Если здоровые, счастливые люди всегда чувствуют себя так прекрасно, то я бы, на их месте, не тратил ни секунды впустую. Я бы наполнил каждое мгновение смыслом и действием, добротой и любовью. Светил бы, как солнце, давал бы тепло, подобно огню. Почему здоровые, счастливые люди так не делают?
Или таковых попросту нет?
Мир, навечно награди меня такой энергией, какой я обладаю сегодня, и я восхвалю тебя, стану твоим бесподобным воплощением, гениальным созданием.
Я буду любить тебя как никто другой, Мир.
Но если ты оттолкнешь меня, откажешься от моей склоненной головы, то я не знаю, что со мной произойдет. Я опять рухну в пучину, где меня поглотят собственные демоны, которым только того и надо. Не отдавай им меня на растерзание, прошу тебя.
Я жду твоего выбора, Мир. Можешь не отвечать на это письмо: я на себе почувствую любое твое решение, и я хочу верить, что оно будет в мою пользу, а значит, и в пользу всего сущего.
Желаю тебе всего наилучшего и надеюсь на плодотворное сотрудничество.
P.S. Если у тебя все же есть вакансия полубога, то считай это послание моим резюме.
Остров
Солнце бьет в глаза так, что действует на нервы, а с подмышек стекает кислый пот, испаряясь чуть ли не с шипением и обжигая кожу. Ваня раздражен до скрипа в зубах, и не только поэтому: он – третий день в завязке.
Пешую прогулку нельзя отменять. Огибать остров, подставляя гудящую, как улей, голову под апокалипсический зной, будет непросто, но и усидеть на месте больше не получится. Ваня отрывает запревшую задницу от бамбуковой скамеечки, отряхивает шорты от растительной пыли и, кряхтя и вздыхая, выходит из бунгало. Мокрый след на Ваниной пятой точке выглядит так, будто его минутой назад отпечатали с помощью бонго, щедро политым оливковым маслом.
Затекшие ноги еле волокут его размякшее, отяжелевшее тело по белому, рассыпчатому, теплому, как внутренности тапира, песку. Ваня болезненно кашляет, заглядевшись на безоблачное тропическое небо, и тут же в его рот норовит залететь большая, жирная, блестящая муха. Он в панике отмахивается от нее: никак ядовитая, или разносит паразитов, или вовсе откладывает яйца не иначе как в желудке таких неуклюжих пришельцев, как он.
Ванины ступни рассекают песчаную гладь всего минуту, а он уже смертельно устал. Бандана накалилась так, что на ней впору готовить омлет из яиц такахе. Заметив неподалеку растущую пальму, Ваня уныло бредет к ней и прислоняется спиной к ее шершавой, пупырчатой коре. Милый фиолетовый попугайчик в кроне пальмы что-то бормочет на языке Тонга и следом спускает на плечо изможденного путника вонючую кашицеобразную струйку. Вышедший на прогулку Ваня чувствует на сгибе рубашки неестественное тепло и с отвращением стряхивает птичкины отходы. Был бы Ваня биологом, он бы определил по непереваренным семечкам, что этот милый попугайчик ел на завтрак, но он не биолог, и ему не до этого. Ваня хватает лежащий под пальмой камушек и, прицелившись в фиолетовое оперение бормочущего засранца, с силой запускает снаряд в крону дерева. Выстрел оказался неточным, попугайчик испугался и взлетел, но сообразив, что тревога ложная, решил не оставаться в долгу и гаркнул на чистом британском английском:
– FOOL!
Обложенный словесным и материальным дерьмом, утирающий пот с лица Ваня приходит к выводу, что день начался не самым приятным образом, но иначе, кажется, и не бывает, по крайней мере, в тот период, пока недавняя завязка пуще всего дает о себе знать. Тень от пальмы на мгновение укрывает пришельца от неумолимо плывущего к зениту солнца, и Ваня использует момент, чтобы впервые за утро взглянуть на дышащий приливом океан.
Волны вздымаются выше обычного, и, отражая солнечные лучи, как будто гипнотизируют. Ваня неотрывно следит за их угрожающей амплитудой и невольно представляет, что, окажись он сейчас на самой кромке берега, где вчера загорал, его бы унесло в пучину, к архетиутисам и кашалотам; зеленые черепахи таскали бы его тело на своих резных, как деревенские ставни, панцирях; рак-отшельник сделал бы из его черепной коробки удобное логово; гигантские цианеи проталкивали бы через его кишечник свои мерзкие, как корейская лапша, щупальца, соленая океанская вода раздула бы его пузо до размеров оградительного буя, а фугу, почуяв опасность от его синюшной промежности и вытаращив иголки, взорвала бы его живот, полный пены, и он пронесся бы по маршрутам Колубма, Магеллана и Кука как осьминог на реактивной тяге, как лопнувший воздушный шарик.
Ванины глаза, от представшей в его же мозге чудовищной галлюциногенной картины, наполняются слезами, и он даже было разлепил потрескавшиеся губы, чтобы, как ребенок, отчаянно, будто в последний раз, закричать, зареветь, побагроветь от раздирающих изнутри обиды и ужаса. Но русский Ваня вовремя приходит в себя; разве что во рту, от воображаемой солености океана, пересохло, а прожилки на его нёбе вздулись, как вздымается глина Атакамы от векового зноя. Бедняга понимает, что жажду нужно утолить, чем скорее, тем лучше. Ваня отрывает рубашку от шершавой коры пальмы, подтирает след от завтрака попугайчика ее листом, и, одолеваемый засухой, быстрым шагом, несмотря на почти зыбучий песок под ногами, направляется к западной оконечности острова, называемой местными обитателями Мысом Торговли. Вдруг Ваня резко останавливается и со страхом опускает глаза на свой пупок: хорошо ли завязан воздушный шарик, в случае чего?
По-прежнему ошарашенный пережитой, возникшей в его сознании кошмарной фантасмагорией, Ваня пытается сообразить, что же вызвало у него такое помутнение рассудка. Голову через бандану напекло? Фата-Моргана как следствие обезвоживания? Или же, пока он спал, пожилой индеец с томагавком в зубах все-таки затолкал ему под язык шляпку псилоцибе? Ваня не может сказать наверняка; единственный неоспоримый факт – он третий день в завязке, а этот день, и это известно любому, кто хоть с чем-нибудь завязывал, самый трудный для избавляющегося от продолжительной интоксикации организма.