Но ехать было надо. Дмитрий Михайлович надел любимую медвежью доху, прихватил докторский саквояж и сам уселся на место кучера. Это заметил охраняющий деда солдатик с ружьем.
«Куда же Вы, доктор, вам одному без меня не положено!» – крикнул он. Сани, запряженные шустрым мерином по кличке Мальчик, тронулись.
«А ты за санями беги, у тебя служба такая!» – прокричал солдатику в ответ Дмитрий Михайлович, и уехал.
На следующий день к Дмитрию Михайловичу приехал с визитом Храповицкий «для важного разговора». «Я к Вам за советом, доктор, – сказал он, – англичане предлагают мне продать Муромцево. Миллионы предлагают сумасшедшие. Что делать?»
«Дорогой мой, немедленно продавайте! Тут и думать нечего Вы же видите, что в России творится. Закажите себе отдельный вагон до Парижа, и уезжайте во Францию!»
Храповицкий долго молчал. Потом резко поднялся, сказал: «Нет. Я не могу продать родовое гнездо!» Раскланялся и вышел.
Надо сказать, что уехать ему, уже после 1917-го, все-таки пришлось. Муромцево, со всеми его постройками, швейцарским молочным хозяйством, каскадами полных рыбой прудов и огромными лесными угодьями, он завещал своим работникам в коллективное пользование, умоляя беречь и хранить совместно созданное богатство. Бедствовали они с женой в иммиграции невыносимо.
1918. Был ужасен. Больница была битком набита ранеными, которые привезли с фронта в своих шинелях тифозную вошь. В Ликино началась эпидемия сыпняка.
Верочка заболела. Мать ухаживала за ней, дочка поправилась, а вот Алевтина Андреевна заразилась тифом, и умерла. Горю Дмитрия Михайловича и детей не было предела. Очень скоро дети начали разъезжаться. Ольга и Клава вышли замуж, и у них уже были свои семьи. Калека Дима перебрался в Казань. (Когда я, будучи подростком, по глупости, попросил бабушку рассказать о трагической дуэли, она сердито ответила мне, что об этом рассказывать мне никогда не будет).
Года через два, больницу в Ликино закрыли. Прадед и Вера перебрались в Судогду, где Дмитрий Михайлович продолжил врачебную практику. Вскоре Вера уехала в Москву, и, хотя и не окончила женскую гимназию у Золотых ворот, а доучивалась в какой-то ужасной школе рабочей молодежи, поступила в Медицинский институт. Видимо отец успел ее кое-чему научить. Впоследствии она, кстати, стала одним из лучших врачей психиатров столицы.
Когда я учился в 10 классе, то принимал участие в городской олимпиаде по литературе, и написал сочинение на тему «О чем рассказала старая фотография».
Получил первое место. «Кто бы мог подумать!» – сердито проворчала директриса моей школы Марта Ивановна.
А почему первое место? Я думаю, секрет прост. Все писали о моряках-краснофлотцах и буденовцах, а я взял, да и написал о земском враче.
P.S.От троюродного брата узнал кое-что о трагическом ранении Дмитрия. Дуэли не было. В Диму из засады стрелял управляющий Храповицкого Мерецкий. Мерецкий этот всем вам прекрасно известен, как маршал Советского Союза Мерецков.
