Пусть аисты вернутся!

Глава 8
Потерявши – плачем

с. Пуховка Киевской обл. Ноябрь, 1995 г.

Анастасия Ивановна вернулась домой через два дня, как и обещала, и сразу прибежала к нам. Говорит, что мама ей передала, что «ее зоречка» заболела.

– Зоречка, ты что, в Десне купалась в ноябре, что вот так тяжело заболела? – спросила она, присаживаясь на стул рядом с кроватью и приподнимая мою пижамную кофту, чтобы послушать легкие.

– То я всегда так просту…живаюсь. – просипела я.

– Эээ, нет, дорогая, каждый год так простужаться нельзя, – весело сказала Анастасия Ивановна, вешая стетоскоп на шею. – Кроме того, ты уже стала моей вечной пациенткой, что меня совсем не радует.

– Я не убьюсь, любимая моя Анастасия Ивановна, – пообещала я и улыбнулась.

– И на том спасибо. – Она улыбнулась в ответ. – Горлышко еще красное, сердечко расшалилось, но легкие себя чувствуют нормально. Я буду тебе уколы делать два раза в день в течение недели, так что, думаю, ты меня разлюбишь быстро.

Я помотала головой и серьезно сказала:

– Нет, я хороших людей всю жизнь буду помнить.

– Ты умничка, но не напрягай связки, иначе голос совсем потеряешь.

Анастасия Ивановна сделала мне какой-то болючий укол, укрыла одеялом и пожелала скорейшего выздоровления. Я высунулась из-под одеяла и посмотрела на улицу. Погода, как ни странно, в эти дни была довольно неплохой. Правда, морозно было уже и днем, зато солнце светило, а не дожди лили, превращая дороги в месиво и болото. Дедушка стоял с Анастасией Ивановной и долго о чем-то ей рассказывал. Слышно мне, конечно, не было, но я догадывалась, что речь обо мне, так как наша фельдшер иногда поглядывала на окно, у которого, прижавшись носом к стеклу, сидела я. После третьего красноречивого взгляда, который не помог мне улечься в постель, она показала мне кулак, и пришлось-таки убраться под одеяло: «Вдруг она прямо сейчас сделает второй укол, для симметрии – во второе полушарие «нижнего мозга».

Вымученно я подставляла «полушария» для очередной экзекуции и молилась о скорейшем окончании этих болючих процедур. Порой просила, чтобы Анастасия Ивановна хотя бы утром мучила одно полушарие, а вечером второе. В итоге она мне сделала йодистую «сеточку», что мне тоже показалось болезненным.

– Анастасия Ивановна, – запротестовала я, – вы там в крестики-нолики играете?

– Нет, Снеж, – в морской бой.

На поправку я пошла быстрее благодаря усилиям нашей Настеньки. И в конце ноября была абсолютно здорова.

Когда переступила порог школы, то одноклассники встретили меня индифферентно. Васька, правда, с озадаченным видом спросил, сделала ли я математику? Но одного взгляда хватило, чтобы он, промямлил: «Ну да, я понял, что не туда спросил, я по…піду я».

Трио Справедливости, шутя, поправили мой бант, вручили мне пирожок, а Олежка очередную странного вида книгу.

– «Граматика української мови у картинках» прочитала я в этом местном самиздате.

Эта «книга» представляла собой таблицы, нарисованные на твердом разноцветном картоне, украшенные смешными картинками, где многие правила были написаны так, чтобы их могла запомнить даже я. Например, странное предложение «Діти з’їли суниці» должно помочь запомнить, что мягкий знак пишется после мягких букв д, т, з, с, ц, л, н. Рядом еще были примеры, которые меня рассмешили: «Женько, Русланько, Сніжанько».

Я засмеялась:

– Если я подпишу тетрадь: «Сніжаньки», то меня, к радости учителей, таки выгонят из школы.

Руслан посмотрел куда-то поверх моей головы и зло нахмурился.

– Ну, видишь, как тебя ждали. Воспевают по стенам твое творчество, – иронично заметил он.

Я обернулась на доску, где для нас размещалась полезная информация. Как правило, я ее не читала. Потому что меня прямо тошнило от созерцания лиц наших отличников – сына или дочки главы сельского совета, племянника заместителя директора и прочих «шишек».

