Psychica

– Мда… странно, – отрешенно сказал Максим. – Разве сейчас обострение? Вроде не сезон?

– Верно. Только у нас всегда сезон. Кстати, прошлым летом была мода скакать голышом по центру, пугая прохожих. Это были забавные курьезы. Но те как на подбор наш проверенный контингент, а тут неизвестные господа, и если уж, между нами, не похожи они на психиатрических больных, совсем не похожи. От своих запах особый исходит. Сразу определяем членский билет, а эти – аномальные субъекты. Предполагаю, что наглотались они какой-то синтетической дури, и их вштырило не по детски, но это чисто мои теоретизирования. Вам, боюсь, они будут непонятны. Простите, не утомил?

– Нет, что вы! У вас увлекательная специальность, – искренне заключил Максим. – Романтика! А мы ремесленники, действуем строго по алгоритму. Делай раз, делай два. На автомате.

– Что вы?! Какая романтика?! – скривился доктор, – одно и тоже, одно и тоже. Приелось! Хочется зарыться в песок. Вы спасаете жизни в буквальном смысле, вы – герои, а мы реально демоны в человеческом обличии, истуканы в белых халатах.

Глеб горько усмехнулся и опустил взгляд.

А ведь он так молод, подумал Максим, а уже превращается в циника, и блеска в глазах уже нет, а был ли он раньше, и будет ли в будущем, если он определяет суть ближнего одним немигающим взглядом, и даже читает мысли? Эх, не его эта стезя – психика. И вообще нужно быть аккуратнее в выражениях, а то этот разговорчивый эскулап и про него придумает небылицы. Наверняка уже поставил ему диагностическое клеймо и записал в свою клиентуру.

Наверняка.

– Симыч, едем?! – Димка торопил на базу.

Заметно похолодало. Звезды пропали. Заморосил дождь. Они доберутся до станции нарочито медленно. Их точно не потревожат, дав возможность перекурить. Два вызова сразу – предел. Пусть пашут другие, а им достаточно.

– Заболтался с вами, – отрапортовал доктор, – нужно этого выпендрежника везти.

– Смотрите! Вон она! – проскрежетал застоявшийся зевака. – Узнаю номера!

Доктора обернулись на шоссе, но в презрительно ослепляющих огнях автострады ничего разглядеть не удалось.

– Они следили! Следили, чем кончится, – заключил прыщавый сопляк и надвинул кепку на лоб, словно для конспирации. – Менты?! Где же менты? Уже попрятались, падлы!

– Ерунда! Вы просто под впечатлением! – разумно объяснил Глеб. – Будет вам искать приключений! Они сами вас найдут. За вами тоже следят?

– Следят! – на полном серьезе выпалил шкет.

– И кто же?

– Предки и органы правопорядка, – выпалил паренек так серьезно и подобострастно, что обоих врачей после недоумения пробило на смех.

– Гуляй, сынок, – потрепал его по загривку Максим. – Поменьше пялься на дорогие тачки.

– Таких пока не угонял, – завистливо заметил проныра и прошмыгнул в толпу.

– Ох, хлыщ! – обронил Глеб и спохватился: – Все! Регламент! Будем прощаться! Знаете, иногда полезно пообщаться с коллегой, но не в три часа ночи.

– Аналогично, – просопел Максим, вытирая испачканный красными пятнами халат.

В дороге водитель надоедливо спрашивал, почему их сегодня тянуло на леваки? Максим ссылался на влияние планет и ошибки диспетчеров. Симыч достал из бардачка теплую газировку, но Максим отказался пить и предложил заехать в гипермаркет. Фельдшер слушал плеер и совершенно не собирался устраивать разбор полетов. Сложные переезды вымотали всю троицу. Заросший черными кудрями, Максим сопел, поглаживая загорелую шею, и представлял, как утром отчалит в родную гавань отсыпаться по-настоящему.