НА БОЛЬШОЙ МОЛЧАНОВКЕ
От старой московской улицы Большая Молчановка после постройки Нового Арбата практически ничего не осталось. А то, что осталось выходит теперь бывшими отдекорированными задворками на Новый Арбат. Дом № 17, в котором в 30-е годы поселилась моя бабушка Вера Дмитриевна с дочками – Наташей (моей мамой) и старшей – Татьяной, стоит и по сей день. Старая барская квартира в те годы, естественно, была коммунальной, каждую из пяти комнат занимала отдельная семья. Соседи у бабушки и мамы были весьма интересные. Бабушка, уже ничего не расскажет, а мама к сожалению, ничего не помнит из довоенного прошлого, она была слишком мала. Так, обрывочки. Смутно помнит грандиозный скандал, разразившийся после того, как у одного из соседей, флейтиста Станислава Андреевича, во время чей-то свадьбы украли шубу. Станислав Андреевич был любимцем всей квартиры, человеком, излучавшим доброту и тепло, в отличии его супруги, жуткой скандальной бабы, обожавшей разгуливать по коммуналке в совершенно прозрачной пижаме. В самой маленькой комнатке обитал Борис Павлович Норден, он преподавал математику в школе. Одинокий, старенький интеллигент. Он умер в самом начале войны от голода. Его комнату заняла жена какого-то лейтенанта Нина Викторовна. Пока муж, ( с которым она кажется развелась) был на фронте, у бедняги поехала крыша и она не вылезала из больницы для шизофреников. Когда флейтист Станислав Андреевич в 1943 погиб на фронте, в его комнату въехал художник Иван Иванович вернувшийся с фронта хромоногим калекой, с женой, тоже Верой Дмитриевной, художницей-керамисткой. Он был прекрасным пейзажистом и каким-то образом ухитрялся писать картины маслом в крохотной комнатушке площадью. Весь большой коридор коммунальной квартиры был увешан его картинами: зима, весна, лето, осень , луга, ручейки, перелески… Но самый яркий след в маминой памяти оставила соседка польская пани "из бывших" Вера Дмитриевна Никитюк. Ее сын Славка, в первые дни войны ушедший на фронт добровольцем, угодил в мясорубку под Москвой и погиб. Муж ее (по рассказам потрясающий красавец) еще до войны умер от туберкулеза. Единственной опорой Веры Дмитриевны стала дочка Тамара, спортсменка-комсомолка, девушка совершенно квадратная. У Тамары был муж Юра, очаровательный, дворянских корней, сын вернувшегося в СССР белоэмигранта. На комоде в комнате Никитюк всегда стояла фотография юного красавца Юры, сделанная где-то на пляже в Алжире. Юра был всегда строен, подтянут, вежлив, доброжелателен и беззаветно любил свою "квадратную" Тамару. Юра, работавший в таксомоторном парке, обожал рисовать и его картины тоже вывешивались в коридоре, где главным шедевром был огромный портрет жены.. В войну Юра служил в Польше, Тамара тоже на время перебралась к нему, и у них в Польше родилась дочка Люська. Когда они вернулись в Москву, Люська мгновенно покорила сердце полячки-бабушки, спросив у нее в первый же день: "Вшеско робишь?". Бабушка Никитюк была женщиной совершенно дореволюционной закваски. Юность она провела в каком-то польском дворянском пансионе, где на всю жизнь набралась житейской мудрости, которой щедро делилась с моей маленькой мамой. "Наташа, – говорила она, – учиться надо только танчить, остальному жизнь научит!" И еще: "Из мужчин надо пить кровь стаканами!" Советскую власть она не слишком жаловала. "Опять Бог большевичков наказал!" – радовалась бабушка Никитюк, когда на 7 ноября начинал накрапывать дождик. Особенно люто она ненавидела Клару Цеткин и Розу Люксенбург. "Еще чего выдумали – женское равноправие! Да на черта оно нужно!" – частенько повторяла она. Она была некрасива, невысока, с каким-то красным, с неправильными чертами лицом, но по слухам, в молодости у нее была уйма поклонников и она не раз наставляла мужу рога. Другая соседка, одесская еврейка Гедда Борисовна, зло шипела ей в след: "И эта краснолицая уродина изменяла мужу! А он-то был такой красавчик!" . Хотя соседи по коммуналке избегали скандалов, еврейка и полячка периодически