Варнак

    Минут за пятнадцать они дошли до заветной пятиэтажки. Пастырь оставил Стрекозу на первом этаже, поднялся наверх один. Залез на чердак, осмотрелся и только потом позвал девчонку.

    Пока она поднималась, открыл последнюю банку тушёнки. Эх, воды бы – кипяточку сделать под лапшичку!

    Стрекоза взобралась к нему. Увидев открытую банку в руке Пастыря, учуяв позабытый запах, радостно взвизгнула, запрыгала, захлопала в ладоши. Дурёха, – улыбнулся Пастырь.

    Съели – одной ложкой на двоих – мясо, похрупали сухой лапшой, которую он предварительно истолок чуть ли не в пыль.

    Потом Пастырь достал водку, открыл и влил в себя залпом полбутылки. Оставшейся половиной долго обрабатывал все свои раны. Смущаясь насмешливой улыбки Стрекозы, отойдя подальше, кое-как промыл болячку на заднице. Едва успел до того, как выпитая водка сдвинула крышу, выключила ноги, повалила в пыль.

    Падая головой на одну половину рюкзака, хлопнул рукой рядом; еле ворочая языком, велел:

– Спать, Ольк. Отдыхать.

    И всё. Провалился в тошнотворную колышущуюся бездну пьяного сна.

26. Хаос

    Снилась в пьяном угаре всякая дрянь. Пастырь дрался, убегал, убивал… Потом Снился Вадька, живой. И тогда варнак, где-то поверх сна понимающий, что на самом деле Вадьки нет и никогда уже больше не будет, ревел ревмя…

    Потом наступил недолгий мрак без сна, в котором он почуял вдруг, как тихонько зашевелилась лежащая рядом Стрекоза. Не спится девке. Ну да, она-то что… Она вообще, кажется, легко всё восприняла и перенесла. Стойкая девочка. И… холодная она какая-то. Легко через пацанов переступила, через дружков своих. При случае и через него легко…

    Услышалось, как девчонка встала, тихонько отошла. Пи-пи захотела, наверное…

    Скрип… Скрип… Туда-сюда, туда-сюда, скрип-скрип… Что это?

    Дошло! Это топорик, который Пастырь давеча вбил в стропила, открыв тушёнку. Сейчас она аккуратно, раскачивая, пыталась вытащить глубоко вбитое лезвие из дерева. Зачем он ей?..

    А ты не понимаешь?..

    Да ладно тебе!..

    На какой-то миг захотелось вскочить, но пьяная истома распластала, не давала и пальцем шевельнуть. Да нет, ничего плохого не будет.

    Стрекоза выдернула, наконец, топорик. Подошла, опустилась на колени рядом. Пастырь услышал её дыхание – приглушённо-взволнованное, осторожное. Отчётливо, до щекотки, почуял шеей, куда придётся удар.

– Что, Оль? – спросил он.

    Она замерла. Не стало слышно дыхания.

– Убить хочешь? За что?

    Тишина. Ну, хорошо хоть, что не рубанула сразу, в панике-то. Не сможет ведь убить – только поранит сдуру, вскроет шею. И будет тогда Пастырь отходить долго и мучительно, истекая кровью и задыхаясь.

– За что, Оль? – повторил он.

– За Хана, – прошептала она тихо.

– Ух ты… Это что ж так?

– Мы с ним… В общем… дружили мы.

– Это как же? – опешил Пастырь. – А Вадька мой?

– Да что твой Вадька! – усмехнулась она. – Кому он нужен был, Чекурёнок твой беспонтовый…

    Ну, ты это зря, девонька!

    Пастырь одним резким движением подбросил тело вверх, перевернулся на левый бок, лицом к Стрекозе, вытянул руку в надежде перехватить топор.

    Да только показалось это ему. На самом-то деле – едва-едва шевелясь перевалился с боку на бок, наверное, как раненый медведь.

    Что ж ты так напился, варнак?

    Она, не дожидаясь, махнула топором куда-то в переносицу.

    Пастырь вздрогнул и проснулся.

    Стрекоза тихонько сопела за спиной, уткнувшись носом ему в шею, щекотала своим дыханием.

    Он осторожно поднялся, взял бинокль и, пьяно пошатываясь, отошёл к слуховому окну, открыл.

    Вечерело. Мелко и густо накрапывал дождь. Аиста на вокзальной крыше по-прежнему не было видно. И у входа в вокзал никого, как нет и костра. И на мосту часового не заметно. Сдулись пацаны, утратили всякий порядок вместе с командирами. Остался там из крутых только Ведро, если жив. Но он, похоже, слишком мягок, чтобы удержать паникующую пацанву в узде. Станут ли его слушаться?

