаешь, что им не суждено сбыться, что они навсегда останутся лишь в твоих мыслях.
Но и этот чудесный период моей жизни не был гладок. Напомнило о себе обсессивно-компульсивное расстройсво, которое я заработала ещё в школе. В голову упрямо лезли навязчивые мысли, они не давали мне расслабиться даже на пляже. Но я крепилась, и никто не догадывался о терзающем меня чувстве. Я знала, что если поддамся навязчивой мысли, она словно снежный ком будет расти и расти, требуя от меня всё больших усилий.
От влажности воздух казался тяжёлым, и когда я заходила в магазин, у меня начинало темнеть в глазах. Живот приобрёл округлость и тяжесть. Я чувствовала, как плод давит на диафрагму и теснит мои органы. На учёт в женскую консультацию я так и не встала.
Схватки начались на 36-37 недели, но оказались ложными. Я лежала на кушетке, а гинеколог осматривала мой живот. Она наклонилась надо мной, и я взглянула в её лицо, в котором читалось усталость и раздражение.
Я бы с радостью забыла о существовании гинекологов и рожала бы дома, но это считается опасным и не одобряется законом. Вся эта надуманная система здравоохранения не оберегает женщин, а контролирует. Беременная женщина становится не на учёт, она подписывается в добровольно-принудительном порядке на каторгу. Гинекологи знают только то, что женщина должна сделать то, должна сделать это, и если в силу каких-то причин она не выполняет предписанных ей процедур и обследований, то считается безответственной и должна быть за это наказана.
Так сложилось, что с женскими врачами у меня связаны неприятные воспоминания. Когда я училась в университете, мне довелось обратиться в городскую поликлинику. Я простояла очередь в регистратуру, мне дали необходимые бумажки, и с ними я отправилась к кабинету гинеколога. Я ожидала своей очереди, когда вышла медсестра и начала проверять эти самые бумажки. Оказалось, что у меня какой-то из них не оказалось, и она сочла, что я пришла сюда, минуя регистратуру. Медсестра сказала, что меня принимать не будут. Я была убеждена в том, что на стойке регистратуры мне не дали нужного талона, и поэтому виноваты были они, а не я. Но моя установка «всегда и во всём виновата» мешала мне заступиться за саму себя, поэтому я продолжала сидеть у кабинета, ни говоря ни слова.
Всё таки меня приняли, но отнеслись как к жалкому животному. Медсестра язвила, сидя за столом, а гинеколог, пожилая женщина грузинской наружности, обращалась со мной нехотя и небрежно. Она грубо со мной разговаривала, грубо и бестактно провела осмотр. Я вышла из кабинета, униженная и оплёванная, отошла на лестничную площадку, где было тихо и пустынно, и заплакала.
Мне было горько и обидно от того, как со мной только что обошлись. Люди с образованием, в белоснежных халатах, которые должны быть интеллигентными, на деле вели себя словно бездушные твари, и больше напоминали работников вонючей забегаловки, а не специалистов одной из достойнейшей профессии. А причиной всему был огрызок бумажки, который мне не сочли нужным дать в регистратуре.
Теперь же я лежала на кушетке и смотрела на гинеколога, которая с неприязнью осматривала мой живот. Мне хотелось, что бы её лицо прояснилось, чтобы на нём проступили человеческие признаки, но этого так и не случилось.
С ложными схватками меня отправили на сохранение в больницу города Туапсе. Это было прекрасное время, проведённое в кругу таких же беременных, как и я. Я чувствовала между нами всеми общую нить. Мы общались, делились историями из жизни, а по вечерам смотрели телевизор в общей зале, расположившись на невероятно удобном угловом диване. Он занимал основную часть помещения, находился у окна, и на нём могло разместиться около десяти человек.
В моём сердце пробудились нежные искренние чувства к девушкам, которые находились со мной в отделении. Такие разные, имеющие разные национальности, привычки, образы жизни, мы собрались под одной крышей. Один вечер особенно хорошо показал нашу сплочённость. Почти все беременные устроились на диване, лишь единицы остались в палатах, к тому же к нам присоединилась дежурная медсестра. Разговоры велись разные, мы обсуждали даже самые каверзные, интимные темы с такой непринуждённостью и лёгкостью, с которой общаются близкие люди.
