Призраки Калки

Город Биляр имеет почти квадратную форму, углами выходящую по сторонам света, состоит из четырёх вписанных друг в друга частей: цитадели, внутреннего города, внешнего города, посада.

Цитадель расположена в центре внутреннего города, огорожена деревянной стеной толщиной до десяти метров и площадью до двухсот тысяч квадратных метров.

В пределах цитадели находится комплекс мечети Исмаилдан. Его общая внутренняя площадь составляла не менее двух тысяч квадратных метров, что говорит о нём как об одном из крупнейших зданий в нашем видимом мире.

В северной части цитадели расположена баня, баня огромная и отапливается она не печкой, а имеет целую систему подпольного отопления.

Здесь же была расположена алхимическая мастерская, здание скорее богопротивное, но в чём-то и выдающееся, потому как проводятся там опыты по извлечению из простых металлов – золота.

Внутренний город имеет также почти квадратную форму. Укрепления его – это две линии валов с дополнительными деревянными сооружениями сверху. Протяжённость основной линии валов составляет четыре тысячи восемьсот метров. Дополнительная линия валов, недостроенная на некоторых участках, имеет протяжённость пять тысяч четыреста метров.

При строительстве укреплений использованы в качестве рвов русла речек: Билярки – с юго-западной стороны, Елшанки – с северо-восточной стороны.

Внешний город окружён тремя линиями валов и рвов.

Здесь же есть и поражающий воображение гончарный квартал.

С запада ограничен рекой Биляркой, с севера – внутренним валом городища, с востока – старой дорогой, с юга разделен на две части небольшим оврагом.

Квартал располагается с учётом розы ветров, рядом с месторождениями необходимого сырья (гончарные глины, песок). Имеются разнообразные конструкции горнов. Для их строительства используется специальный набор кирпичей, мастерские располагаются отдельно от жилищ. Словом, всё говорит о высоком уровне гончарного дела у булгар».

Караван-сарай Биляра был расположен за пределами внутреннего города, за южным его углом, недалеко от восточных ворот.

Мустафа спрыгнул с возка и огляделся. Увидев крепкое кирпичное здание, чистый двор, вымощенный кирпичом, услышав разноязыкий говор, ощутив суету и толкотню, присущую подобным местам, он понял: дома.

Тепло попрощался с купцом Ахметом и побрёл по улицам.

И глазам Мустафы предстал чужой город.

Нет-нет, когда-то он его знал и даже любил – воспоминания путаной чередой проносились в голове всякий раз, когда возникало новое здание: грозная громада комплекса мечетей Исмаилдан, каменные дома знатных беков или халупа простого ремесленника.

Вспомнил себя прежнего – начинающего гончара. И понял, что зрение того молодого глупца сильно отличается от смутного взора взрослого мужа, познавшего всю тяжесть доли колодника.

И тогда – постепенно, исподволь, далеко за памятью стали всплывать картины его прежней жизни в Биляре.

…Вот и знакомая ограда, глухая калитка в ней.

Попробовал – открыто.

Отворил.

Зашёл.

Широкий двор освещён несколькими факелами. Люди с подносами сновали по двору.

«У них тут праздник? – шевельнулось смутное подозрение. – Чей праздник и для кого?»

И вдруг увидел, что навстречу ему выходят три рослых мальчика: Рахим, Керим, Селим. Он их сразу узнал – это его сыновья. А чуть позади них идёт красивая женщина – его жена Айгуль.

– Аке! – вскрикнули все трое и, не доходя трёх шагов, стали на колени.

– Дети мои! – вскричал Мустафа и едва не пал без чувств, но его вовремя подхватил Рустам – брат жены.

– Купец Ахмет предупредил, что ты едешь, – сказал он, плача от радости.

Плакали все.

Радовались тоже все.

Именно о такой встрече мечтал бывший колодник Мустафа долгих пять лет.