высекали искры. Когда Гедда Борисовна начинала жарить на кухне морскую рыбу, Никитюк возмущалась: "Что за вонища!". На что Гедда отвечала: "Ничего, не сдохните, Вера Дмитриевна!" "И Вы без своей рыбы не сдохните, Гедда Борисовна! Весь дом удушили!" – парировала Никитюк… Бабушка Никитюк была удивительно жизнелюбива. Как только кончилась война, она тут же завела себе ящики с цветами и усаживалась перед открытым окном с чашечкой сваренного на молоке "кофе по-Варшавски" (если удавалось раздобыть драгоценные зерна) и наблюдала за жизнью, периодически изрекая что-нибудь вроде: "Интересно, к кому это на Молчановке приехала катафалка?" Моя мама бабушку Никитюк обожала. Вера Дмитриевна прекрасно понимала, как тяжело маленькой Наташе сосуществовать со сварливой старшей сестрой, пока мать пропадает на дневных (а порой и суточных) дежурствах в больнице. Она всегда угощала девочку чем-нибудь вкусным и как могла утешала. А когда послевоенная жизнь наладилась, баловала маму вкуснейшей выпечкой. Однажды перед отходом в школу, мама вылила на себя полбутылки постного масла, Никитюк с невероятной скорость выстирала ее форму и высушила горячим утюгом. Мама до сих пор вспоминает об этом с благодрностью. Еще одна любопытна персона появилась на Большой Молчановке, когда куда-то съехал художник Иван Иванович. Это была бывшая сиделка психиатрической больнице Наталья Сергеевна. Видимо ей перепали от Ивана Ивановича какие-то деньги (за выгодный обмен жилплощадью), и ее немедленно стал посещать кавалер, ее бывший пациент, которого Никитюк немедленно прозвала "милый друг". Милого друга потчевали всевозможной вкуснятиной, но когда деньги кончились он немедленно исчез. Наталья Сергеевна и сама была малость "того". Например, она говорила, что по утрам к ней прилетают два голубя, и очень четко выговаривают: "Дис-ци-пли-на!" Себя она, почему-то считала родственницей Пушкинской Арины Родионовны, и ходила к памятнику на Страстном, чтобы побеседовать с памятником великому поэту. "Александр Сергеевич, что есть Вы, и что есть я/" – вопрошала она. Поэт на эти слова однажды якобы кивнул, и произнес: "Бахус! Бахус! Бахчивахус!". Был в квартире еще один жилец, аспидно-черный красавец кот Васька, проникший в помещение через черный ход вслед за бидонами молочниц, снабжавших обитателей коммуналки парным молоком. Добрый, ласковый Васька был всеобщим любимцем, а моя бабушка непременно пускала его в комнату, чтобы котейка поспал на мягком диване. К несчастью Ваську убил во дворе кирпичом какой-то юный подонок. Когда мои мама и папа только поженились, они еще успели недолго пожить на Молчановке в комнате вечно скитавшейся по психушкам Нины Викторовны. Папа всегда с радостью вспоминал, как старавшаяся побаловать молодых теща каждое воскресенье, пока все спали отправлялась в знаменитый гастроном на Площади Восстания, где покупала 100 грамм семги, 200 грамм ветчины и швейцарский сыр. Все это в уже нарезанном виде приносилось домой и подавалось к завтраку. К сожалению, папа не был знаком с бабушкой Никитюк, она переехала на другую квартиру, иначе отец тоже рассказал бы мне про нее что-нибудь забавное. Рассказывать он умел. Время шло, начали строить Новый Арбат. Срыли бульдозерами любимую мамину Собачью Площадку, снесли прекрасное старое здание Музыкального Архива, бывший корпус Гнесинского училища и много еще чего хорошего. Жизнь старых Арбатских переулков стремительно менялась, и не в лучшую сторону.
Вскоре бабушке выделили однушку в Бескудниково, а отец с матерью приобрели маленькую кооперативную квартирку на Речном Вокзале. Но милые приметы того мира еще уцелели, как мамин дом, как знаменитое монументальное здание со львами на Малой Молчановке, как старенькая мамина школа…
МОИ СТИХИ
След вечности
Жажда, голос, дыхание, плоть –
Меловые словесные остовы
Ведь любовь, словно бабочку пеструю
Невозможно к листу приколоть…
И стирая цветную пыльцу,
На листе распинаешь умершее,
Как мне выразить самую суть
Отболевшего и наболевшего.
