Дописывая последний абзац, Дэйви не заметил, как прозвенел звонок, и все вокруг загалдели, зашуршали тетрадями и задвигали стульями. Когда сосед по парте спросил его о чем-то, он несколько раз торопливо кивнул, давая понять, что сейчас ответит. Но когда, наконец, Дэйви поднял голову от страницы, он обнаружил, что остался в классе один.
* * *
– О чем было сочинение? – спросил в машине отец по дороге из школы.
– Так, о лете, – рассеянно отозвался Дэйви, глядя в окно, где сплошной вереницей тянулись дома, появляясь с одного края стекла и скрываясь за другим, как буквы нескончаемо длинной строки, бегущей по экрану.
Он не мог перестать думать, как мало успел написать о том, что делало Зяблика особенным. Неожиданно ему вспомнилось, как однажды смотритель, всегда молчаливо водивший Зяблика под уздцы, вдруг сказал, не оборачиваясь: «Ослики хорошо помнят голоса. Они узнают тебя по голосу даже спустя много лет».
Дэйви снова увидел перед собой его широкую спину, обтянутую видавшей виды жилеткой со множеством карманов и тыльную часть плотной, загорелой шеи, казавшейся еще темней в сравнении с ежиком седых волос на голове.
Дэйви привык наблюдать его фигуру со спины, но эти безмолвные черты были выразительнее любого лица. Смотритель и правда переставал казаться старым и усталым, стоило ему взять Зяблика под уздцы и пуститься в путь вокруг дерева. Плечи его выпрямлялись, как будто он сбрасывал с себя какой-то непосильный груз. Дэйви часто казалось, что смотритель отлично знает, что их дорога простирается далеко за пределы веревочной оградки вокруг платана и именно поэтому он шагает вперед так спокойно и твердо. Но как только они завершали круг, возвращаясь к исходной точке, сокровенное знание стиралось из его памяти, становилось смутным и неразличимым, как бесформенная татуировка у него на руке. Помогая Дэйви слезть с ослика, он вновь превращался в совершенно чужого человека. Возможно поэтому Дэйви плохо помнил черты его лица и совсем не помнил глаз.
– Разговаривай с ним почаще, тогда он запомнит твой голос, – посоветовал ему смотритель в тот день.
Но всякий раз, когда родители привозили Дэйви в парк повидать Зяблика, все что мог он придумать, это сказать ослику «привет» и повторять шепотом его имя, когда тот клал ему на плечо свою большую, продолговатую голову. Что еще он мог ему сказать, если у них и так был свой особый язык, не нуждавшийся в словах? Этим языком был сам их путь, который – Дэйви чувствовал это всем своим существом – не заканчивался, когда он слезал с Зяблика, а продолжался дальше, непостижимым образом пересекаясь c дорогами привычной жизни.
Определенное сочетание акварельных красок на палитре; взлет качелей к плывущим над головой облакам; теплая волна воздуха, повеявшая с поля среди вечернего холодка; отражения заката в стеклах домов на подернутой сумерками улице – в этих и многих других впечатлениях порой сквозило необъяснимое чувство той самой дороги, которой они шли вдвоем с Зябликом. И всякий раз, когда Дэйви возвращался в парк и заглядывал Зяблику в его большие спокойные глаза, он мог поклясться, что ослик знает обо всем, что он чувствовал, как будто он все время был с ним рядом.
За несколько летних недель Зяблик сделался такой неотъемлемой частью его существа, что когда в конце августа смотритель предупредил, что на следующих выходных ярмарка уедет, Дэйви даже не понял, о чем тот говорит. Он знал только то, что путь, связывающий их с Зябликом, был реальнее любой из дорог в его жизни. А если так, то как он мог привести в никуда?
Но когда, проезжая последний круг, Дэйви взглянул на косо торчащие вокруг дерева столбики и провисшую между ними до самой земли веревку, тонкую как нить паутины и готовую порваться от малейшего дуновения ветра, он вдруг понял, что все это время она была здесь не для того, чтобы удерживать их с Зябликом внутри круга, а наоборот, чтобы оградить от их чего-то чуждого извне. И, наконец, осознав что должно произойти, крепко обхватил ослика за шею похолодевшими руками.
– Правда, что ослики помнят голоса? – спросил Дэйви, встретившись с отцом взглядом в зеркале заднего вида.
– Я думаю, да, – уверенно кивнул отец, – они очень умные животные. Следующим летом убедишься сам.
* * *
Но «следующим летом» было для Дэйви все равно что «в следующей жизни», особенно когда поздняя осень перетекла в зиму с ее нескончаемо долгими ночами, погружавшими их городок в такую тягучую и непроглядную темноту, что казалось он уже никогда не выплывет из ее глубины на поверхность.
Как-то раз в конце января Дэйви с родителями оказался рядом с парком, где он катался на Зяблике, и они ненадолго зашли туда. На пустых скамейках и голых кустах рыхлым покровом лежал недавно выпавший, но уже начавший таять снег. Между небом, сплошь застланным низко нависшими облаками, и пространством нетронутой белизны на месте поляны, где раньше пестрела и мигала разноцветными огнями ярмарка, висел зыбкий туман, за которым расплывчато вырисовывались очертания одинокого платана. Поддавшись внезапному порыву, Дэйви свернул с дорожки и напрямик побежал по снегу к заветному дереву.