А вот сегодня тут красовалась моя «рожа», иначе мою прелесть, украшенную синяком, не назовешь. Рядом висело мое сочинение «Как я провела лето?» с оценкой «нуль» и замечанием о моей безграмотности и тупости. Сверху написано: «Ганьба нашої школи».

– Прямо не знаю, как с этим жить! – картинно закатила глаза и схватилась за сердце. – О, как жить с этим, как мне жить? – сардонически приговаривала я.

И тут случилось то, что заставило меня второй раз поперхнуться своим мнением о нашей учительнице рисования точных геометрических фигур Марье Никитичне. Она, пребывая в вечно задумчивом и подавленном настроении, невозмутимо прикрепила поверх «ганьби» мой рисунок, где изображены птицы, оцененный «пятеркой». Но, что меня удивило вовсе, она достала мой рисунок Десны, буйно разливавшейся весной, где бликами отсвечивал чуть подтаявший снег, а на черных деревьях появлялись первые почки, и повесила рядом. Никитична тогда поставила мне за это творчество «тройку», а сейчас вывесила, и я смогла прочитать в углу приписку: «Талант, который стоит развивать и не вводить в стереотипные рамки. Анна Трофимова».

– Круто, – я заулыбалась. – А что такое «стереотипные»?

– Это устоявшееся мнение о чем-то, – пояснила Марья Никитична.

– А это хорошо или плохо? – снова спросила я.

– В значении характеристики твоего рисунка: стереотип – это плохо. Это означает, что я ввела тебя в рамки своего представления о живописи, коего, – она наклонилась прямо к моему уху, – совершенно не имею. А этого делать нельзя, потому что талант в рамки не вставишь.

– Марья Никитична, – так же тихо спросила я, – что с вами за лето случилось?

– Я пошла на курсы, и меня учила совсем молодая, но очень талантливая художница – Анна Трофимова.

Учительница меланхолично улыбнулась и «поплыла» по коридору.

– Мда, – протянул Олег, – а наша бледная моль-стрекоза, оказывается, еще самая нормальная. Не считает себя самой умной и «досконалой».

– Аби некоторые уже сконали, – сказала я, потому что в коридоре увидела дражайшую соседку Агафку.

Мы разбрелись с мальчишками после школы по домам, потому что снова зарядил дождь, холодный такой. Ко всему прочему, на улице была температура не более 1 градуса, потому к снегу примешивался дождь, было ужасно скользко. Я умудрилась упасть почти возле дома и удариться рукой.

– Деда, – простонала я, бросая на пол сумку, куртку, шарф и шапку. – Деда?

Дедушка не отзывался, поэтому я подумала, что он ушел куда-нибудь на почту или еще куда.

Когда вошла в нашу мини-гостиную, то увидела, что дед сидит за столом. Его голова лежит на столе, на альбоме с фотографиями, а левая рука висит вдоль тела. Мои волосы моментально встали дыбом. В животе очень нехорошо что-то сжалось.

– Дедушка, – тихо позвала я и потрогала его правую руку, на которой лежала голова.

Мое тело уже начинала сотрясать дрожь, сердце сильно колотилось. Рука дедушки была теплой, но я не могла его разбудить.

– Деда, дедушка, дедуля! – кричала я, в истерике тряся его за руку.

Потом выбежала во двор и помчалась к Анастасии Ивановне. Мне было абсолютно не холодно. Мне было жарко. Кровь кипела в мозгу, поэтому лицо просто горело. Я заливалась слезами или дождевыми потоками – было не ясно. Чуть не сбив с ног бабу Марфу, я наконец примчалась к дому Анастасии Ивановны. Как-то не подумала, что она может быть на работе, и бежать нужно к больнице. Затем долго стучала в дверь, но никто не открыл. Их Бим, собака с черной «шапкой» на голове, даже не залаял на меня.

От бессилия я опустилась прямо на крыльцо. Не знаю, может, быстро, может, через час, появилась Анастасия Ивановна. Я была в таком оцепенении, что счет времени потеряла давно, в тот момент, когда дотронулась до дедовой руки.

– Снежана, солнышко, что случилось? – Анастасия Ивановна бросила прямо на землю сумки и присела возле меня на корточки. Она взяла мое лицо в свои руки и заглянула в глаза.