В отделении было хорошо, уютно и спокойно. За окнами росли пальмы, экзотические растения, названия которых я не знала. Несмотря на то, что был конец осени, погода стояла чудная, тёплая. Я выходила к мужу, который ожидал меня во дворе роддома, одетая в лёгкое пальто. Вместе с ним я выходила в город, мы гуляли по набережной, сидели на лавочке и любовались морем. Я смотрела на высокие офисные здания и думала о том, какие люди работают в них, как устроены их жизни и как далеки, как чужды они моему сознанию.
Через две недели меня выписали, а утром первого декабря я родила мальчика.
– Спасибо вам! Спасибо! – говорила я врачу, которая приняла у меня роды.
Ребёнок только родился и я лежала на просторной кушетке, преисполненная радостного возбуждения.
– За что? Вы сами его родили, – ответила она.
Я схватила её за руки и крепко пожала.
Отделение для родивших находилось в той же больнице в Туапсе, в которой я лежала на сохранении, и я так же чувствовала себя комфортно в нём. Там была просторная ванная комната с душевой кабинкой. Леечка душа была вделана в потолок, и я стояла словно под водопадом, наслаждаясь приятной водой, запахом шампуня и тем, что обе мои руки были свободны. Я любила принимать душ, но моя соседка по палате так и не научилась им пользоваться.
Я наслаждалась свободными минутами, во время которых могла расслабиться, ведь после рождения ребёнка привычный покой был нарушен. Первый день сынок спокойно лежал в кроватке и спал, но потом пришла череда постоянного плача. Я кормила грудью, и в первые дни молоко выделялось скупо. Малыш не наедался. Я успокаивала его тем, что укладывала рядом. Сынок мог проснуться в любое время, но особенно тяжело было ночью. С трудом преодолевая сон, я качала люльку, и делала это небрежно, почти не просыпаясь. Мне безумно хотелось только одного – чтобы он замолчал. У соседки по палате родилась девочка. Она вела себя тихо и почти не кричала.
Путём постоянного сцеживания грудь наполнилась живительным материнским молоком. Кормления происходили по требованию малыша, но некоторые предпочитали иной подход, на мой взгляд не сильно гуманный. Однажды меня, мою соседку по палате и ещё одну девушку отправили на флюорографию. Мы ехали в заднем отсеке машины, и девушка рассказывала, что кормит ребёнка по времени, через каждые два часа. Я посмотрела на её милое невинное лицо и представила, как её ребёнок плачет от голода и просит грудь, а она сидит, преисполненная спокойствия, и смотрит на часы – ещё не время, терпи. Я подумала, что должно быть в душе эта девушка жестокая и эгоистичная. К чему устанавливать такие суровые правила? Вероятно, кормление по времени чем-то удобно для мам, но только не для их малышей.
Кормить грудью непросто, и не каждая женщина может себе это позволить, принимая во внимание состояние здоровья. Но к сожалению, женщины, с которыми я сталкивалась, не кормили грудью, оправдывая это словами «не хочу» или «да зачем оно нужно». Грустно от того, что матери отказывают своим детям в самом важном по собственной глупости и лени, ведь материнское молоко – это не просто еда. Самым важным во вскармливании является связь, устанавливающаяся между матерью и малышом, психологическая защита ребёнка.
Глава 11
В моей жизни начался новый этап, который привнёс изменения не только в мой образ жизни, но и сказался на психическом здоровье. Точнее сказать, этот этап начался ранее, когда я только забеременела, а теперь, с появлением на свет сына, началась вторая часть этого этапа.
Из роддома я вышла с мужем, который нёс дитя, завёрнутого в одеялко. Начало декабря приятно удивило по-летнему тёплой погодой. С непривычки я надела зимний пуховик, и укутала малыша. Дома нас встретили серый кот Барсик и коричневая кошечка Котлетка. Они с осторожностью подошли к Данюше, который лежал на кровати и спал. Я развернула его и принялась кормить. Меня одолело чувство голода, и муж принёс мне тарелку гречневой каши, но поскольку я держала ребёнка и мои руки были заняты, он покормил меня с ложки.
Ещё до рождения сына мы оставили нашу квартиру в Джубге и переехали в другой курортный посёлок. До Новомихайловского было недалеко, и мы быстро доехали туда на машине. Наша съёмная квартира находилась на пятом этаже, и с этим возникли некоторые трудности. Коляску на улице не оставляли, и мужу приходилось поднимать её на верхний этаж и заносить в квартиру. К тому же мне было тяжело спускаться с ребёнком на прогулку, поэтому мы часто находились дома.