Долгожданная встреча

В хорошем месте находилась изба Трофима: с одной стороны речка Серебрянка, с другой – многоводная Ока.

Берега Серебрянки поросли ракитным кустом, крутобережная Ока вся в ивняке, перемежающемся шиповником да малиной.

Раздолье, да и только! Знали наши пращуры, где поселение ставить.

А воздух каков!

Хорошо дышится дома.

Чуть выше и правее, если глядеть от Серебрянки, несколько яруг^[14], а за ними – Засеребрянье – сплошь терема резные да хозяйские дворы, а выше по Оке располагалось ещё до двух десятков изб, примерно таких же, как у Трофима.

Часть их заброшена, в некоторых копошилась жизнь: визжали ребятишки, тянуло дымком.

Соседей Трофим не стал проведывать, да и где они, соседи? Знакомых лиц и то не встречалось, а ещё говорят, что Рязань небольшой город.

Немного дней миновало от возвращения из Дикого поля, ещё меньше со дня встречи с князем Юрием Игоревичем, а бездействие начинало серьёзно томить бывшего половецкого невольника.

Он часто вспоминал княжеские слова: «Взял бы я тебя к себе в дружину, но у Льва Гаврилыча насчёт тебя – свои соображения».

«Долго соображает воевода, – думал Трофим, – сильно долго… Да и кто он есть, если рязанский князь сказывает, что у него на твой счёт свои соображения? Кто он таков?»

Днями он крутился во дворе, чинил погреб – укреплял стойки, латал одрину^[15], копался в огороде, но дела хозяйственные были ему неинтересны, вся его рязанская сущность хотела одного: быть полезным отчине. Как и где – неважно, князь и воевода решат.

Но дни тянулись, благой порыв угасал.

Основательно всколыхнуло и подняло дух известие, что вернулся Евпатий Коловрат. Вся Рязань у колодцев, на купищах^[16], в каждой избе оживлённо обсуждала сию новину, всяк на свой лад приукрашивая.

Пусть приукрашивают, главное, что Евпатий вживе.

Трофим свято верил в то, что его судьбина тесно связана с Коловратом-младшим, надеялся, что Евпатий его помнит и поможет с полезной службой.

…Ночь душна.

Трофим ворочался, не в силах заснуть.

Сомкнув веки, пытался думать о дне завтрашнем, что принесёт. Но вытесняли мысли о другом. О том, что одному тоскливо, что этой избе нужна хозяйка. А ежели б и детки бегали, топоча ножонками?

Этой мысли испугался. А ну как его детки сиротами останутся либо сами в полон угодят?

«Стыдись, Трофимушка, – говорил сам себе голосом бабушки. – Когда б все русичи тако мыслили, давно б извели всех нас недруги. Русский род должон быть! Ненастье ли, вражда его коснётся, а он всякий раз вздыбит голову, расправит плечи и далее идёт – рубить новую избу. И рубит, и детишек в ней растит».

Так сладко думал Трофим, засыпая.

И уже совсем было заснул…

Тоскливый, надрывный собачий визг разбудил его.

– Забижают собачку малую, – с досадой произнёс Трофим, вставая с лавки.

Накинул полукафтан и вышел во двор.

– Эй, кто там! – крикнул, подходя к ограде соседней избы. – Пошто псинку бьёте?

Визг собачонки повторился.

– Я для кого кличу?

На его голос вышли два отрока, сильно похожих друг на друга.

Полная луна хорошо освещала, и Трофим разглядел неслухов: худые, выше среднего роста, в одинаковых длинных рубахах, русоволосые.

– Вы что творите, возгри^[17]?

– Мы не творим, – угрюмо ответил один, видимо, старший.

– Кто такие, откуда взялись? В сей избушке сто лет никто не жил.

– Мы – переяславские.

– Южного Переяславля или нашего, Залесского?

– Княжества Переяславского, бежали от монголов, здесь их нету.