Семыч прибавил скорость, собираясь застать криминальную сагу на «НТВ». К станции подъехали без единого скрипа, чтобы лишний раз не светиться. Одна нужда – упасть на тахту и забыться. Максим проглотил пенталгин, спросив у сменщиков, нет ли сегодня магнитной бури? Дежуранты вяло отвечали, что его подозрения – сплошная хиромантия. Но когда Димка тоже попросил таблетку, Максим окончательно убедился, что магнитное влияние существует. Заварив пакетик чая с бергамотом, Максим распластался на кушетке, думая о встреченных чудаках и затейливом докторе.

Ростом он вымахал под метр девяносто. Сутулый и грузный, с выпяченным животом, вторым подбородком и расхлябанной походкой с еле заметной перемежающейся хромотой. Когда-то, до свадьбы, он усердно занимался в качалке и хвастался резными кубиками на прессе. Сейчас хвастаться уже нечем, кроме потрепанных бицепсов и массивной грудной клетки. Вид он имел серьезный и в тоже время вполне обыденный: пристальный и тяжелый взгляд с колючей щетиной, одутловатыми ямками под глазами, пухлыми щеками и чуть согнутым носом. Характером отличался противоречивым: то вспыльчивым, то подчеркнуто мягким, но легко раздражался по пустякам. Армейская служба и перенесенные вредности оставили неизгладимый отпечаток в психике. Но если внимательно присмотреться, если сбросить воинские опилки и проникнуть внутрь сквозь толстую кожу, то перед наблюдателем предстанет весьма тонкая и ранимая натура. Максим умел быстро адаптироваться в среде, где надо выглядел брутальным и хамоватым, а где-то воспитанным и интеллигентным, а в редкие моменты сентиментальным и трогательным. Он никогда специально не претворялся и мог быть разным, словно хамелеон, исключительно по наитию.

И сейчас в полусне он погружался в вечную молодость, воскрешая прочитанные учебники и вызубренные конспекты, научные кружки и пройденные олимпиады. Ворочаясь в неудобных позах, Максим пытался понять, на что намекал тот доктор в постановке диагноза, когда вещал о демонах, жутком страхе и дебюте заболевания. Боль по-прежнему не отпускала. Пенталгин не действовал. Половина упаковки за смену – перебор.

Расставшись с идеей разобраться в непознанном, Максим отвернулся к стенке, очутившись на знойных берегах Сан-Ремо в объятиях карнавальных волн, черноглазых танцовщиц, слабоалкогольных коктейлей и белоснежных альбатросов.

Глава вторая

Проснулся Максим от тошнотворного запаха, раздражавшего забитый нос. С шестилетнего возраста он страдал хроническим насморком, но это не помешало уловить аромат мусорной корзины, поставленной около его койки. Не успел он выразить ноту негодования, как появилась санитарка Тамара Павловна и забрала ведро, видя в нем мешок с подарками, а не скопище зловонных помоев.

К восьми часам в голове полегчало. Послышались заторможенные возгласы и братания. У вешалки появился угрюмый мужлан с рюкзаком за спиной – Пашка Фомин, недавно устроившийся сотрудник, холостяк и спорщик, любитель поиграть в покер или русский бильярд на мелочь, фанат английской премьер-лиги и лапшы «Доширак». С нескрываемым возмущением он уставился на Маликова, бросил рюкзак на подоконник и присел напротив, опершись на пуховую подушку.

Максим первый прервал молчание.

– Ты что-то припозднился.

– По набережной шатался. Гуляю, брожу, скитаюсь. Тут хоть развеяться можно от тоски. Свои люди, и пива выпить не западло, а дома совсем тухляк.

По его трехдневной щетине и охриплому голосу Максим сделал вывод, что Фомин в выходные смотрел в бутылку. Он не был конченным алкоголиком, но выпить никогда не отказывался, и не так, чтобы часто, а сезонами, поэтому уже имел несколько выговоров от администрации и считался ведущим кандидатом на сокращение.

– Как дежурство? – спросил он невпопад.

– Так себе.

– Совсем?

– Ну, кроме парочки занимательных случаев.

– Знаю, – зевнул Фомин, – Симыч все уши прожужжал. Я тебя пытать не буду. Собирай свою котомку и канай отсюда. Сегодня я не в состоянии с кем-либо делиться своим богатым внутренним миром.