– Да ты горишь вся. Почему раздета?

– Деда, – тихо сказала я.

Анастасия Ивановна открыла дверь и втолкнула меня в дом.

– Сиди, моя мама придет и покормит тебя. Я к вам домой!

В тепле мой примороженный мозг потихоньку оттаивал, поэтому через какое-то время я вышла из дома фельдшера и уже медленно поплелась к своему. Слез уже не было, никакой тоски, никакого ожидания какого-то благополучного исхода.

Обвела мутным взглядом окна нашей хаты. Во дворе толпились люди, стояла «скорая», Анастасия Ивановна общалась с медиками из машины. Ее лицо было смертельно бледным и каким-то в одночасье потемневшим.

– Оно она, – я взглянула на говорившую – баба Марфа. – Знов десь шлялась. Я бачила, вона од дому тікала. То вона діда убила. Вона ше та уголовниця.

К бабе Марфе резко подошла Анастасия Ивановна и нависла над ней.

– Подите вон отсюда, – твердо и тихо сказала она.

– Ти що, лікарко, ти шо? – баба Марфа пятилась от нее.

– Вон я сказала! – Анастасия Ивановна вышла из себя окончательно, поэтому баба Марфа поспешила ретироваться.

Настенька же быстро набросила на меня одеяло и обняла.

– Не слушай, детка, не слушай никого, – говорила она.

Помню, что не плакала, не падала в обморок, но и не соображала ничего. Участковый подошел было ко мне, но потом отошел:

– Подтверждаю смерть от сердечного приступа, – услышала я.

– У него ведь сердце не болело никогда, – тихо сказала я Анастасии Ивановне, самой себе и природе, оплакивающей мое горе.

– Малыш, так бывает, ты поплачь, если можешь, поплачь. – Анастасия Ивановна снова присела на корточки возле меня и посмотрела мне в глаза. – Тебе будет больно, но я с тобой, я тебя не брошу, звездочка, не брошу.

Глава 9
Крах детских иллюзий

с. Пуховка Киевской обл. – Киев. Декабрь,1995 г.

1 декабря состоялись похороны дедушки. Я стояла рядом с Анастасией Ивановной и ее мамой. Они обе держали меня за руки. Снова моя голова была покрыта черным платком. Если тогда, когда меня заставили повязать его после смерти мамы, он меня раздражал и как-будто выделял среди окружающих, не в хорошем смысле этого, то теперь эта отметина казалась мне чем-то таким, что защищает мою голову от тяжелых мыслей На кладбище я бывала, когда мы с дедом ходили на могилу матери на девять и сорок дней. На похоронах же была впервые. Недолго отец пережил свою дочь. Я знала, что он плакал иногда ночью, когда никто не мог слышать этого и видеть. Помню, сказала ему:

– Не плачь, дедушка, я буду хорошей внучкой Он тогда меня прижал к себе и долго не отпускал, но я чувствовала, что он просто рыдает.

Это так странно: видеть плачущего мужчину – военного плачущим Похороны организовали те, кто всегда с пониманием и участливо относился к нашей семье. Остальным же я просто запретила присутствовать на церемонии:

– Вы туда не пойдете! Вы не любили дедушку. Не надо лицемерить! – кричала я.

Расставив руки в стороны, загородила ворота входа в кладбище после того, как через них занесли гроб. Это были первые слова, которые я произнесла за два дня.

– Не можна, дитинко, – Наталья Петровна пыталась мягко отодвинуть меня в сторону. – Хай простяться.

– Они стервятники, не хочу, чтобы они тут были!

Наталья Петровна плакала и искала поддержки у Анастасии Ивановны, но та кивнула и покачала головой: мол, так нужно, пусть уходят.

– Навіжена! – бросила баба Марфа и развернулась на выход.

Когда я «расчистила» кладбище от «лживого и лицемерного отребья», как сказал Олег, тут осталось совсем немного людей. Анастасия Ивановна со мной за руку, ее мама, по другую руку – Олег, Руслан и Женя, отцы мальчиков и мама Жени, Марья Никитична да Наталья Петровна.

Когда гроб поставили и сказали, что нужно попрощаться, я не двинулась с места.