Двухкомнатная квартира не отличалась порядком и убранством. В одной из комнат стояла старая кровать, паркетный пол местами прогнил, исцарапался и всем своим видом говорил, что за ним давно не было должного ухода. Стены покрывали старые обои, которые, казалось, клеили в спешке, как попало, не соблюдая совпадения рисунка. В крошечной уборной стояла ванна, в ней в первый день приезда я обнаружила крупную двухвостку, которая спокойно лежала на её дне. В обшарпанной кухне располагались газовая плита и невзрачные тумбочки, у стены стояли такие же неприглядные табуретки и стол. Кухня выходила на крошечный балкон, в углу которого на полочках были расставлены пыльные банки, керамические тарелки и причудливой формы ёмкости.
После возвращения из роддома я почти перестала выходить на улицу. Ещё в детстве я усвоила, что мир полон угроз и опасностей, и теперь эта установка как никогда управляла моей жизнью. Квартира стала для нас с сыном безопасным гнёздышком, и мы не покидали его. «Гулять» выходили на балкон. Я стояла на обветшалом балкончике, держа ребёнка на руках, мой взгляд переходил с неба на окна противоположного дома, и всё казалось, что там, из чужого окна на меня с сыном кто-то смотрит. Становилось неловко, взгляд опускался вниз, и я старалась больше не глядеть в ту сторону.
Муж был загружен работой на «скорой» и дома появлялся не часто. В те редкие дни, когда он был дома, мы втроём совершали прогулки к морю или гуляли по окрестностям. Туристический сезон открывался в мае, а пока вся прибрежная зона принадлежала только нам одним. Мы прогуливались вдоль линии прибоя, кидали гладкие блестящие камешки в воду и любовались закатом. Малютка сын видел волны и слышал плеск набегающей на берег волны… Возможно, эти воспоминания навсегда останутся в глубинах его памяти, и в будущем его неосознанно будут манить моря и океаны.
Местная природа пестрила разнообразием сочных красок. Рядом с нашим домом распростёр корявые ветки могучий раскидистый дуб. Его роскошная крона уходила в небеса, а широкий мощный ствол, прочно укоренившись в земле, обладал змеиным изгибом. «Сколько же ты повидал на своём веку…», – думала я. «Сколько жизней прошло мимо тебя… Разные люди селились в этих квартирах и смотрели на тебя из окон своих домов, а ты смотрел на них и видел… Видел их жизни, маленькие и неказистые людские жизни…Вокруг тебя бегали и играли дети и совершали прогулки пожилые люди… Какие мысли созревали в их головах? Как проходили их неведомые, чуждые мне и тебе судьбы?»
Вскоре радость от появления на свет сына сменилась усталостью и раздражительностью. Я не высыпалась и больше всего на свете хотела, чтобы хотя бы один день с ребёнком понянчился муж, чтобы я могла отдохнуть от материнского бремени. Я остро нуждалась во внимании и заботе, которые сама все до капли отдавала малышу.
Сынок устроил у меня на груди тёплое и уютное гнёздышко. Как только я отнимала его от себя, пыталась уложить в кроватку, он начинал плакать. Тогда я брала малыша на руки, устраивалась поудобнее в старом кресле с деревянными подлокотниками, включала любимый сериал «Доктор Хаус», и в такой позиции мы находились, забыв о времени и обо всём остальном. Я обедала и спала, сидя в кресле, а сынок наблюдал за моей трапезой, рассматривал что-то незримое в пространстве, но в основном он ел и спал. Мы были единым целым, и мне удалось найти тот баланс, при котором было удобно не только малышу, но и мне. Старое кресло с подлокотниками стало для нас благоденствующим островком.
В начале лета мы покинули наше ставшее привычным гнёздышко и переехали на новое место. Муж перевёлся на другую подстанцию, которая находилась далеко от Новомихайловки, в курортном посёлке под названием Небуг. Мы всё дальше удалялись от Джубги, странствуя по прибрежной линии Чёрного моря.