Максим изобразил понимающую ухмылку. Действительно, зачем тратиться на всяких раздолбаев, когда проще свалить по своим делам, а их позарез нужно разгребать. На ум приходили сложные планы: выплатить накопившиеся долги, пересечься с бывшей женой и увидеть сына. Тут же он понял, что успел помириться с Ульяной, а с сыном общался на прошлой неделе, и не то чтобы помирился, и не то чтобы общался, но все-таки уделил ему несколько минут, подарил конструктор, а жене сказал пару ласковых и успел повздорить из-за пустяка.

Сильнее его волновало другое: как заключить мировую с Ларисой, последней боевой подругой, фельдшером с параллельной бригады, поэтому он не спешил уходить, ожидая ее появления. Надеялся, что она украдкой зайдет к нему, а он улыбнется и спросит, как она себя чувствует, и встретятся ли они ближайшим вечером?

Думы становились бесплодными, образовывая запутанные спирали. Максим вовсе не распутывал паутину, не стремился избавиться от нее и помчаться за клубком, чтобы тот привел к далекой и очень желанной цели. Он откладывал проблемы в задний карман, копил их, не ворошил больные места и боялся взглянуть в будущее, боялся принять решение и поставить точку, а где-то многоточие, или многое пересмотреть со стороны, дав понять себе и остальным, что он может все исправить, и сделает это обязательно, вот только нужно набраться духу. Он и не гнался за Ларисой и не силился поймать птицу счастья, не плыл по течению, а барахтался в болоте, и не переходил его вброд, застряв в раскосой коряге. Максим даже не упирался в нее, а лишь облокачивался, отдаваясь мутной глади.

От Фомина несло огуречным одеколоном и похмельным синдромом. Вредная Лариса не появлялась. Маликов устал ждать, достал из тумбочки вчерашнюю газету, раскрыл, полистал и выбросил, собрал вещи и вышел в коридор, завернув к водителям пожать руку Семычу, но тот уехал на очередной вызов. Он почти жил на подстанции, будто снимал здесь угол и специально не появлялся дома. Бошковитый Димка наоборот успел навострить лыжи.

Максим умылся под краном, вытер лицо салфеткой и обреченно побрел на остановку, собираясь заказать на ужин пиццу «четыре сыра» и записаться к стоматологу, чтобы заменить раскрошившуюся пломбу. Обитал он в Сокольниках. В гости никого не водил. Квартира досталась в наследство от покойной прабабушки, коренной москвички с дореволюционных лет, пережившей царя и советскую власть. Скончалась она от старости на девяносто пятом году в здравом рассудке, до смерти сама ухаживала за собой и вязала носки и жилеты, сидя на застекленном балконе. Последние годы она не бралась за спицы, а сидела в кресле-качалке и смиренным сфинксом смотрела на горизонт, за которым возводились высотки, пряча красное солнце. Ее сын, дед Максима, фронтовик и орденоносец, герой обороны Москвы и Курской дуги майор Иван Федорович Маликов, дошедший без единого ранения до Берлина, отошел в мир иной в конце девяностых после третьего инсульта. Жена Нина не оплакивала его, а приняла смерть на удивление трезво, ведь она знала колоссальную цену жизни.

Максим запомнил деда как балагура и компанейщика. В чулане хранился баян, на котором дед наяривал на свадьбах и юбилеях, пока пальцы не отказались нажимать клавиши. Бабушка Нина раз в месяц протирала баян влажной тряпкой, точно он был неотъемлемой частью именных наград, хранившихся в запертом комоде.

Перед юбилеем победы бесценные ордена и медали пытались украсть домушники. Они пробрались в квартиру и разбили в дребезги антикварную посуду, раскидали белье и наволочки, но упертый комод так и не вскрыли. Так и ушли почти ни с чем, прихватив скромную пенсию (по настоянию дочери бабка держала деньги в «Сбербанке»).

От бабушки Нины остался ее портрет работы неизвестного художника, черно-белые фотографии и золотые кольца. Драгоценные вещи перенесла к себе ее внучка, старшая сестра Максима Галина, чтившая бабушку как икону, проводив с ней каникулы и делая домашние задания за ее лакированным столом из красного дерева.