Первая любовь
Что мне осталось… Движение губ,
Сны, где я вспомнить лица не могу…
Легкий набросок волшебным мелком –
Детскость улыбки и шелковость кос.
Охра, медовая акварель,
Только – горячая карамель.
Только зрачка удивленный нагар,
Только сверкающий мед и янтарь
Цедра, корица, миндаль, молоко –
Темный нагар удивленных зрачков.
Февраль.
Пахнет снег водой и кровью,
Неба низкий потолок,
Вечное средневековье,
Хлябь разъезженных дорог…
Долго ль нам шагами мерить
Нашей жизни тонкий лед.
Ни одной закрытой двери,
Все известно наперед.
Жизнь, любовь моя, сестрица,
– Сердцу клетка так тесна…
Ты мне вечно будешь сниться
В светлых, странных, страшных снах…
Анечке.
Мой олененок, счастье мое!
Юность прошла, и кончился век,
Бедное сердце уже не поет,
Только из клетки готовит побег…
Но сквозь черный платок
Сквозь быстрый поток
Словно стаи ворон пролетающих дней
Ты мне светишь всегда, мой живой огонек,
Теплый солнечный зайчик в ладони моей.
Колыбельная маленькому сыну.
Светила тусклая луна,
И ночь была темна,
И было спать давно пора,
Но было не до сна.
И все же спать пора, сынок,
Ложись на правый бок,
Тебе на дудочке своей
Сыграет ангелок,
И пусть черна ночная тень,
Пускай кричит сова,
Тебе приснится яркий день,
Зеленая листва…
Бессонница.
Ночь по переулкам темным
Растеклась водою сонной,
Гаснут окна через двор.
Дождь полуночник, жестянщик,
Неуемный барабанщик
К нам на крышу сыплет сор.
Шорох сотен крыльев птичьих,
Шум дождя косноязычный,
Говор странных голосов,
Хор волшебных междометий,
Мерный гул тысячелетий
Вторит тиканью часов.
Будто каждая минута,
Богу, иль еще кому-то.
Стоит стольких, стольких сил.
Ход часов, как пульс неровный -
Хватит времени, чтоб вспомнить,
Лица тех, кого любил.
Неизлитая в чернила,
Кровь не движется по жилам.
Станет красной глиной кровь.
Пламя белое не гаснет,
Но не манит и не дразнит,
Сердце запер на засов.
Замирая от испуга,
Цугом, вниз гоня друг друга,
Капли с крыш катились вниз.
Все окончится, конечно,
Утром пасмурным, кромешным,
Серым, как газетный лист.
Мир игрушечный, стеклянный,
Одуванчиков поляны
Не раскроют сонных глаз.
Будто жизнь мгновенье длилась,
Будто все остановилось,
Будто все в последний раз…
Ирине
Это дрожь, лихорадка и тяжесть в ногах, —
Как же сердцу тесна тюрьма!
Так тяжелой болезни сопутствует страх,
Так от нежности сходят с ума.
Да я знал, что со мною ты быть не могла,
Не бывает "счастливых концов"!
Только в сердце вошла ледяная игла-
И не вынешь ее без щипцов.
Сорок лет миновало с той глупой поры,
И утихло горенье в крови.
Только я стороной обхожу те дворы,
Где нам пели с тобой соловьи….
Прогулка.
Мы идем с тобой след в след.
Это больше чем любовь – свет.
К этой музыке нот – нет.
Мы зеленого мира часть.
Трава, как мокрая шерсть,
босяком идти-плести-прясть.
Незабудок голубой сон,
умирающих цветов стон,
Грохот муравьиных войн.
В каждом дереве – сердца стук,
Мне все кажется огненный круг
Вспять покатится на восток.
Умирает медленно день.