– Ладно, бежали от монголов, понимаю, страшно. Собачку пошто забижаете?

– Кусается сильно, – ответил второй, более весёлым голосом. – На вервь пытаемся посадить, не хочет, обороняется.

– Тебя самого привязать – тоже визжать и борониться станешь. Али примиришься?

На разговор вышла женщина средних лет в длинном сарафане, простоволосая: чёрно-серебряные под светом луны, волосы ниспадали почти до земли.

– Гордей, Власий! – позвала вполголоса.

– Матушка, мы здесь! – дружно ответили братья.

– С кем вы там?

– Дядько соседский.

Подошла ближе, Трофим узрел гриву волос, которая тут же заполонила всё его воображение, волосы были волнисты, тщательно ухожены, от них пахло сиренью и жимолостью. По женщине сразу было заметно, что – пришлая, рязанка никогда не позволит себе выйти во двор простоволосой.

– Ой, да ты, должно быть, наш соседушка, – заговорила на подходе. – А мои хлопцы куда пропали, я искать, в избе нету, а они здесь…

Увидев, что Трофим хорошо одет, заулыбалась ласково.

– Вот молодцы, что тебя зустретили, а то живём и не знаем, кто рядышком. А тут дядько пригожий такий…

– Я уже спал, но хлопцы занимались тем, что катовали собачонку, а она визжит громко.

– Приблуда якась, а они до хаты её взяли.

Вблизи Трофим увидел длинный, крючковатый нос женщины, глаза цепкие, холодные и некрасиво кривящуюся нижнюю тонкую губу, когда говорила.

Обозлился.

– Добрые люди давно почивают, а не по чужим дворам ходят.

– Хлопцы, геть в хату!

Они ушли, хлюпая носами от обиды.

– Я – Антонина, – сказала женщина примирительно. – Ты на них не шибко серчай, без батька растут. Его звали воевода Бакай, он погиб на Калке, а мы пришли в эти края, а то там шибко страшно житие.

Трофим слышал, что в Рязань, Владимир, Ярославль, Ростов, Суздаль хлынул поток переселенцев из южных княжеств.

– Ну, тогда и обживайтесь, – ответил он.

– Хату нам разрешил воевода рязанский, не помню, как его кличут, занимать, всем сказал, берите, что пустует, дабы не пустовало.

– Добро. Меня Трофим зовут. А воевода рязанский именем Данила Данилыч.

– Ты его знаешь? Сразу видно, что не простой дружинник ты, Трофим.

– Я пока и сам не знаю, кто я… Недавно из половецкого полона возвернулся, три года в неволе.

– Боже мой, три года!

– Да, три потерянных года. Матушка померла, пока я на степняков хрип гнул.

– Ништо, Трофим, ещё не в годах и всё у тебя впереди. А хлопцы мои хорошие, вот на имена свои не откликаются, старший Гордей любит имя Гоздор, а Власий – Пустовин.

– Ин ладно, у каждого своё прозвище, какое по нраву.

– Собаку, если хочешь, забери себе, авось пригодится, мне с ней морока.

Трофим обрадовался, всё-таки живая душа в избе появится.

– Спаси Боже за это!

Антонина принесла щенка.

Опытным глазом Трофим определил, что это выжлец^[18], и обрадовался того больше.

– Ах ты, красавец! – взял на руки щенка, а тот доверчиво прижался к новому хозяину, почувствовав доброту. – Ежели нужда какая приспеет, завсегда обращайся, – сказал Антонине от чистого сердца.

– Может, и обращусь, – отвечала она.

Щенку в руках Трофима нравилось, он стал ластиться и понемножку поскуливать.

– Да ты голоден, вьюнок… Ничего, покормим.

В глиняную миску налил молока, покрошил хлеба.

Поев, щенок устроился у порога на старом холсте и мгновенно уснул.