Мать Максима на пенсии перебралась в область, обустроив домик в дачном хозяйстве. Отец пропал без вести, когда Максиму исполнилось десять лет. Мать утверждала, что папа отправился в безымянную экспедицию покорять снежные вершины. Он действительно занимался альпинизмом и по легенде пропал в снегах Гималаев, а в реальности это были уральские горы, не менее суровые и опасные. Для впечатлительного мальчика отец остался легендой как в романе Каверина. Максим часто ставил себя на его место и мечтал когда-нибудь отправиться по затерянным следам или стать летчиком и отыскать его зимовку, заброшенную хижину между ледяными скалами с замерзшими телами, застрявшими в вечной мерзлоте.

У метро на раскладке Маликов купил диск с хитами прошедшего фестиваля «Нашествие», балдея от группы «Пикник» и Кипелова. В синематографе он предпочитал французские комедии и бессмертное творчество Балабанова. Золотой осенью ему стукнет сорок – юбилей, который не отмечают. За четыре десятилетия он многое успел повидать, пройдя предательскую войну, вкалывая на МЧС и «Красный крест» в далеких гуманистических путешествиях.

Спускаясь по эскалатору, он по-прежнему разбирал вчерашние передряги с порезанной женщиной и сумасшедшим в парке, в сотый раз перепроверяя свои действия. Со школьной скамьи Максим отличался повышенной мнительностью, многое перепроверял, чрезмерно сомневался, переспрашивал и колебался, но когда принимал решение, то выполнял его безукоризненно. За здоровье пострадавших он не беспокоился. Бывали случаи и сложнее.

Родная сестра была умнее и дальновиднее. Учились они на одном потоке, только Галина была старостой и отличницей, а Максим грыз гранит с переменным успехом, лишь изредка удивляя пятеркой по сложным предметам. Он увлекался анатомией и посещал хирургический кружок, а сестру захватила фундаментальная наука с теоретическими дисциплинами. Заботливая Галина помогала, подсказывала и выручала, а он благодарил, гордился и знал, что из нее получится прогрессивный ученый, а он к науке равнодушен, его интересует исключительно практика, то есть конкретная помощь людям. После шестого курса он поступил в интернатуру по общей хирургии в институт Вишневского, заключив контракт с министерством обороны с обязательной отработкой. Получив вольную после длительной командировки на Северный Кавказ, Максим вернулся на гражданку и устроился в стационар Пироговского центра, а через три года на фоне профессиональных неудач и кризиса «девяностых» переквалифицировался во «врача общей практики». Сестра закончила аспирантуру и защитилась, оставшись преподавать в университете. Она упрекала брата за отсутствие академичности, а он отмахивался и предлагал бросить «не женское дело» и найти себе достойного жениха. Сестра тушевалась и замолкала, а в тоскливых моментах чуть слышно плакала, свыкаясь с перспективой остаться старой девой. Она завидовала его жене и пыталась общаться с любимым племянником, вызывая скрытую неприязнь Ульяны, но ухитрялась поддерживать с ней мирные отношения, даже находя общий язык, что было совсем не сложно, так как Ульяна училась с ней в параллельной группе. Именно сестра и познакомила ее с будущим мужем.

Студенческий брак свершился на третьем курсе и продлился до выпускного вечера после вручения дипломов, когда неопытные супруги поняли, что они совершенно разные. Максим не может удовлетворить ее амбиции, а их ребенок, разумеется, не ошибка, а чудо, которое останется с матерью. После развода Максим с огромным трудом уговорил ее разрешить видеться с сыном. Переживая накопленные обиды, она хотела забрать его насовсем и оградить от дурного влияния папаши. Она укоряла его в отсутствии воспитания, в том, что он постоянно сидит в больнице и не вкладывается в семью. Ради стабильного заработка Ульяна оставила медицину и устроилась в страховую компанию, ощутив значительный подъем по социальной лестнице.