Местная жительница, черноволосая женщина с короткой стрижкой, согласилась дать нам на съём двухкомнатную квартиру. Обычно она сдавала жильё туристам в летний период, но муж уговорил её при условии ежемесячной оплаты. Когда мы приехали, в квартире царил холод, сырость и мрак, но в комнатах было чисто и опрятно. Это разительно отличало её от наших прежних жилищ. В зале стоял почти новый диван, на стенах были чистые и свежие обои. В просторной ванной комнате находился душ с поддоном и раковина. На небольшой, но уютной кухне, стояла газовая плита и кухонный гарнитур в светлых тонах. Квартира находилась на первом этаже, что было немаловажно. Мы быстро обжились, наполнив комнаты жилым теплом и запахами свежеприготовленной пищи.
По вечерам я усаживала сына в коляску и катила его к фонтану, расположенному недалеко от дома. Иногда я пересекала трассу и, минуя высокий забор детского сада, не спеша шла к морю. Малыш ехал в коляске тихо, и в его головке кружились неведомые мне детские мысли. Так проходили дни, приближая конец лета, а вместе с ним раздор и разлад в семье.
Между мной и мужем начались ссоры и разногласия, которые в один из дней достигли предельной точки. Я поняла, что больше так не может продолжаться и была вынуждена принять решение уехать вместе с сыном. Мама приехала в надежде помочь уладить раздор в нашей семье, но все её попытки были безуспешны. Всё повторялось. Сначала отец, теперь муж. Снова вокзал, снова грусть в глазах, только теперь печалью наполнены глаза супруга, а не отца. Он просил, умолял остаться, но я была холодна и непреклонна. Во мне говорили жгучая обида и злость, и я ни секунды не сомневалась в принятом решении.
После нашего отъезда супруг впал в уныние. Съехав со съёмной квартиры, он поселился в маленькой однушке. Он приходил с работы, и пустая квартира встречала его гнетущей тишиной и мраком. Сон помогал уйти от реальности, поэтому муж целыми днями спал, пока не надо было вновь идти на работу. Он не замечал ни моря, ни звёзд над головой, ни цветущих кустарников. Его сердце наполняла лишь тоска.
Через год мы снова сошлись. Супруг оставил работу на юге и переехал в село, где мы вновь зажили единым целым – семьёй.
Глава 12
Но пока мы с сыном жили в селе, а муж находился на юге, в моей жизни происходили как радостные, так и печальные события. После приезда в Кочки мы поселились у мамы в маленькой однокомнатной квартирке, которую я покинула после поступления в медицинский колледж. Обстановка здесь была прежней, не менявшейся ещё с тех пор, как я училась в начальных классах. На стенах висели всё те же ковры, которые никто ни разу не в жизни не выбивал от пыли, у стен стояли те же старые диваны, срок службы которых давно превысил десяток лет. Старая громоздкая мебель, занимавшая весомую часть и без того небольшого помещения, придавала общему виду отсутствие вкуса. Громадина-шкаф, сделанный некогда маминым отцом, стоял в комнате, занимая треть стены. Когда-то давно его выкрасили в коричневый цвет, которым были покрашены в квартире полы. Мать хранила в нём свои платья и костюмы, вышедшие из моды лет тридцать назад и вещи, которые регулярно высылала сестра. От бабы часто можно было услышать фразы: «примерь эти штаны, Юле они не подошли», или – «это платье Юле коротко, возьми себе». Мать забирала себе всё, даже то, что ей было мало или не устраивало по длине и фасону. Таким образом, шкаф был набит ненужными вещами и когда я приехала с юга, мне удалось разместить в нём лишь часть своего гардероба, а остальную пришлось оставить в сумке.
Сентябрь выдался тёплым и сухим. Я прогуливалась с коляской, в которой сидел сынок, по пустынным улицам села и любовалась берёзками, высаженными вдоль дороги. Они склоняли книзу тоненькие ветви, качавшиеся на ветру, жёлтые листья срывались с них и плавно опускались на асфальт. Это зрелище завораживало. Но вдруг поднимался ветер, и забирая листья в вихрь, нёс их вдоль дороги. Тогда я ускоряла шаг и уходила, чтобы не попасть в эту воронку.
– Это было как в кино, – позже рассказывала я деде.
Он смотрел на меня красным лицом, испещрённым бороздами морщин, с глазами, подёрнутыми старческой слезящейся оболочкой, и не говорил ни слова.
Однажды я подумала, что манеж, в котором играет сын, стоит на проходе и подвержен сквознякам. Я стала беспокоиться, что мой ребёнок может простудиться, и тогда решила устроить перестановку, которой не было в квартире с тех пор, как мы в ней поселились, то есть лет двадцать.