А у нас с тобой одна тень,
Золотая, райская тень…
Лето в Челябинске.
Тень короче мгновенья и нечем дышать,
Но спешат и спешат по делам горожане.
Звон трамваев и стекла и блики дрожат
В такт движению, грохоту, жару, дыханью.
Дождь подкрался неслышно, как рыночный вор,
Капли пыль всхолонули, и перечеркнули
Раскаленный и дряблый картонный декор
Равнодушных и чинных купеческих улиц.
За рекою заводы, сквозь дым, или дождь
Синеглавая церковь бедна как больница,
Здесь покоя и веры – ищи, не найдешь,
Впрочем, я не умею, не смею молиться…
Детство. Лесное озеро.
Иволгой печаль кричала
Заманила в край кувшинок.
Я устал грести, причалил,
Камыши и пленка тины
Утром серым, утром тусклым,
Кто по мхам болотным, зыбким
Разбросал стеклярус клюквы
И брусники бурой брызги…
Обернусь, и вновь увижу
Лета знак, что цветом нежным
Желтый ирис ложью выжег
На узоре трав прибрежных…
Праздник.
Воскресенье Вербное Пасху обещает,
Маковки церковные золотом сияют.
Маленькие домики сгрудились у речки.
Я б украсил улицу вербами и свечками.
Дети оголтелые бегают по улице,
На гнилушках-лавочках парочки милуются.
Бабушки надели ярки полушалочки.
Носятся над крышами воробьи да галочки.
Все вокруг по вешнему дышит жизнью яростно…
Но неделю скорбную пережить осталось нам.
Подражание Мандельштаму. Московский вальсок.
Моя страшная сказка, цыганская злость,
Кинь камней-голубей в небо полную горсть,
Ржавых крыш кружева, облаков синева:
Голубица, орлица, волчица – Москва.
Третий Рим, я волчонок, я твой сосунок,
Бестолковый звереныш у каменных ног,
Я же вскормлен был волчьим твоим молоком
На щербатом асфальте, покрытом песком.
Над кондитерской фабрикой сладкий дымок -
Это пряничный детства горит теремок,
Только кремовый кремль с леденцовой звездой
Мне сияет над черной московской водой.
Наша вера проста. Тень от храма Христа.
Да сведенное голодом брюхо моста.
И дрожат колокольни, роняя кресты,
Шлемом грязь из реки зачерпнув золотым.
И ломает река окровавленный лед,
И в Заяузье утка за хлебом плывет.
Львов.
Всюду медная зелень
Здесь аптеки – музеи,
А церкви – цветочные лавки.
На щеке Матки Боски
Стеклянные слезки
Сколько пролито их
Кто считает?
Рынок, неразбериха
Кавуны, кавунихи
В арестантских пижамах зеленых,
И с реклам полустертых
Довоенные форды
Заплати за них звоном злотых.
Март.
Весенний день. Деревянный дом,
Под ржавым кружевом карниза
Воркует голубь сине-сизый
Согретый мартовским теплом.
Над грязным и пустым двором
Сияет солнце, словно в Ницце,
И звонко тенькуют синицы,
Блистают лужи серебром.
И выгнув спины и хвосты
Друг с другом ссорятся коты…
Хотя водой полны ботинки,
Справляю по зиме поминки.
Весенний день. Деревянный дом,
Под ржавым кружевом карниза
Воркует голубь сине-сизый
Согретый мартовским теплом.
Над грязным и пустым двором
Сияет солнце, словно в Ницце,
И звонко тенькуют синицы,
Блистают лужи серебром.
И выгнув спины и хвосты
Друг с другом ссорятся коты…
Хотя водой полны ботинки,
Справляю по зиме поминки.
Маленькая июльская бессонница.
Спит мой кот. Пирамидой – пакет молока.-
Мой настольный Египет внемлет песне сверчка.
И обнявши подушку, бледна и нежна,
Рядом фата-морганою дремлет жена.