– Вот те и сторожевая застава, – улыбнулся Трофим. – Устал пёсик. Ништо, опочинь, джаным^[19], – ласково сказал вслух и зажал себе рот.

Не в первый раз ловил себя на том, что при размышлении вслух либо разговоре (хорошо, что говорить приходилось не так уж много) с языка слетают половецкие и монгольские слова, а также слова того языка, на котором говорили в неволе.

«Надобно обвыкать баить токмо по-русски», – убеждал себя, но не всегда получалось.

Трофим пока ещё не знал, что его грядущая служба у рязанского князя будет связана со знанием степняцких языков.

– Баженка! – позвал спозаранку соседского мальца. – Вот тебе собачка-выжлец, будешь за ней ходить. Хочешь?

– А как же! Я с собачками умею разговаривать. Как его кликать?

Трофим поскрёб в затылке, про имя собачки совсем запамятовал.

– Зови его Албыч. Годится?

– Добро, мне по нраву.

– Ишь ты, по нраву! Ин ладно, в погребе молоко, хлеб в холстине завёрнут, корми его и себя не забывай.

– А ты куда с утра пораньше? – серьёзно спросил Баженка.

Трофим от души засмеялся.

– Много будешь знать, скоро состаришься.

– Ещё не скоро, это ты уже старый.

– Я старый? Вот те раз! Ин ладно, для тебя, оно понятно, я старый.

– Ты дружинник? Одёжа-то какая красивая!

– Дружинник? Вот пострел, угадал! Нет, брат, бери повыше.

Он вышел на крыльцо, надел шапку и увидел, что от соседской избы идёт Антонина, неся на вытянутых руках дымящуюся миску. Была она в строгом платке, сарафане. Высокая, стройная, красивая.

Трофим засмотрелся, и сердце сладко заныло.

– Трофим, я с утра варила гороховую похлёбку, уж отведай, – сказала соседка, ласково улыбаясь. – Правда, у вас почему-то и суп, и похлёбку называют «ухой». Ну вот, пусть это будет уха гороховая… Сам-то себе вряд ли что станешь варить.

– Да, с варевом у меня худо. Могу кусок мяса на костре поджарить, вот и всё, – ответил Трофим, чувствуя, как в животе заурчало.

– Вот и поешь, пока горячее.

– Никак не могу, Антонина, поспешать в детинец надо. За заботу спаси тебя Бог! Вот вечером я бы с удовольствием похлёбки отведал.

– Вечером будет и что-нибудь повкуснее, – отвечала она заботливо.

Трофим благодарно склонил голову и быстрым шагом пошёл вдоль Серебрянки по направлению к Серебряным воротам Рязанского кремля.

Голова покруживалась от запаха, который исходил от Антонины, её улыбка, её забота о нём… О нём давно никто не заботился, и еды вареной он давненько не отведывал.

«Какова! – восхищённо думал о соседке. – Как идёт, как смотрит!»

Уже одно то, что рядом с ним живёт ладная женщина, вдова, которая с такой душевностью отнеслась к нему, основательно подогревало его и приподнимало настроение.

Было раннее утро.

Духота, томившая ночью, отошла, сменившись утренней речной прохладой.

Тишина и покой.

Плеск рыбы на реке.

Коровьи рожки.

Шёл Трофим через берёзовый околок, шёл – и сердце радовалось: дома.

Он знал, что Евпатий с утра вызван пред княжеские очи и непременно проедет через Серебряные ворота, хотя, может статься, и через Подольские. Но тут уж как повезёт.

Завидев впереди полтора десятка всадников, ускорил шаг, спеша к воротам.

«Не ошибся, через Серебряные ворота поехал друже», – радостно думал Трофим.

Евпатий и Лев Гаврилович ехали впереди. Следом за ними, оба на вороных жеребцах с богатой сбруей – Вадим Данилович Кофа и очень похожий на него, но более пожилой боярин, в собольей шапке и тёмно-синем кафтане, расшитом золотыми нитями, рязанский воевода Данила Данилович Кофа – родной брат.