«Не хочу, чтобы Женька походил на тебя! – упорно повторяла Ульяна, цокая каблуками. – Он унаследует только плохие качества. Ты холоден, ведешь себя как бирюк, от тебя я получала ничтожно мало тепла, и сейчас я делаю все возможное, чтобы Женька стал маменькиным сынком. Ты ничего не смыслишь в воспитании. Наш брак – среднестатистический ляпсус, который получилось исправить. Раньше нам было хорошо вдвоем и интересно многое познавать вместе. Мы росли в тепличных условиях и не знали жизни. Мы не догадывались, сколько стоит хлеб, и как платить за квартиру. Ты не оправдал моих ожиданий. Тебе вообще нельзя создавать семью. Хирурги женятся только на работе».

Спорить с ней все равно, что учить козу анекдотам. Дальше накатывала волна критики в адрес его сестры и вычурная хвала за то, что она отказалась рожать. Пусть отдается познанию мира, ведь науке она по-настоящему предана, и ничто не отвлекает от главного. Сестра не догадывалась, что исследовательская деятельность – грандиозная мистификация. Ученые степени не приносят высоких благ, и лишь счастье материнства является для женщины высшим смыслом, и лишь познав его, можно ощутить истинное предназначение. Галине уже не удастся стать матерью. Возраст позволит, но не здоровье. Сестра замалчивала больную тему, напоминая о себе редкими звонками на праздники и день рождения Женьки.

Внешне сын точ-в-точь копия отца. В нем Максим узнавал себя. Свекровь презирала Ульяну за разрыв, но не озвучивала претензии вслух, иначе внук не отправится к ней на летних каникулах. Мир держался на шатком компромиссе, сломить который могло одно неосторожное слово.

…Переступив порог квартиры с коммунальными платежками, он положил бумажки на тумбочку и выронил ключи. Хрустя позвонками, стянул ботинки, забросил в стиральную машину носки, вымыл руки жидким мылом, выпил воды из графина и плюхнулся на кровать, забыв про пельмени и пряники. Он даже не храпел, переворачиваясь с боку на бок, лишь когда затекали ноги, и щемило в пояснице.

В утомленный мозг прокрадывалось отсутствие перспективы. Казалось, он слишком мало достиг в свои годы. Что теперь маячит на горизонте? – весьма спорный вопрос, а полноценно жить хотелось сейчас. Наверно, так проявляется кризис среднего возраста. Без седины и бесов в штанах. Максим отдавал себе отчет, что совершенно не ищет развития, а привык час за часом сидеть и ждать у моря погоды. Пуская жизнь на самотек, он забыл, что такое усилие воли. Как приручить ее и приспособиться к текущим обстоятельствам, он не знал. Вроде бы ничего плохого не намечалось: стабильный заработок, выплаченные кредиты, сын в пешей доступности, свобода, отсутствие обязательств и верная любовница на подхвате. Он не испытывал угрызений совести и беспричинных страхов, последний раз наделав в штаны перед майскими праздниками, когда по ошибке ему позвонил коллектор.

В любовных коллизиях он предельно запутался. Иногда собирался вернуть покинутую супругу, улавливая наличие непререкаемой ненависти, а иногда даже надеялся, что еще ее любит, а может быть, любит и она. В водовороте сомнений он чуть не набирал ее номер, чтобы взорваться в приступе мучительной ностальгии. Сиюминутное заблуждение проходило бесследно, когда он понимал, как с ней сложно, как нереально донести элементарные вещи.

С подругой происходили вовсе занимательные метаморфозы. Не было любви, и не было страсти, а только житейская дружба, основанная на физике, легкой симпатии и городском одиночестве. Максим не собирался подолгу копаться в душевных невзгодах и мучиться проблемой выбора, предпочитая привычно существовать, разумно полагая, что всерьез нужно переживать только о Женьке, забывающего образ настоящего папы.

Так нельзя! – рассуждал он. Так неправильно! У ребенка должен быть отец! Но что предпринять, когда Ульяна настроена против, когда бесконечные смены не оставляют свободного времени, когда проще сослаться на занятость, чем сказать «Прости!» и обнять сына, прошептав: «Я рядом!» Сжать его пальцы в кулак и прислонить к своей черствой ладони. Рано или поздно придется пойти ва-банк, а пока война с бывшей отложена в долгий ящик, спрятанный на необитаемом острове личной жизни.