    Где-то в стороне Первомайской тресканула вдруг автоматная очередь. Пастырь повернул бинокль в ту сторону. Но за домами, в наползающей темноте, ничего не было видно. А там, вслед за первой очередью, затрещали ещё и ещё. Захлопали одиночные пистолетные выстрелы.

    Водя биноклем по окрестностям, Пастырь вдруг ошалел от увиденного: по Гамзатова промчался Камаз! Вырулив к Краснопресненской, он кое-как вписался в поворот и – половина по дороге, половина по тротуару, выпучив очумелые фары, чадя чёрно-синим дымом – рванул к площади. В кузове трепались четверо настороженных мужиков при автоматах. Ещё один сидел у борта, схватившись за голову, болтаясь как гэ в проруби. В углу кузова, собравшись мятой половой тряпкой, валялся ещё один и бился о металл головой, которой, похоже, было уже не больно. Едва Камаз вылетел из-за поворота, в след ему, наверное, долетела брошенная граната – рвануло, посыпались из окон тесной улочки стёкла. Мужики в кузове припали к днищу, заорали что-то перекошенными ртами.

– Хм… – произнёс Пастырь, до слезы в глазу всматриваясь в происходящее. – Это кто же у нас в гостях?

    Это не братцев ли кроликов эскадрон летучий? Кто бы ни были эти весёлые ребята, а встречаться с ними не с руки. И чем скорей Пастырь выведет Стрекозу из города, тем лучше.

    Пионеров жалко. Не позавидуешь пацанам, если эта шобла доберётся до вокзала… Или уже добралась? От кого они драпают-то?..

– Что там? – сзади завозилась Стрекоза, приподнялась, прислушиваясь к стрельбе, которая плеснула теперь в другой стороне – ближе к садам. Ох как всё недобро-то!..

– Ничего хорошего, Оль, – отозвался Пастырь.

    Мучила жажда. Губы покрылись липкой гадостью, усохли, а язык болтался во рту, как тёрка. Зря он так с водочкой, зря. Хоть спускайся теперь на улицу, к луже.

    Она подошла, встала рядом, прислушиваясь, вглядываясь в наползающий с запада сумрак.

– Нехорошие ребята пожаловали в Михайловск, – сказал он. – Поэтому, Оленька, завтра я тебе раннюю побудку объявлю, очень раннюю. Хорошо бы прямо сегодня в ночь уйти, но фонарь мой, которым я тебе в голову запустил, на вокзале остался.

    Стрекоза вспомнила, видать, его акробатический этюд – ухмыльнулась.

– В караулке лежит, – кивнула. – Я его потом нашла, подобрала.

– Угу. Ты вот что, девонька, ты ложись давай и чтобы до утра ни рукой, ни ногой не дрыгнула. Поесть у нас всё равно нечего, а кто спит – обедает. Лапшицу оставим на утро пожевать.

– Я уже не хочу спать, – покривилась она.

– А я не спрашиваю, хочешь ты или нет. Я установку даю. Спать до утра. И всё. А я пойду к луже спущусь, пить хочу до невозможности.

    Выдернув из балки топорик, он прихватил коробку из-под лапши и, кивнув Стрекозе, спустился в подъезд.

    Если бы не посеял, дурень, свою фляжку, не пришлось бы сейчас красться на неприветливую улицу по притихшему подъезду, в котором каждый скрип, шаг и вздох отдаются в затылке выстрелом.

    Постоял у выхода, прислушиваясь. Пальбы было не слыхать больше. Через распахнутую дверь тянуло в подъезд вечерней дождевой свежестью. По-осеннему стремительно темнело. Пастырь выждал несколько минут, вдыхая этот вкуснейший воздух, прислушиваясь. Потом вышел наружу. Постоял, озираясь, выискивая в темноте, где блеснёт в редком лунном свете зеркало лужи. Высмотрел и поскользил по грязи туда. Упал на колени и сначала выполоскал рот и напился, осторожно втягивая губами воду с поверхности. Потом наполнил коробку из-под лапши. И только тогда поплескал прохладной и пахучей воды в лицо, пофыркал, стараясь не слишком громко. Кое-как утёрся рукавом и уже хотел подняться с колен, когда в голову сзади упёрлось что-то твёрдое и холодное.