Все присутствующие наклонялись над «Ростиславом Андреевичем, земля ему пухом», а я не могла. Анастасия Ивановна крепче взяла меня за руку и подвела к гробу. Я увидела восковое лицо, абсолютно не похожее на лицо дедушки.

– Это не он, Настенька Ивановна, не он, – шептала я Впервые с момента, когда вернулась домой, отсидевшись в доме нашего фельдшера, слезы хлынули горячими ручьями, и в эту же секунду пошел снег. Тихий-тихий, ровный, он ложился на мое лицо, на восковую маску, которую я не узнавала, и мне вспомнилось: «Снегурка, не плачь, а то твои горячие слезы растопят тебя». Я бессильно рухнула на колени и взялась рукой за бортик гроба; подняться уже не смогла, поэтому папа Олега на руках вынес меня с кладбища.

В доме на поминках было слишком тихо. Иногда кто-то говорил о дедушке какие-то добрые слова:

– Ростислав Андреевич, царство ему небесное, молодец. Выстрадал уже, так выстрадал, на него всегда можно было положиться…

Папа Олега выпил рюмку водки, а я молча сидела за столом. Иногда от каких-то особенно болезненных для меня слов, начинала плакать, и мальчишки подходили ко мне поочередно, чтобы как-то поддержать, но как – они толком не знали. Анастасия Ивановна показала жестом, что лучше меня пока вовсе не трогать.

– Хорошою людиною був. Справжньою. – Наталья Петровна тоже не сдерживала слез.

– Возможно, Ростислав Андреевич в чем-то ошибался, но мы, смертные, все мы в чем-то не правы. Но он был добрым, справедливым человеком, любящим отцом и хорошим дедушкой. – Анастасия Ивановна пригубила водки.

– Ростислав Андреевич все-таки наш человек был. Пусть покоится с миром. Он великий философ, кто бы что ни говорил. – Мальчишки разом произнесли эту речь, дополняя друг друга.

– Спасибо, – тихо сказала я, – спасибо, что здесь сегодня те, кто любил дедушку. Любите своих родных, они так внезапно уходят.

Я закрыла лицо руками и тихо заплакала. Люди постепенно стали расходиться, слезы переставали литься, и меня одолел сон.

На следующий день Анастасия Ивановна попросила, чтобы я посидела в доме с ее мамой, а она на пару часов должна была сходить на работу. Я сидела на скамейке во дворе. Олег, Руслан и Женя подошли ко мне и сели с разных сторон.

– Малыш, ты как? – неловко спросил Женя.

– Нормально, Женя, – солгала я.

Он вздохнул, а остальные не знали, что еще мне можно сказать. Руслан потрогал мои руки.

– Снежинка, ты сама скоро в снеговика превратишься, может, в дом пойдем?

Я отрицательно помотала головой. На мне было черное платье, голова все еще была повязана черной косынкой, и куталась я в дедову телогрейку.

– Я такой дурой была, – вдруг сказала я. – Моя мать права, когда говорила, что я свинья неблагодарная, что лучше бы не рождалась.

– Так, – Олег вскочил на ноги, – прекрати сопли разводить. Не говори глупостей! У тебя есть мы, есть Анастасия Ивановна и многие другие, настоящие и искренние люди. Ты подумай. Как ты им нужна!

Подняла глаза на Олега, но посмотрела за его спину. Он тоже обернулся, как бы отгораживая меня от пришедших. Демонстративно отбросив калитку в сторону, пожаловали Гапа в сопровождении участкового и какой-то женщины – эдакая толстая тетка, выкрашенная в черный цвет, с густо намазанными яркой помадой губами, в очках с крупными стеклами.

– Горькая Снежана Дмитриевна? – спросила мартышка в очках.

– А что вам нужно? – вступился Руслан.

– Ти не заважай, Філіпов, – Агафка отодвинула его в сторону, – тут правоохоронні органи і опікунська рада. Вам тут робить нема чого.

– То вам тут «рабить нема чо» – перекривил ее Руслан. – Это в вашем любезном лице все инстанции? Пока вижу нашего перепуганного подхалимщика-участкового, великую учительшу, которую к школе за километр подпускать нельзя, и тетку в очках.