…После короткой передышки наступило следующее дежурство. Нагруженный контейнерами со свежими бутербродами с ветчиной в дряблой спортивной сумке, Максим появился на проходной раньше положенного регламента, успев застать выжатых как лимоны сменщиков.

Переодевшись, он расположился на кушетке с чашечкой кофе со сливками. Сегодня он обязательно поймает Ларису. Ждал ее около часа, листал журналы и не успевшие пожелтеть газеты, до дыр просмотренные личным составом станции.

Фомин задержался на вызове, приехав злой как собака, поставил на стол рюкзак, вытащил мусор и пустые пластиковые бутылки, вытирая потные волосы, и спросил:

– Опять ты?!

– Осмелюсь спросить, как прошли сутки? – ехидно выдавил Максим, опустив газету.

– Никак! Пошло оно все! Зарплата в конце недели – единственная положительная новость, а остальное меня не волнует. Извини, погребу скорее до хаты. В холодильнике колбаса осталась. Доешь, пока не испортилась, и кефир. Пей, не отравишься! Выбросить жалко. Его все равно сожрут, но хочется, чтобы хорошему человеку досталось.

– По-твоему, я тот самый хороший человек? – удивился Максим. – Вот так новость.

– Не санитарам же оставлять? Закрыли тему, лады? – говорил Фомин заплетающимся языком, натягивая лужковскую кепку.

Он выглядел как сдувшийся шарик, будто таскал кирпичи, изображая трезвого грузчика, а полулунные синяки под глазами выдавали хронический недосып.

Максим уже неделю не мог, как следует, выспаться. Горстями глотал просроченный феназепам и пытался замереть в одном положении, поджав под себя колени, но становилось невыносимо жарко. Затекшая спина чесалась кожной шелухой и салом, отчего приходилось вставать и вытираться полотенцем.

Максим завидовал Димке. Тот дрыхнул, как сурок, и даже из семидесяти оружейных залпов не разбудить прохвоста. Вечный засоня тусит в угарных гулянках, а на подстанцию является отсыпаться, ходит как сонная муха и ни хрена не делает: не в состоянии ни ампулу разбить, ни шприц набрать, не говоря о том, чтобы правильно вколоть иглу. Устроился на оклад и почивает на лаврах, но никто пока жалобы не писал, посему наглел Димка без зазрения совести.

– Бывай, – промямлил Фомин и ушел, уткнувшись в мобильник.

Маликов кивнул и поправил подушку. Скрипнула дверь. В ординаторскую вошла Лариса, свежая и радушная, пахнущая ароматом магнолии и брусники.

Максим всколыхнулся, стряхнул с себя крошки и поправил взбившиеся в ком волосы. Лариса улыбнулась и поцеловала его в щеку, позволив себе наклониться, прежде чем он успел встать.

– Привет! Давно не виделись. Ты в седьмой бригаде сегодня?

– Как обычно, – прозвучала Лариса, разглядывая в зеркале макияж.

Выглядела она слишком молодо и слишком легкомысленно: среднего роста, с туфлями на высокой платформе, подтянутая и спортивная. По выходным она занималась гимнастикой и бегала трусцой в парке «Лосиный остров». Она без забот управлялась со служебными обязанностями, будто работа вовсе не в тягость, а как развлечение или приятное хобби. Максим жадно крал ее оптимизм. Ее по праву считали самой лучезарной девушкой подстанции. К ней стекались остальные сотрудницы, чтобы подзарядиться энергией как от солнечной батареи. Лариса была солнышком, но солнышком капризным и местами весьма обжигающим.

– А я скоро ухожу в отпуск, – похвасталась она, застегивая халат. – Надоело дышать выхлопными газами. Хочется перемен. Думаю, как бы отдохнуть с пользой. Не подкинешь вариантов?

– В отпуск? – не понял намека Максим. – Мы же договаривались написать заявление вместе. Ты обманула меня?