– Не дёргайся, мужик, – негромко произнёс голос. Мужской.

– Ладно, не буду, – отозвался Пастырь.

    Если этот хлопец из той кодлы братьев-кроликов, то чего он разговаривает так тихо? А, ну да, боится, что Пастырь не один тут. Ну ладно, а почему сам-то один?

– Оружие? – спросил тот, за спиной.

– Нету, – ответил варнак.

– Где остальные?

– Это кто?

– А ну-ка, ложись, – велел голос. – Морду в землю, я сказал! Ноги врозь, руки за голову. И не вздумай оглянуться.

    Пастырь аккуратно поставил коробку с водой рядом с лужей, вытянулся на мокрой траве, сложил на затылке руки. Вздохнул.

– Живу я тут, – сказал он. – Вот в этом доме. На чердаке. Не убивайте, хлопцы.

– Да нужен ты, – отозвался неизвестный, быстро и умело охлопывая Пастыря по карманам, проверяя руки, ноги. Выдернул из-за пояса топорик.

– Мясник, что ли?

– Не забирай топорик, брат, – попросил варнак плаксивым голосом. – Хоть от собак отмахнуться.

    А сам соображал, как извернуться. В голову настырно лезла картина: мужик, взвесив в руке топорик, резко хлопает им Пастыря в затылок. Трещит череп, раскалываясь, приоткрываясь как орех, как раковина устрицы, открывая небу сокровенное – розоватую белизну мозгов.

    Фу, б***… Надо что-то делать… А что сделаешь, лёжа под стволом?

    А тот, похоже, точно так же не знал, что делать дальше. Пораздумав, отбросил топорик шагов на несколько. Что ж, если своих не зовёт, значит, он здесь один. А может и нет у него тут своих?

– Ты с Кролами пришёл? – спросил Пастырь, чтобы не лежать бревном, чтобы хоть что-нибудь замутить.

– Ага, – усмехнулся тот. – И кролов тебе принёс и курицу-гриль, и картошечки.

    Ясно, значит не из тех парень. Значит – из этих.

– Может, я встану? – поинтересовался варнак. – Мокро лежать-то.

– Ну встань, – отозвался незнакомец, делая пару шагов назад, к подъезду.

    Варнак неторопливо, чтобы не нервировать бандюка, поднялся.

    Перед ним, целясь в грудь «макаром» стоял парень лет двадцати. Худой, вихрастый, заросший редкой слабой бородкой. В поношенной и грязной брезентовой куртке, в ещё более грязных штанах. Что-то совсем не похож на крутого бандюка-то…

– Здоро́во, – сказал варнак.

– Угу, – отозвался тот.

– Так ты не из тех?

– Я из этих.

– Так я и думал, – кивнул Пастырь. – Чего делать будем?

    Парень не отвечая сделал ещё пару шагов назад. Стрелять собрался, что ли?..

– Да ничего пока, – возразил он мыслям варнака. – Откуда?

– Местный я. Михайловский.

– Что-то мне твоя фотография незнакома.

– Так и мне твоя, – усмехнулся Пастырь.

– И давно ты здесь ош…

    Парень не договорил. Дёрнулся вдруг и повалился головой вперёд. Мелькнул позади него невысокий смутный силуэт.

    Пастырь не стал раздумывать и рассуждать. Он в два прыжка оказался возле тела, рванул из ослабевшей руки пистолет.

– Кто это, дя Петь? – спросил из темноты Олькин голос.

– Я тебе сказал спать! – зашипел на неё варнак, приседая над телом, быстро обыскивая и ничего не находя. – А ты шлындаешь.

– А чего тебя долго не было, – обиженно произнесла девчонка. – Ему жизнь спасают, а он ещё и недоволен!

– Спасибо, – буркнул Пастырь.

    Лежащий застонал, приподнял голову, затряс ею. Кое-как сел, ощупывая затылок.

    «Даже не взвёл, балбес!» – подумал Пастырь, дёргая затвор «макара». Присел на корточки перед парнем.

– Ты чьих будешь? – спросил, улыбаясь.

    Парень, морщась, поглядел на Стрекозу, перевёл взгляд на варнака, на пистолет.

– Магазин пустой, – произнёс он.

    Пастырь поднялся, отошёл, проверил.

    Действительно – пустой пистолетик. На понт взял паренёк. Ну, ладно. С тобой-то, хлюпиком, справиться не мудрено, если дёрнешься. Хотя вряд ли ты дёрнешься – Стрекоза, видать, хорошо тебя приложила. Как ещё не убила такой хреновиной. Пастырь поманил Стрекозу поближе, взял у неё из руки толстый металлический прут, подобранный, видать, где-то там же, на чердаке.