Я так увлеклась, что переставила почти всю мебель в квартире, хотя это не входило в мои планы. Передвинула громоздкое трюмо в коридор, переставила стол и на освободившееся место поставила манеж. Теперь он стоял в тёплом углу, там, где ему было место. Так же я передвинула плиту на кухне, поскольку она находилась почти впритык с раковиной, и однажды мама подожгла себе фартук. К счастью, я была дома и вовремя заметила это. Мы быстро потушили огонь, и мама не пострадала.
Когда я перетаскивала тяжеленный телевизор марки «фундай», в квартиру зашёл деда. Он молча огляделся, и уехал.
Вечером того же дня между мной и мамиными родителями произошёл крупный конфликт. Они не одобрили новой обстановки и вели себя довольно резко и бескомпромиссно, когда пришли на квартиру матери. Их жестокие слова задели меня за живое и в ответ я высказала им в лицо много неприятных вещей. После того как они ушли, я легла на пол и закрыла глаза. Меня одолевали скверные эмоции, я чувствовала себя раздавленной, не понятой близкими и отверженной. Так я и лежала, пока не пришли с прогулки мама с сыном.
На следующий день я вернула мебель на свои места. Плита встала на прежнее место рядом с раковиной, а манеж болтался в проходе, как ненужный элемент обстановки. Я попросила прощения за резкие слова у маминых родителей, но в душе осталась глубокая рана, которая по сей день отзывается болью.
Я понимала, что не последнюю роль в ситуации с манежем сыграла мама, несмотря на то, что во время конфликта её не было дома. Она рассказала своим родителям, что её не устраивает, как я переставила мебель, вместо того, чтобы обсудить этот вопрос со мной. Баба с дедой нагрянули с визитом этим же вечером словно ревизоры, чего я совсем не ожидала. От мысли, что мать снова устроила заговор за моей спиной, мне становилось вдвойне обидно. Мои намерения были чисты и невинны, и та грубость, с которой со мной обошлись родные, ни чем себя не оправдывает.
Ситуация схожая с перестановкой уже была в моей жизни, и закончилась она для меня так же драматично, причинив непоправимый вред моей психике. Началось всё с того, что в девятом классе я начала посещать секцию вольной борьбы. Занятия проходили на другом конце села, но меня не утомляли столь длительные прогулки. Напротив, душу грело желание и радостное предчувствие.
Мы с одноклассницей были единственными девочками в набранной группе. Обычно мы обособлялись от компании мальчишек в спортзале, садились на плотный синий мат и о чём-нибудь разговаривали, пока не приходил тренер. Наш тренер, плотно сложенный коренастый мужчина с загорелой кожей, давал нам различные задания на разминку. Мы качали пресс, делали отжимания от пола, приседания и бегали кругами по спортзалу. Я не ныла от нагрузок, но мне не хватало настойчивости и упорства. Тренер говорил мне: «Алёна, не бросай начатое! Иди до конца! Иди до конца!» Его слова я запомнила как ценное наставление на всю дальнейшую жизнь.
Занятия кончались в семь часов вечера. После них я чувствовала нестерпимую жажду и приходя домой с жадностью набрасывалась на воду. Маме не нравилось, что я так поздно возвращаюсь и не уделяю достаточно времени сидению за учебниками, но она не высказывала мне никаких претензий. Как обычно, молча, убирала посуду, молча мыла полы и молча ложилась спать. Если бы я могла знать, что за этим молчанием таится нечто суровое, то, что в конечном итоге принесёт мне такую боль… Я пребывала в сладком неведении, лишь где-то на краешке моего сознания копошилась обида от того, что мама не разделяет моей радости и окрылённости. Но мне было так хорошо, что я этого не замечала.
Однажды к нам в гости пришли баба, деда, тётя и сестра. Я была рада родственникам, но вскоре от моей радости не осталось и следа.
– Тебе надо думать не о том! – с упрёком говорили мамины родители. – Ты должна готовиться к экзаменам, а не дурью всякой маяться.
Баба Валя в пух и прах раскритиковала секцию, всех моих товарищей по вольной борьбе и тренера. Она расплюснула своим тяжеленным кулаком всё то, что я так ценила в последнее время, от чего я оживала и к чему тянулась.