– А что такого?

– Мы же хотели вдвоем махнуть куда-нибудь.

– Когда? – раздражалась Лариса. – Я ждала тебя целый год. Верила, что ты адекватный, но вместо отпуска ты выклянчил дополнительные смены и отказался от выходных. Отпуск! Я прожду лет пять, когда ты соизволишь что-нибудь предпринять. Если я сейчас не уйду, то придется ждать полгода, а зимой, знаешь ли, не очень прикольно топать в сапогах по ледяным улицам и сугробам. Ты никогда не входил в мое положение, а я устала входить в твое. В общем, как знаешь, а я уезжаю. Мы собрались с девчонками на юг. Я скину тебе фотографии. Обзавидуешься.

– Так нельзя. Когда мы последний раз были вместе?

– Я забыла.

– Приходи сегодня ко мне?

– Хочешь вспомнить молодость?

– А что?! Домой ты приезжать отказываешься. Ты до сих пор дуешься?

– Определись, что тебе нужно! Жена? Ребенок? Я чувствую, что тебя к ним тянет, и ты никак не откажешься от соблазна, что в состоянии их вернуть. Мне надоело быть твоей прислугой и грелкой. Надоело ублажать тебя, когда ты в дурном настроении, когда тебе невтерпеж. Я хочу нормального, уважительного отношения и гарантий. В конце концов, мне не семнадцать лет. Я хочу семью, а что ты можешь предложить? Койку и стакан портвейна?

Волна возмущения наполнила легкие. Почему она не понимает, что прошло слишком мало времени, что он пока не готов, а она бросает его в самый неподходящий момент. Это предательство! Сейчас бы высказать ей в лицо наболевшее, но Максим привык сдерживать внутри самые важные переживания. Думал он лучше, чем говорил.

– Сейчас, сейчас. Дай-ка сосредоточиться? Давно собирался тебе сказать…

– Ну, подумай, подумай снова полгода, год. Извини, мне пора! Оревуар, дружок! – Лариса развернулась и громко хлопнула дверью. Максим выдохнул и открыл холодильник, обнаружив припасенную Фоминым заначку: кефир и копченая колбаса. Чтобы заесть боль, он устроил сабантуй, опустошив чужие закрама. Кефир оказался прокисшим, а колбаса отвратительно пахла, но на вкус оставалась годной.

Полдня Максим прибывал в сокрушительном трансе. За смену он спас трех стариков от инфаркта и гипертонического криза, двоих оставил на домашнем лечении, а третьего доставил в Боткинскую. Не обошлось и без ложных выездов, почему-то очень забавлявших Симыча. Матерясь, он рассказывал бравые истории, как в молодости с друзьями катался на колхозных грузовиках и воровал капусту с полей. После он ругал власти за рост цен на бензин, будто лично оплачивал свою тарантайку.

Испорченный кефир проявился ровно в полдень, когда удалось часок покимарить. Пять раз Максим упражнялся в тараканьих бегах до уборной, переводя туалетную бумагу. Врачи сочувствовали и предлагали залезть в аптечку. Лариса не показывалась, а Максим успел отвлечься от нее, борясь с медвежьей болезнью. Он проклинал Фомина, собираясь отомстить, подсыпав слабительного в кофе.

К вечеру Максим чувствовал себя сносно, шутил и хрустел печеньем, запивая колой.

– Не повезло, – корчились от смеха коллеги, – раз в год с каждым случается.

– Хорошо, что не в дороге. Там бы – труба.

– Ага, – неохотно соглашался Максим. – Прочистился без клизмы – полезно. Собственным нутром вышло. Только пью, никак не напьюсь.

– А если у тебя холера? – предположил плешивый медбрат в желтой жилетке с белым крестом на спине. – Накануне санэпиднадзор предупредил о завозе бацилл из Туркменистана. Двух азиатов упекли в инфекционку.

– Я по рынкам не хожу.

– И правильно, а то наложат карантин, а нас поместят в обсервацию. У нас же тут полный общак, а руки не моем.