– Так ты чьих будешь-то? – повторил он свой вопрос.

– Да пошёл ты, – бросил парень, неуверенно поднимаясь. Нетрудно было представить, каково ему сейчас, как гудит царь-колоколом башка. И однако, это не повод грубить.

    Пастырь сделал шаг вперёд, несильно рубанул парню под дых. Тот, гыкнув, сложился пополам, упал на колени.

– Я ж тебя сюда не звал, парень, – сказал варнак, словно извиняясь. – Ты сам пришёл. И начал мне в башку пугачом тыкать. Так чего теперь обижаешься?

– Надо было тебя… топором, – пропыхтел паренёк, переводя дыхание.

– После драки кулаками не машут, – покачал головой Пастырь.

– Да вломи ты ему, дя Петь, – вмешалась Стрекоза. – Дай железякой по кумполу, чего он!

    Парень бросил на неё удивлённый взгляд.

– Ничего у тебя племяшка! – сказал он уже нормально, отдышавшись. – Пистолет верни.

– Ага, сейчас, – усмехнулся варнак. И Стрекозе: – Иди, Оль, собирай вещички. Место менять будем, а то этот…

    Она кивнула, скрылась в подъезде.

– Ты как выживаешь-то, парень? – спросил Пастырь, проводив девчонку взглядом. – Один, что ли?

– Тебе-то чего? – невесело отозвался тот. – Как могу, так и выживаю.

– Михайловский?

– Да. И что?

– Да ничего. Давеча ты спрашивал. Теперь, вот, я вопросы задаю. Так ты один?

– Один. Моих убили сегодня.

– Ага… – прищурился Пастырь. – Это каких таких твоих?

– Со мной ещё два мужика были. Из нашей роты.

– Из роты?.. Кролы?

    Парень поднял голову, долгим взглядом посмотрел на варнака, поблёскивая в лунном свете глазами.

– Так ты вон про каких Кролов, – произнёс задумчиво. – Знаешь их?

– Нет, – пожал плечами Пастырь. – Не успел познакомиться. Их сегодня пионеры завалили.

– Б***! – замотал головой парень. – Мир в жопу валится…

– Да свалился уже, – усмехнулся варнак. – А ты, стало быть, из них? Мент?

– Я из роты охраны. Мы в Сосновке стояли, охраняли лагерь. Там лагерь пион…

– Знаю, – оборвал Пастырь.

– Ну вот, – кивнул парень. – Там потом такой бардак начался!.. Это хорошо, что Кролов завалили. Уроды они. Были.

– А твоих кто порешил?

– А я знаю? Хмыри какие-то бородатые. Их дофига привалило откуда-то. Камаз, мотоцикл. Одни въехали с Южной, другие пёхом со стороны садов пришли. Не знаю, это всё одна шобла или разные. Мы, короче, на садах отсиживались. Там они нас и почикали. Мне повезло, ушёл. А Тимоха с Ведром там остались.

– С Ведром?

– Ну да, а что? Знал его, что ли? Ведерников Колян.

– Нет, – покачал головой варнак. – Погоняло знакомое просто.

– Его гранатой накрыло. Хороший был мужик.

– Сын у него был.

– Был. Он из-за него сюда и пришёл. Сам-то он спасский, а жена бывшая с сыном… Так ты его знал всё-таки?

    Вышла из подъезда Стрекоза с Пастыревым рюкзаком на плече.

– Тебя как зовут, парень? – спросил варнак.

– Серый. Сергей, в смысле.

– Угу. Ты вот что, Серёга, давай-ка с нами.

– Куда?

    Стрекоза подошла, встала рядом, поглядывая то на одного, то на другого.

– Ну, до утра пересидим где-нибудь. А там двинем в Дубасовку. Мне надо вот эту чуду, – кивнул на Стрекозу, – родным доставить. Ну а дальше – посмотрим, по обстоятельствам.

    Сергей задумался. Посмотрел на Пастыря, на Стрекозу. Посмотрел в задумчивости на притихший город.

– Не, – покачал головой.

– Серый, ты не прав, – попытался убедить парня варнак. – Нельзя сейчас по-одиночке. Вместе надо держаться. Один не выживешь.

– Как-нибудь, – замотал головой парень.