Трофим успел вовремя, стал сбоку, снял шапку и низко поклонился.

– Батюшка! – вскричал Евпатий. – Это же Трофим! Как и есть Трофим! А я слышал, сгинул ты в половецком плену…

Соскочил с коня и подбежал.

– Друже! Трофиме! Неужли и вправду вживе?

– Евпатий, я слышал, что и ты оказался вживе, – отвечал Трофим, – и говорят, самым чудесным образом.

Оба рассмеялись.

Трофим поразился, как возмужал его десятник, как заматерел, раздался в плечах.

«Могутной», – только успел подумать, как оказался в медвежьих объятиях.

– Евпатий, – просипел, стиснутый. – Удавишь ведь… Руки аки клещи кузнецкие.

– Хлипок ты стал, Трофим, – услышал в ответ.

– Нет, Евпатий, я ещё силён, просто ты стал зело изряден мощью.

– Друже, чую, разговоров у князя будет множество, посему заутре жду у батюшки, – торопливо сказал Евпатий. – Приходи в Межградье, недалече от Подольских ворот, спросишь у дружинников Льва Гаврилыча.

– А что это там?

– Там тебе и скажут, и обскажут. Ко Льву Гаврилычу, токмо и говори.

– А всё же?..

– Тайная княжеская служба.

Трофим едва не задохнулся от волнения: ничего себе!

– Меня туда пропустят? – спросил совсем глупо.

– А то как же, друже! Батюшка говорил о тебе с князем намедни.

Евпатий сел на коня и немного осадил его. Горяч конь у десятника.

Трофим хотел шуткануть беспечно, но вовремя прикусил язык на всякий случай. Теперь стало понятно, почему дружинники так смирели перед взором Вадима Даниловича Кофы, почему он в княжеские покои входил, как в свой собственный терем. А ведь он не самый главный, главнее его Лев Гаврилович Коловрат, вот ведь в чём дело.

Отряд подъехал вплотную к воротам.

Стражи, завидев Евпатия, так усердно застучали древками копий и так широко улыбались, что Вадиму Даниловичу пришлось сделать строгое лицо и даже пригрозить кулаком.

Смолчали и построжели для вида.

Зеваки, собравшиеся у ворот, рыбари да рядовичи, гости в возках, жаждущие княжеской милости, глядели на Трофима с почтением, и он стал зело доволен.

Доволен, но немного встревожен.

«Тайная княжеская служба? Вот это да, – думал он. – А я с какого боку? Что я могу? Моё дело на коне скакать да врага разить мечом. Ну, застава сторожевая тоже по мне. Но не более того. Я чай, заутре мне всё дотошно растолкуют».

Пока Трофим соображал, из детинца вышел княжеский бирич и объявил всем собравшимся:

– Нынче рязанский князь Ингварь Игоревич недужен и принимать никого не станет. Весь день.

Все нехотя стали расходиться и разъезжаться.

И Трофим пошёл к своей избе.

«Земля чужая – урон наш»

Год битвы при Калке, как ни странно, более всего заставил задуматься северо-восточных князей: владимирского и рязанского. Особенно рязанского. Почему так? После гибели Александра Леонтьевича Поповича тайными делами ведал воевода Еремей Глебович, и, не в обиду ему будет сказано, ведал неважнецки. В зловещем отражении реки Калки не чуял он никакой беды, веруя в несокрушимую силу владимиро-суздальского войска.

Южные княжества, первыми испытавшие на себе монгольский меч и последними страшное окончательное поражение, беспечно вели межусобные войны, деля территории, силу влияния, смердов.

Северо-восточные княжества, не испытавшие в тот год никакого военного лиха, каждое по-своему восприняло худые вести, которые привезли – Алёша Суздалец во Владимир, Евпатий Коловрат в Рязань.