Спит в такой тесноте и в такой темноте
Нерожденный ребенок в ее животе…
Только я, почему-то, не сплю в эту ночь,
Так, что даже молитвы не могут помочь…
Сколько времени – тоже узнать не могу,
Потому, что часы толи спят, толи лгут.
Июльский ливень.
У Июля взгляд оленя,
Из черемуховых ягод
Кудри черные июля.
Тучи сизые, как горы
Поднимаются над лесом,
Чайки мечутся тревожно
Над озерной серой гладью.
А когда холодный ливень
Хлынет вдруг, и в пыль дороги
Упадет кипящей сеткой,
На волокнах паутины
Капли горечью нальются,
И еще острей запахнет
Бузиною и крапивой…
Пустяковое.
Вещи спят не просыпаясь
ИМочат во сне глубоком,
Мы вещей едва касаясь
Равнодушны к ним жестоко.
До того нам дела мало,
Что сто лет назад когда-то
Кровь и пот со лба стирала
Белоснежная перчатка.
А рассохшаяся лодка
Помнит поцелуй кувшинок,
А старушка так хранила
Доброе письмо от сына…
У вещей есть тоже память,
Как и у всего живого.
Только рассказать не могут…
Бог не дал им дара слова.
Старая сказка.
Разрушен замок. Зодчий одинокий,
Упрямец гордый, не жалея сил,
Не веруя пророчествам жестоким,
Его на зыбкой почве возводил.
Копая рвы, закладывая стены
И наводя ажурные мосты,
Уверовал безумец постепенно
В расплывчатые контуры мечты.
Он верил свято в прочность толстых башен,
Придумывал подземные ходы,
С которыми любой налет не страшен,
Но все равно не угадал беды.
Он девочку с печальными глазами
Введя хозяйкой в замок неземной,
Сказал, беспечно разведя руками:
– Все это только для тебя одной.
Но время шло и потускневшей стала
Казаться жизнь среди привычных стен.
И как-то раз она ему сказала,
свое вязанье уронив с колен.
– Прости меня и не сердись, супруг мой.
Здесь душно. Я пойду пройдусь.
Я к ужину хочу пирог с малиной,
Я сбегаю до леса и вернусь.
И не пришла, совсем не воротилась.
Никто не знает, где беда сразит.
Он думал что-то страшное случилось,
А это принц охотился вблизи.
Покорена плаща его сверканьем,
Она доверчиво умчалась вместе с ним,
Забыв про замок и про обещанья.
Покинутый строитель стал седым.
И рухнул замок – плод воображенья.
А тот, который был его творцом,
Готовым ко всему, но не к измене,
Лежит в руинах с высохшим лицом.
Прощание с дачей.
Пустеют дачные проселки,
Листва от дождика чернеет,
И только траурные елки
Одни угрюмо зеленеют.
Красны калина и шиповник,
Рябина – огненного цвета.
Под легкий ветерок терновник
Роняет листья, как монеты.
Деревья чахнут от простуды,
Но небеса необозримы.
В садах ржавеют яблок груды,
И пахнет уксусом и дымом.
На смерть отца
Наша кровь как морская вода солона,
Как зола солона беда.
Просто рядом с тобою шел. Я не знал,
Что мы вместе не навсегда.
Пора печали.
Терпела. В сумраке лампадном
Молилась лику до утра.
Жила надежда где-то рядом
Вчера.
Сырого утра стук по крыше.
Уснул туман в саду.
Не разведет рукой Всевышний
Мою беду.
И галки стаями кричали,
Скрипела старая ветла:
– Пора познания печали
Пришла.
Немножко о кошке
Победы я тебе желаю,
Моя любимая страна!
Но я не молод, и не знаю,
Когда закончится война…
Набита памяти копилка, -
Не помещаются слова,
Струятся времени опилки
На нашей жизни жернова…
Как трудно думать о хорошем,
Когда весь мир горит в огне,
Да только – старенькая кошка
Все лезет на руки ко мне…