Я сидела на диване, съёжившись и пытаясь проглотить все эти грубые и резкие слова, которые услышала от маминых родителей. Но эмоции взяли верх, и я заплакала слезами горечи и обиды. Родственники умолкли. Они не ждали такого поворота событий.
Накануне произошедшего мама, обеспокоенная тем, что я увлечена борьбой, а не учебниками, пришла к своим родителям и как обычно, в красках, расписала им все обстоятельства. Она умела преувеличивать значимость тех или иных событий и описывала их с присущей ей эмоциональностью и истеричностью. Обеспокоенные родственники сговорились между собой, что в такой-то день и такой-то час нагрянут к нам домой и проведут со мной «беседу», целью которой было искоренение «не тех» устремлений и взглядов.
Я не пошла против воли родственников и бросила вольную борьбу. Тренеру сказала правду: «Мне бабушка запрещает», но товарищи по секции только посмеялись надо мной. Если бы они знали, какой моральный урон я понесла и сколько жгучей боли скрывалось за этой фразой, с их лиц сошли бы улыбки.
Вскоре после визита родственников у меня проявились симптомы обсессивно-компульсивного расстройства. Началось всё с того, что подступавшую к горлу тревогу я пыталась снять определёнными действиями или, как говорят в психиатрии – ритуалами. Я по пятьдесят раз пылесосила ковёр в одном и том же месте, тщательно ведя счёт движений щётки. Страдали мои школьные тетради, поскольку написанные от моей руки буквы имели не ту форму, какую мне хотелось бы видеть, они не нравились мне и это вызывало беспокойство. Я пыталась их исправить то кончиком бритвы, то корректором. Доходило до того, что на тетрадном листке образовывались дыры от многочисленных исправлений. Одноклассники замечали моё странное поведение и посмеивались над тем, как я дотошно, слой за слоем замазываю корректором буквы.
Я не знала, что со мной происходит и была не в курсе того, что причина беспокойства – не ковёр и не буквы, а нечто глубинное внутри меня самой, то, что было сломано и теперь не подлежало починке.
Тревога усиливалась и однажды меня посетила отчаянная мысль. Она звучала в голове и не давала покоя. «Разорви все свои фотографии, уничтожь своё прошлое! Тогда тебе станет легче…» Не в силах противиться навязчивой мысли, я принялась за дело. Спрятавшись за шторой, я сложила рядом с собой в стопку фотоальбомы и открыла первый. В нём хранились фотографии с поездки к отцу в Израиль, которую я совершила год назад. Осторожно, словно совершая страшное преступление и боясь чего-то неизвестного, я разорвала первую фотографию на две части, а затем порвала её на множество мелких кусочков. Я почувствовала себя смелее и теперь одна за другой фотографии превращались в сор. Воспалённое сознание твердило, что жизненно необходимо уничтожить все фотографии, на которых было моё изображение. Голова находилась словно в огненном шаре. «Скорее, скорее, пока меня не разоблачила мама!» Но она ходила мимо, даже не глядя в мою сторону и то, что происходило за шторой было сокрыто от её глаз.
Я уничтожила все свои детские фотографии, те, которые хранили воспоминания о прежней жизни в Комсомольске-на-Амуре. Беспощадно расправилась с фотографией, на которой я была совсем ещё малышкой – маленькой розовенькой девочкой, которая была почти лысенькая, и взгляд которой был то ли испуганно, то ли удивлённо устремлён в сторону.
Когда мама узнала, что почти все фотографии уничтожены, она пришла в ярость. Как сейчас вспоминаю её искажённое злобой лицо… Был поздний вечер, я лежала в кровати, а она расхаживала по комнате словно умалишённая и неистово махала руками, приближаясь к моей постели, как будто хотела разорвать меня на кусочки. Я усмехалась, глядя на мать, но эта усмешка была лишь прикрытием, самозащитой, тогда как в душе разверзалась пропасть, чёрная пасть которой питалась лишь ненавистью, исходящей от матери и моим собственным презрением к себе.
***
Из воспоминаний о перестановке и вольной борьбе я делаю вывод, что мои несчастья схожи как две капли, их различает лишь время, в которое они происходили.
Я пытаюсь принять, простить своих близких, но на прощение уходит много душевных сил, обида и злость снова возвращаются. Авва Дорофей, христианский святой, писал в своей книге, что злопамятность – это потухший гнев, оставшийся залежами в душе. По словам святого, чтобы избавиться от этой напасти, нужно молиться о тех людях, на которых осталась обида.