– Ну ты балбес! Ты чего делать-то будешь в городе? Уйдём в деревню, там как-никак проскребёмся зиму. А весной… Весной жить начать попробуем. Заново.

– У меня мать в Михайловске. Может, живая, – отозвался Сергей. И вдруг – заскулил, заплакал, по-пацаньи, жалобно, размазывая по лицу слёзы и кровь с руки. Потом застонал, замотал головой, разгоняя нахлынувшую, видать, из затылка боль.

– Серёга! – настаивал Пастырь. – Не дури. Если ты мать не нашёл до сих пор, так и не найдёшь уже. Если жива – рано или поздно пересечётесь. Мы ж не насовсем уйдём. Сейчас все из города по деревням пойдут. В городе не выжить зиму.

– Нет, – уже твёрдо ответил парень. – До холодов похожу ещё по городу. А там – видно будет.

– Ну и дурак, – отвернулся Пастырь в сердцах.

– Пистолет-то отдашь? – спросил Сергей, стирая с глаз последние слёзы. – Отдай.

– Извини, Серый, – покачал головой Пастырь. – Времена нынче такие. У меня, вон, девчонка. Может патронов надыбаю где…

– Отдай!

– Нет.

    Пастырь сунул Ольке железяку («если дёрнется – наотмашь, в лоб»), отошёл к луже, выхлебал набранную в коробку воду. Потом порыскал по траве в поисках топора. Нашёл и сунул за пояс. Взял Стрекозу за плечо.

– Ну ладно, Ольк, пойдём вон в ту пятиэтажку. Там до утра перекантуемся.

– Да мне поровну, где вы будете отсиживаться, – усмехнулся Сергей, отгадав незатейливую Пастыреву хитрость. – Отдай «макара», будь человеком.

– Идешь с нами? – последний раз повернулся к нему Пастырь.

– Нет, сказал же.

– Ну бывай тогда, Серёга. Бог даст свидимся ещё.

    И подтолкнул Ольку, пошагал вперёд, растворяясь в неверном лунном свете.

    Парень проводил их взглядом, сплюнул вслед, выматерился. Потом неловко поднялся, придерживая голову. И скрылся в подъезде, на чердаке которого отсиживались Пастырь с Олькой.

27. Полёт стрекозы

    Солнце только-только поднималось, когда они крадучись вышли из города. Вышли той же дорогой, которой Пастырь входил – через разбитую и поблёскивающую в рассвете лужами Репейную. С полей, из рощ тянуло осенью. В городе её запах был не так ощутим, а вот тут, едва вышли за пределы этого мёртвого скелета, осень сразу дала о себе знать. За те дни, что Пастырь провёл в Михайловске, заметно похолодало и задождилось, погода окончательно и бесповоротно повернула на скорый ноябрь. А там и зима не за горами…

    А Стрекозе всё это было постольку-поскольку. Шла себе, улыбалась своим мыслям, дышала всей грудью и болтала о том о сём. И Пастырю было хорошо и уютно от её ниочёмной болтовни, от её соседства, от того, что не один он теперь. Ненадолго, правда… Хорошо это или плохо, он ещё не решил. С одной стороны, понимал варнак, что девчонка ему не компания, а только обуза. А с другой… С тоской ожидал, что придут они в Дубасовку, и окажется родня Стрекозы живой да здоровой. И тогда снова он останется один.

    А ещё мысль о пионерах не давала покоя. Не нравилось ему, что и как произошло при его участии в эти дни. Неправильно всё было как-то, нехорошо.

    Думалось и о том, что делать дальше. В Михайловске его больше ничто не держало, кроме разве родного дома, спящего сейчас посреди агонизирующего города. Но оставаться в Михайловске зимовать – не вариант, нет…

    Вообще, оставаться жить – не вариант. Чего теперь ждать от этой жизни, что с неё можно поиметь? Строить новое будущее? С кем? Для кого? Зачем?

– Стрекоза, дя Петь! – восторженно взвизгнула Олька, тыча пальцем в серебристое насекомое, снявшееся с ковыля и уносящееся пулей в сторону дальнего озера.

    Девчонка! Ребёнок. И этот ребёнок вчера холодно и безучастно требовал добить такого же ребёнка…

    Стрекоза. Вот для неё и нужно строить это новое будущее. Для неё, для пионеров, забившихся по углам в холодном и тёмном здании вокзала. Для их детей и детей их детей. А как ты хотел, Пастырь?.. Плюнуть на всё, обидеться на этот жестокий мир и сдохнуть в своей мёртвой квартире, оплакивая прошлое, – это, знаешь, проще всего.