– Мой – не мой, какая разница?! – выдавил коренастый фельдшер, отвлекшись от разгадывания кроссворда. – При нашей антисанитарии мы собрали полную коллекцию возбудителей. У нас толерантность ого-го! Ни одна зараза не возьмет. Проверено! Я иной раз специально на себе незамысловатые эксперименты ставлю – съем что-нибудь не то, выпью сырой воды, куплю шаурму черную-черную, подгорелую, с корейской морковкой, и все это употребляю, запивая молоком. И пока ни одного случая заражения. Ни одного! – гордо добавил он и вернулся к головоломке.

– А ты чем траванулся?

– Фомин скисшим кефиром напоил.

– Ого! На такой жаре микробы лихо размножаются. Пакет простоял на подоконнике.

– Гад! Что же ты раньше молчал?

– Так я думал, вылили это дерьмо.

– Не успели, – с досадой произнес Максим, пытаясь расслабиться.

Когда кишечник притих, Максим уже катался по вызовам. Димка непривычно молчал и грыз ногти, а Семыч проклинал пенсионную реформу и льготное кредитование, почему-то рассуждая об ипотеке, которая никому из них не светила. Максим уверовал Симыча, что у него и так с жильем порядок, разве что Димке есть смысл напрячься, но тот хмурился, и когда обглодал ноготь на большом пальце, спросил, есть ли особые условия для молодых трутней, на что получил невразумительный ответ про накопительный капитал и сомнительные перспективы.

Выпив минералки, Максим слушал «Авторадио» и наслаждался освежающим сквозняком. Неожиданно прозвучал мобильник. Не разбирая дисплейную надпись, Максим ответил, долго переспрашивая собеседника, пока не понял, с кем разговаривает.

Звонил знакомый доктор с прошедшего дежурства. Он сильно заикался, отрывисто дышал и напряженно спрашивал, все ли у него в порядке? Максим беззаботно отвечал, сдерживая отрыжку, не понимая, что ему понадобилось в три часа ночи?

Официально представившись Глебом Леонидовичем Коромысловым, психиатр предложил встретиться, так как есть повод исключительной важности, имеющий отношение к ним обоим. В тоже время он подчеркивал, что ничего катастрофического не произошло, и пообещал поделиться полезными новостями про своих пациентов.

Маликов помнил прошедшие события с доскональной точностью. Договорились пересечься в «Парке Горького». Рвение и нескрываемое беспокойство Глеба смущали, заставив переживать, не случилось ли чего плохого? После звонка совсем не спалось. Мерещились звездочки, и ныла спина. В комнату то и дело заглядывали посторонние, включали свет и будили соседей.

Ощутив прилив невыносимой тоски, Максим решил отправиться на разведку, чтобы найти Ларису. Гордость растворилась в неудовлетворенности. Он почистил зубы, выпил третью бутылку минералки и прошелся по тускло освещенному коридору, остановившись у женской раздевалки, боясь постучаться. Дождался шороха за стеной, и перед ним предстала косматая тетка со свисающим на груди стетоскопом – Люда Батракова, ветеран службы спасения.

– А Лариски нет. Не приезжала пока, – сердито произнесла она.

– Давно в пути? – растерялся Максим от ее проницательности.

– Часа три. Зайди, другие девчонки тоже пропадают.

– Нет уж, я свою фронтовую любовь дождусь.

– А нам она твердила, что ты ей совершенно не интересуешься. Слушай, Максим Сергеевич! Я, конечно, уважаю тебя как специалиста, но зачем девке мозги пудрить? Держишь ее при себе как уличную шавку, а она уж и давать тебе перестала. Определись! Бедняжка извелась вся. Плохо ей, понимаешь, плохо. Ты же мужчина, или кто? Взрослый, а ведешь себя, как малолетка. Извини, дорогой, не мое дело нотации читать, но это между нами. Ты мой должник, не забыл?

– Знаю, – удрученно сказал Маликов.

Люда выручала его много раз, когда он только перевелся сюда из стационара. Фактически она была его наставником, а он способным учеником. Проводя ее благодарным взглядом, он постоял минуту-другую, потянулся, присел на корточки и проделал несколько гимнастических упражнений.