Часть
II
Лаперуз числился в бригаде сантехников, и бригада эта (вот уже месяцев семь или восемь) копала под надзором конвоя траншею – руководство лагпункта №6 "Брусничный" затеяло обустроить быт зоны на прогрессивный манер.
Особых ущемлений Лаперуз не испытывал (коли говорить о лагерной жизни): требовали копать – копал, приказывали варить трубы – варил. Делал что требуется, больше молчал, на собеседника глаз не поднимал, если случалось о чём-то спросить, рассматривал собственные ботинки. Считался среди зэков пришибленным, отсюда, к слову, произошла его кличка; оставшись в одиночестве, Лука Олегович напевал: "А я бросаю камешки с крутого бережка, далёкого пролива Лаперуза". Меж тем никто и представления не имел, что напевал он не от хорошего настроения или от особой любови к музицированию, однако с единственною целью – замаскировать внутренний диалог. Тот, что начался ещё у Глова остывающего трупа – диалог с самим собой.
Диалог умещался в нескольких простых тезисах, и Шнайдеру они казались примитивными (иногда), иногда – всеобъемлющими.
"Стал ли я убийцей?" – главный вопрос.
Судили, понятное дело, за убийство, но сгорел ли внутри него "предохранитель", отторгающий от убийства подобных себе? "Убить – мерзко. И не в гибели тела загадка, но именно что в погибели души. Душегуб… стал ли я душегубом, для которого зарезать человека, словно высморкаться?" Лаперуз присматривался к "настоящим убийцам" (так он называл осуждённых по 105 статье) и находил, что это "животные особой породы". Полагал, что "не только отчаяния не вызывает у них убийство, или душевного содрогания, но даже приносит радость… плотское удовлетворение, схожее по природе онанированию".
Время от времени начальник лагеря по фамилии Оцуп давал Лаперузу специальное задание. Будучи страстным охотником, Оцуп любил, чтобы ножи его были заточены остро, а никто иной в лагпункте не умел навострить лезвие лучше чем Лаперуз.
Между двумя мужчинами сформировались отношения. Не дружба, не сочувствие (Оцуп не сочувствовал даже лагерным собакам). Не уважение (как можно уважать зэка? нонсенс). Взаимопонимание – слово ближе всего отражало.
…Лаперуз запускал точило и садился на деревянный ящик. На боковине ящика была выжжена надпись "Bordeaux". Как, при каких обстоятельствах в лагерь попало французское вино невозможно было вообразить.
Из первого вопроса вытекал второй: "Искупил ли я вину?"
В токарке бывало пусто – ни единого зэка. И от конвоя начальник лагеря освобождал (чтобы не мешали). Лаперуз развязывал тесёмки кожаного пенала, любовался блеском стали.
"Ведь если я искупил вину, получается, что убийства как бы не было. Иными словами, всё стало, как прежде. Я сломал деталь, и отремонтировал её – искупил оплошку. Но ведь Глова не вернёшь… парадокс… а если его не вернёшь, выходит моя вина неизбывна, и здесь я нахожусь зря. Кой толк в моём сидении в бараке, в заточке ножей, в канаве этой постылой… ежели ничего исправить невозможно? Чепуха получается, ибо занял я у одного, а долг отдаю другому".
Чтобы заточить ножи требуется терпение. Перегреешь сталь, и она станет хрупкой. Плюс внимание. Плюс твёрдость руки.
Третий вопрос был самым коварным. Размышляя над ним, Лаперуз приходил в отчаяние. "Чему Судьба хотела меня научить?" Ведь, совершенно очевидно, что Глов вернулся раньше времени неспроста. "И Глов, и его дочка, и замок, и подвал – цепь событий тонка и настолько прочна, что подозревать в ней случайные звенья глупо. И девчонка в вязаной шапочке могла пройти другой дорогой… тогда бы я вошел в дом раньше".