    Стрекоза-то откуда?.. Октябрь уже, уже на холода повернул, а она всё летает…

    В город бандюки явились. Вот это – самое худшее из всех зол, которые сейчас можно было дьяволу придумать. Это хорошо ещё, если они проездом. Порыскают по мёртвому городу денёк и свалят. Да конечно, наверняка свалят. Что им делать в тишине этих заразных улиц. Но если эта шобла наткнётся на остатки пионеров…

    И Серёгу жалко. Пропадёт парень.

    Наверное, он сказал это вслух, потому что Стрекоза приостановилась, повернулась к нему.

– Жалостливый ты сильно, дя Петь, – сказала она. – Нельзя так.

    Он тоже остановился, долгим взглядом заглянул ей в глаза. Потом зябко повёл плечами и двинулся дальше. Стрекоза постояла, глядя вслед. Догнала, хлопнула по плечу:

– Да ладно ты, не заморачивайся!

    И умчалась вперёд.

    Постоянно давящее на плечи чувство опасности, тревога, ежедневный страх и тоска – всё это свалилось с девичьих плеч, и Стрекоза носилась теперь по дороге и лугам, как вырвавшийся на волю жеребёнок. Летала, как самая настоящая стрекоза.

    Пастырь поморщился, присел на дорогу. Стянул с ноги берц. Ботинок давно уже грозился запросить есть. Изначально не по размеру, разношенный до безобразия и постоянно натирающий пятку полупарок ощерился в гнусной ухмылке. Пастырь вытряхнул из носка давно истёртый, искрошившийся листок. Порылся в сидоре, достал библию. Перекрестившись, вырвал из евангелия от Иоанна очередной листок. «Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасён был чрез Него. Верующий в Него не судится, а неверующий уже осуждён…» Сложил, приладил к пятке. Натянул обратно носок, напялил ботинок. Встал, потопал ногой.

    Вот так-то, брат Пастырь. Вот тебе ещё одна печаль… Эх!..

    Повернулся и… замер.

    Стрекоза притихла шагах в тридцати впереди. Стояла, заведя руки за спину, поджавшись испуганной птицей. А перед ней, шагах в десяти мрачно стоял мужик с ружьём в одной руке.

    А второй у него не было.

    От сердца отлегло. Разом накатившая на душу щемливая волна спала. Михай!

– Эй, Михай! – обрадованно крикнул Пастырь, припуская к ним. – Здоро́во, ром!

    Уже когда он подбежал, и метров пять оставалось до Ольки, Михай глянул на него, велел:

– Стой, парен! Остановис и стой, где стоишь.

– Эй, Михай, ты чего? – улыбнулся Пастырь. – Не признал?

– Стой! – нахмурился цыган. – Признал. А то стрелял бы уже. Стой, парен, не встревай.

– Ты чего? – снова неловко улыбнулся Пастырь. Но что-то в цыгановых глазах заставило остановиться.

    Он увидел, как подрагивает, будто от холода, стоящая впереди Стрекоза. Как покачивается в Михаевой руке двустволка. Курки взведены. А глаза его черны как ночь от тоскливой ненависти.

– Так помнишь унучку мою? – спросил цыган глухо, с надрывом, продолжая, наверное, начатый разговор.

    Стрекоза молчала, опустив глаза, трясясь, как в ознобе.

– Помнишь, – кивнул Михай. – И я не забыл, как ты смеялас, когда… когда… рвала её!

    Он захлебнулся яростью, хлынувшей, перехватившей горло; задохнулся воспоминанием, которое не потускнеет никогда, будет жечь душу и томить до самой могилы.

    Пальнёт сейчас, – подумал Пастырь, осторожно потянув из-за пояса топор, делая несколько шагов вперёд.

– Не надо, парен, – покачал головой цыган. – Не надо. Не хочу тебя убиват.

    Чёрт! Это надо же. Чего забыл старый на этой дороге? Судя по сидору за плечами, пошёл, наверное, по деревням, искать поживы. И надо же было на него нарваться! Да, Стрекоза говорила же про цыган, но вроде ни про что такое не упоминала. Чем она-то так обвиноватилась перед Михаем?

– Меня заставили, – выдавила Стрекоза, не поднимая глаз.

– Правда, Михай, – вступил Пастырь. – Ты чего, а? Она ж ребёнок! Ты ж ничего не знаешь. Они же там под этим ходили, под…

– Ша! – стрельнул в него глазами цыган. И Стрекозе: – Это ты ему-вот можешь рассказат, а мне – не надо. Я там был, видел. Волосы не ты ей жгла? Заставили?! Глаза выкалывала! Тоже заставили?!