– Я попрошу, молодой человек, – встряла «тетка в очках», – попридержите язык.

– Значит так, – участковый переминался с ноги на ногу, – Ростислав Андреевич получил это жилье временно, так что теперь его нужно бы освободить.

– Да что вы делаете?! – мальчишки вместе закричали на участкового Трофима. – Куда ее?

Она ребенок. Какое право вы имеете?! Это Ростислава Андреича жилье!

– Що ви взагалі знаєте? Аби не ваші батьки, вас би вже давно в колонії навчили дисципліни.

Це моя земля! – Гапа помахала перед нашими лицами какими-то бумагами. – Понаприїжджали тут, ти бач! Ну, то виправимо… – она обратилась к очкастой мартышке. – Ви б забрали її в якусь колонію. Вона, до речі, під слідством була.

– Да? – очкаричка уставилась на слабохарактерного участкового.

– Ну, не то чтобы, но там история…

– Понятно! – заключила очкастая гадина, прервав блеяния «бравого стража порядка».

– В Киеве есть разные учреждения. Плодить уголовщину мы не будем, у нас это строго пресекается. Если это в таком возрасте, – она сверилась с бумагами, – 9-ть лет, такое, то к подростковому она станет мошенницей, воровкой, проституткой или убийцей.

– Да щоб тобі ні дна, ні покришки! – гаркнул Женька.

Мегера в очках раздраженно посмотрела на Женю:

– Уберите этого хулигана!

– А что тут происходит?

Я обернулась – из дома как раз вышла мама Анастасии Ивановны.

– Я работник социальных служб. Забираю эту неблагополучную девочку в приют для несовершеннолетних. А если она будет упираться, – она схватила меня за руку и больно ее сжала, – отправлю в колонию.

– Какое право вы имеете? – растерялась мама нашей Настеньки. – Она благополучная, хорошая девочка.

– А вы собственно кто? – этот бабуин в очках теперь наседал на бедную женщину.

– Да вона ніхто! Женіть її звідси, чого стоїте? – Гапа подначивала участкового. – Це моя земля, моя!

– Иди, собери вещи, и не вздумай сбежать, – мегера обратилась ко мне.

– Что здесь происходит?

Я была рада, что Анастасия Ивановна вовремя вернулась.

– Так, я работник социальных служб, оправдываться перед всякими не собираюсь, – наигранно уставшим голосом сообщила социальная кровопийца.

– Что?! – Анастасия Ивановна опешила. – Я не отдам вам девочку.

– Я и спрашивать тебя не буду, пигалица.

И тут я увидела, как Анастасия Ивановна прищурилась:

– Ба, Упырина Вурдалаковна, вас повысили в должности? – Анастасия Ивановна усмехнулась. – Вы теперь пьете кровь бедных сирот, и без того обиженных судьбой?

Наша фельдшер схватила эту Вурдалаковну за локоть.

– Ты, ты, я тебя знаю, – Вурдалаковна пыталась вырваться, – ты эта, ты Охрименко.

Ты проститутка малолетняя.

– Вурдалаковна, у вас все либо проститутки, либо будущие уголовники, – спокойно сказала Анастасия Ивановна. – Только мне вот интересно, как с таким уровнем образования и такими «потрясающими» методами преподавания, вы дослуживаетесь до той или иной должности? – моя любимая и самая смелая защитница особенно едко сейчас говорила. – Может, древнейшая профессия помогает?

– Я лучший педагог СССР! Я методист высшей категории! – бабуиниха надулась и готова была лопнуть.

– А я врач, причем очень неплохой, и как врач заявляю, что у вас мания величия, а это, знаете ли, серьезное психическое отклонение.

– Да я на тебя в суд подам!

– Ваше право. Ждите встречного иска, – сказала Анастасия Ивановна и забрала меня в дом, прихватив и мальчишек, и опешившую маму.

Меня била дрожь, Настя отпаивала меня какими-то травками.

– Попей, Снеж, это чаек с мятой и мелиссой, успокоишься.

Я тихонько пила чай.

– Чего они к ней прицепились? – воскликнул Олег. – Что им нужно?

Анастасия Ивановна посмотрела на него, а потом на меня. Все это время она меня обнимала.