Но самое изящество заточки заключалась в следующем: когда лезвие было наточено и отполировано, следовало присмотреться к нему сквозь яркий свет. Кромка острого ножа превращается в точку. Кромка действительно острого ножа – исчезает. Её не видно. Такой нож не режет, но отделяет одно от другого.
"Что если Судьбе на меня плевать? У моей жизни нет цели? Я просто подвернулся под руку. Глову суждено было погибнуть, а я оказался в нужном месте в нужное время… со своими треклятыми пейзажами. Судьба использовала меня и откинула, как откидывают использованные перчатки. Забыла равнодушно".
Утром 13 января Оцуп подозвал Лаперуза (бригада сантехников только что выстроилась), устало (от начальника пахло многодневным запоем и жареной свининой) приказал отправляться на железнодорожную станцию, сунул в руки коробку, сказал, что это посылка (на станции существовало почтовое отделение).
– Гостинчик… – выговорил. – Брату в Тулу… собрал кое-что.
Лаперуз кивнул.
Хозяин продолжил: – Главное не в том. Рябов идёт в рейс. Поедешь с ним. Парень он дёрганый, бестолковый. Ему до освобождения неделя. Ка бы не учудил.
Лаперуз второй раз кивнул и повторил: "Ка бы не учудил", – повторил мысленно, когда уже взбирался в кабину лесовоза.
За окном суетилась зимняя скупая зелень – лесовоз двигался по лежнёвке с убедительной скоростью.
"А что? – подумал Лаперуз с некоторой даже злостью, – пусть так, пусть целью моей жизни было убить Глова… пусть у моей жизни вовсе нет цели – плевать. Судьба меня не сломала…" Лаперуз заметил, что шепчет, перебирая губами, а Рябов (молодой мужчина с круглым незатейливым лицом) к бормотанию прислушивается; тогда он отвернулся, ткнулся шапкой в стекло: "…не сломала, хотя попыталась. Значит, будем жить без затей, простецки. Смерть Глова не исправить, так стоит ли о ней… о нём горевать?"
На приборной панели был укреплён транзистор с эллиптическим динамиком. Рябов прибавил громкости и со смешком посоветовал Лаперузу заткнуться:
– В ритм не попадаешь коллега, уродуешь мелодию.
Лаперуз улыбнулся конфузливой улыбкой, коей улыбаются тугоухие люди в ответ на упрёки о глухоте.
– Здесь у меня примечена дорога, – проговорил Рябов, резко вывернул руль. – Через озёра рванём, коллега. Да и какие это озёра? так… оскорбление личного достоинства.
Лаперуз огляделся, вокруг стремительно выросла стена – беспросветная, тёмная, – однако какое-то подобие дороги присутствовало. Кроме того, не существовало возможности развернуть лесовоз, чтобы вернуться на лежнёвку – фактически не было места.
Через час тайга оборвалась, словно её отрезали, Лаперуз зажмурился от яркого света, а когда открыл глаза, обнаружил, что машина движется по ровному пустому пространству. За час Рябов успел "сделать полную библиографическую справку" – он любил выражаться витиевато. Лаперуз даже не решился огорчать его по поводу слова "библиографическая".
– Три года жизни, срок, тайга и речи прокурора, – весело кричал Рябов. – Я вас умоляю! Отрезано и забыто, как нетрезвая ошибка молодости. Вся жизнь передо мною развернулась на блюде! И жена истомилась юная и красивая. Дома меня ждёт, коллега, имеешь воображение в черепной коробке?
Перед капотом лесовоза показалась девочка в вязаной шапочке. Лаперуз поднял палец, намереваясь спросить: "Ты её видел?" Внутри всё подобралось. Спросить не успел – передок машины ухнул куда-то вниз, зад подбросило, дико завизжали буксующие по льду покрышки.
Лаперуз выпрыгнул из кабины. Не понимая для чего, почему и нужно ли так поступать – просто выпрыгнул. Оказалось, что дверцу он приоткрыл в тот самый момент, когда увидел вязаную шапочку.