    На густых ресницах его повисли проступившие слёзы, застлали, затуманили видимость. Михай тряхнул головой – второй руки-то не было, чтобы утереть глаза.

    Пастырь понял, что лучшего момента не будет.

– Михай, сзади! – крикнул он, показав пальцем за спину цыгана, отвлекая.

    А сам тут же прыгнул вперёд, толкнул Стрекозу в плечо, отшвыривая за обочину, заступая за неё, под ружьё, другой рукой выдёргивая из-за пояса топор.

    Грохнула Михаева двустволка. Один ствол. И тут же, следом – второй. Вжикнуло возле самого Пастырева лица. Не поверил цыган, не повёлся на простую уловку, хотя и вздрогнул от неожиданности и даже шаг в сторону сделал.

    Стрекоза охнула от тяжёлого мужицкого толчка, полетела в траву.

    Пастырь присел невольно, под звуками выстрелов. Рука замахнулась бросить в цыгана топор, но сообразил, что у того стволы уже пустые – осадил руку.

    Поднялся, поигрывая натянутой улыбочкой.

– Всё? Отстрелялся, ром?

    А тот вдруг выронил ружьё, повалился на колени, склонил голову и принялся шептать что-то, крестясь.

– Стрекоза, – позвал Пастырь оборачиваясь, – ты как там, не ушиблась?

    Девчонка не ответила. Лежала в траве, разметав руки и неловко подвернув ногу, уставясь за горизонт пустым неподвижным взглядом. Из под ветровки её выглядывал подорожник – почему-то не зелёного, а красного, алого цвета.

– Олька!..

    Большая стрекоза снялась с головки чертополоха, метнулась под ветерок, мелькнув на поднявшемся уже солнце серебряной пулей. Пошла выше, выше, посверкивая крылышками, превращаясь в точку, исчезая.

– Стрекоза!..

    Изо рта её вытекала на придавленную траву тонкая красная струйка, рисовала странноватый цветок на листе лопуха.

– Михай? – Пастырь повернулся к цыгану. – Как же так, Михай?! Ты чего наделал, а, тварь черножопая?!

    Тот не ответил, продолжал молиться.

    Пастырь подошёл к девчоночьему телу. Присел, бросив топор. Заглянул в безжизненное лицо. Потом повалился рядом, уставился в небо.

– Сучья жизнь, а! – простонал он. – Ну сучья же ты жизнь!

28. Закат

– Иди, ест будем, – позвал цыган от костра.

    Пастырь поднялся от свежей могилы, возле которой просидел весь день, подхватил лопату, пошёл к вагончику. Поставил инструмент у крыльца, отряхнул штаны, посмотрел тяжёлым взглядом на Михая, снимающего с огня чайник.

    Подошёл, опустился на ящик напротив цыгана, не сводя с его лица взгляда.

– Ты прошшай меня, – сказал тот, опуская взгляд на огонь.

    Пастырь покачал головой, пожал плечами, вздохнул.

    Прошшай… Кто тут и в чём виноват? Нет тут ни правых, ни виноватых. Теперь Пастырь это точно знал.

– Как ты жить с этим будешь? – спросил.

– Я не живу давно, – ответил цыган. – Умер я.

– Это ты хорошо придумал, – кивнул Пастырь. – Удобно.

– Что сказат этим хочешь? – покосился Михай.

– Да ничего, – отмахнулся варнак. – Живи как знаешь.

    Пока хлебали скудное картофельное варево, не произнесли ни слова. Не о чем было говорить, да и не хотелось.

    Тянул по-над головами северный ветер – степенно-неторопливый и зябкий, – обещал скорый снег. Вдалеке, за холмами и рощами притаился, как раненый зверь, Михайловск – лежал и ждал нового рассвета, который, может быть, оборвёт агонию, подарит долгожданную окончательную смерть. Или жизнь.

– Говорил тебе, не ходи туда, – произнёс Михай. – Говорил же…

– Я вот про пацанов думаю… – отозвался Пастырь. – Как они там?

– Ты – о них?!

– О них.

– Ой, дэ́влэчко!..^[9]

    Михай поднялся, отошёл к вагончику. Вернулся с охапкой хвороста, подбросил в огонь.

– Идти нужно в город, – сказал Пастырь. – Погибнут же пацаны. Кто в городе живой остался, те их ненавидят. Бандиты подтянулись… Идти надо.