Ее мама поцеловала меня в макушку и тоже села рядом.

– Олег, ты умный парень, – она грустно вздохнула. – Ты понимаешь, что девятилетняя сирота одна жить не может.

Я взглянула на Анастасию Ивановну полными слез глазами, и она прижала меня сильнее.

– Меня не могут сделать опекуном или усыновителем, я узнавала. Поэтому хочу подыскать Снежке хороших родителей, чтобы быть за нее спокойной.

– Анастасия Ивановна, не хочу к чужим людям, с вами хочу, – тихо сказала я.

– Понимаю, моя девочка. Я еще попытаюсь. Завтра в Киев еду, надеюсь, найду помощь. Не расстраивайся.

На следующий день Анастасия Ивановна рано уехала в Киев. Ее мама пошла доить корову, сказала, что через час вернется со свеженьким молочком: «От Зорьки – зореньке».

Я сидела за столом и листала альбом с фотографиями – последнее, что в своей жизни смотрел мой дедушка. Он был полупустым. Фотографий у нас было очень мало. Вот мамина, где она совсем девочка еще – с двумя длинными косами, у лба вьющийся «веночек» пепельных волос. Фотография цветная. Вот – черно-белая, дед с мамой, где она постарше. Длинные вьющиеся волосы, светлые веселые глаза. Дедушка – такие же серые глаза, светящиеся гордостью, ласковая улыбка. А вот и моя фотография. Тут мне три года: кудряшки, темные глаза на черно-белой фотографии: на столе, за которым сижу, стоит банка с вишневым вареньем. И я, в школьной форме, с бантами – первый раз в первый класс.

Я перевернула следующую страницу альбома, когда дверь хаты открылась и, с громким стуком ударившись о противоположную стену, жалобно звякнула. В наш дом зашли два милиционера в форме, наш участковый, снова Упырина, и снова Гапа. От ужаса я резко встала – и альбом упал на пол.

– Забирайте! – Упырина указала на меня пальцем с наманикюренным когтем.

Один милиционер подошел и взял меня под локоть.

– И не панькайтесь, она в колонию поедет, так что это ваш контингент. – Упырина самодовольно ухмылялась.

– Анастасия Ивановна… – начала я.

– Не поможе тобі. – Гапа сделала вид, что ласково погладила меня по щеке.

– Дяденьки милиционеры, я не какая-то уголовница, я человек! – взывала хотя бы к их совести. Но эти два амбала были такими же чувствительными, как пол, на котором они стояли.

– В машину, давайте, быстрее! – Упырина отшвырнула альбом ногой и обратилась к Гапе, – теперь это по праву ваш дом.

Я брыкалась и, если бы могла, кусалась, но мне заломили руки за спиной, как какой-то матерой зечке, наклонили чуть ли не к самой земле и затолкали в машину.

– Надеюсь, Гапа, тебя похоронят на этой земле! – выкрикнула я в окно машины.

В тот момент я и сама ощущала себя Чипкой^[4], готовой разорвать, растерзать, убить. И только сейчас пришло настоящее понимание дедушкиных увещеваний о любви к родной земле.

Всю дорогу надеялась, что мне удастся сбежать, что меня встретят Анастасия Ивановна или ее мама, или Олежка, Женечка, Руслан, хоть кто-нибудь. Я, как зверь в клетке, билась о стекло, но в тот день меня увидела только баба Марфа. Она злорадно плюнула вслед машине и прокричала: «Нарешті цю больну причинну заберуть».

Мое детство в одночасье закончилось. Вся моя жизнь пошла под откос. Нет ее. Нет меня. Нет уже нашей семьи. Ничего не осталось. Даже землю, которую, как хотел дедуля, я чтила, у меня отобрали. Оторвали меня, как дитя от груди, от земли, где мы каждый год собирали урожай. Где росли яблони и вишни, которые так нежно, будто облака, цвели каждую весну. Никогда больше не смогу вдохнуть свежесть Десны. Никогда не пройдусь по фруктовому саду «Голубой Десны», не изведаю новых территорий.

Теперь у меня в груди радиационное пятно, которое уничтожит меня вскоре, и не останется даже досок. И на мои похороны явятся только глаза смерти – старик и мальчик – прошлое и будущее, которого не будет.