– Я не пойду с тобой, – покачал головой цыган.

– А я и не зову. Зачем ты мне там? Чтобы остальных поубивал?

    Михай опустил голову, скрипнул зубами.

    Скрипи, не скрипи, цыган, а будешь ты теперь до конца дней своих помнить эту девочку – глаза её детские испуганные, как дрожала она от страха, как лежала в траве, твоей рукой убитая. Месть – это вспышка, секунда. А жизнь – долгая. И сейчас-то нет тебе никакого удовлетворения от мести, а только вина. А потом и вообще свету не взвидишь.

    И никуда ты не денешься, Михай, пойдешь завтра со мной, поплетёшься вину свою искупать. И если всё сростётся, будешь этим пацанам как отец родной. Будешь биться за них и единственной своей рукой глотки рвать бандюкам…

    Хотя… Чёрт тебя знает… Попадутся тебе там знакомцы, которые… и захолонёт опять сердце цыганское… Ох-ох-ох… Непросто всё. Сам-то ты, Пастырь, что делал бы на его месте? Не кинулся бы ты рвать эту шпану?..

    И что это, Пётр Сергеевич… Ты уже решил, что ли? Неужели пойдёшь завтра в город?

    А куда ещё идти-то? Да и надо пацанов вывести из этого гадюшника. Аккуратно вывести, чтобы бандюки эти не прочухали. Ведро один не справится. И Хан бы не справился, а этот и подавно не сможет. И полягут тогда все как один пионеры.

– И ружжо не дам, извиняй, – сказал цыган.

    Пастырь усмехнулся.

– Да я, что ли, прошу у тебя твою берданку? Если сильно понадобится, так и просить не стану – возьму и вся недолга.

    Михай покосился, поворошил огонь, похрустел хворостом, подбросил.

– Бери, – пробормотал пожав плечами. – У меня кнут ест.

– Кнут! – хохотнул варнак. – Это здорово, Михай!

    Цыган недовольно глянул на варнака, поднялся. Сходил в вагончик и вернулся со старым длинным кнутом, с витой рукоятью, отполированной временем и цыганскими руками до тёмного блеска.

    Остановившись, небрежно взмахнул рукой.

    Возле Пастырева уха вдруг сгустился, завибрировал воздух, тугим шариком ворвался в слуховой проход, больно надавил на перепонку. Варнак невольно дёрнул головой, поморщился, охнул. А Михай подбросил в воздух хворостину и одним лихим взмахом рубанул её в полёте пополам. Ещё взмах и шею Пастыря обхватила, сдавила длинная ременная змея. Дробина, вплетенная в фол, больно ударила в затылок. Варнак невольно потянул воздух, вцепился в ремни, а цыган улыбнулся, бросил ему на колени рукоять – выпутывайся, дескать.

– Ничего! – согласно кивнул Пастырь, сняв с шеи эту удавку, полюбовавшись на работу плётчика. – Но это только со шпаной так махаться. Да и то с двумя-тремя, безоружными. А в городе – бандиты. Не двое и не трое. С калашами.

– Это не моя печал, – ответил цыган. – Уйду в Закурдаево. Давно собираюс. Там наши жили. Может, найду кого.

– Ну-ну, – усмехнулся варнак, прихлёбывая налитый цыганом травник.

– А ружжо – бери. Тебе оно надо будет. Только патроны шест штук осталос. Больше нет.

– Спасибо, – кивнул Пастырь.

– Яс састо, – буркнул, отмахнувшись, цыган. – Не за что.

– Как-нибудь справимся, – продолжал варнак. – Главное – до пацанов добраться. Там у них сейчас Ведро за старшего… если жив. Нормальный парень. У них калаши есть, так что не пропадём. А бандиты, думаю, свалят из города не сегодня-завтра. А не свалят, попробуем разминуться. Через завод можно будет уйти потихоньку. Уведём пионеров в деревню, подальше от города, там и перезимуем.

– Я не пойду с тобой, – повторил Михай, щурясь в варнаковы глаза. – Не думай.

    Пастырь пожал плечами – ну не пойдёшь, так не пойдёшь.

    Цыган достал трубку, неторопясь набил. Раскурил, пыхая, задумчиво глядя в огонь.

    Дым, подгоняемый неспешным ветром, закружил над огнём костра, взметнулся вверх, поплыл в луга, туда, где одиноким холмиком приютилась свежая могила.

    А закат разливался по небу лужей крови.