Алёша Суздалец пред грозные очи великого князя Юрия Всеволодовича так и не попал. С ним говорил городской воевода Пётр Ослядукович. Он-то и намекнул туманно, что-де Еремей Глебович ныне далече и сопровождает государя по каким-то зело скрытым и неотложным делам.

К рассказу Алёши Суздальца воевода отнёсся пренебрежительно, благо что выслушал, хмыкнув при этом, мол, побьём всех без разбору, пусть только сунутся.

– Да и что ты так яришься? – спросил воевода. – Воевода тайных дел Еремей, после похода на Чернигов, обо всём государя известил, ныне батюшка ведает, что к чему, и никаких монголов не страшится.

– Еремей в открытом бою с монголами не сталкивался, голов им не рубил, сам в ответ меча не получал, вони ихней не вынюхивал и, кто они такое, даже близко не разумеет. А должон бы!

– Ну ты, не много ли берёшь на себя? – возмутился Пётр Ослядукович. – Мал ещё воеводе Владимирского княжества указывать, где и кого вынюхивать. В порубе за словеса свои посидеть не желаешь? А коли не желаешь, давай-ка езжай в свой Суждаль, проведай матушку да батюшку. А не то…

Выйдя от воеводы, Алёша ругнулся, помянув лукавого^[20], нехотя дал в зубы молодому гридню^[21], который, как показалось раздосадованному витязю, скалился про него.

Сел на коня, прикрикнул на своего оруженосца Кондрата и поскакал в Суздаль, последовав совету воеводы.

Совсем иначе повёл себя рязанский правитель. И дело не только в порубежном положении княжества, не только в самой личности Евпатия, к двадцати трём годам снискавшего себе славу, но и в громком имени его отца, ставшего легендой при жизни.

– С радостью тебя, Лев Гаврилыч!

Юрий Игоревич подошёл к воеводе и обнял душевно.

– Благодарствую, княже! Уж и не чаял…

Голос воеводы дрогнул.

– Дозволишь Евпатию поклониться князьям рязанским?

– Зови!

Вадим Данилович открыл обе створы дверей.

Вошёл Евпатий.

– Господи! Как возмужал-то, как возмужал! – воскликнул князь. – А ведь всего-то прошло четыре месяца.

Евпатий поклонился.

– Разумею, что за сей краткий срок прожито немало жизней и друзей верных, отважных потеряно великое множество, – продолжал князь. – Ингварь Игоревич велел принять вас с честью, выслушать со вниманием и совет держать всем сообща.

Жестом пригласил сесть.

– Евпатию Коловрату рязанский правитель велел выразить особую радость. И я к велению сему с удовольствием присоединяюсь.

Он трижды обнял Евпатия и облобызал в щёки.

– Сам-то Ингварь Игоревич недужен, други мои, зело недужен.

Все знали о тяжкой хворобе рязанского князя, искренне сожалели, ибо знали, что немало испытаний выпало на его долю. В сечах Ингварь Игоревич никогда не прятался за спинами дружинников, чудом уцелел при Исадском злодеянии, беспрестанно поднимал Рязань из пепла и радел за неё и строил. При его правлении половецкие набеги стали столь редки, что матери перестали пугать детей словом «половцы».

Сейчас, расходуя последние жизненные силы, Ингварь Игоревич заботился строительством Льговского Успенского монастыря, для чего из Византии были выписаны зодчие и свозился камень-гранит, камень-ракушечник, белый камень со всех окраин Рязанского княжества.

– Здесь ли Данила Данилыч?

– Брат ждёт твоего слова, – ответил Вадим Данилович.

– Зови немедля.

– Княже, дозволь?

Юрий Игоревич кивнул.

– Прикажи покликать моего верного друга и оруженосца Найдёна, он сын кузнеца Светозара. Светлая голова, острые очи, мог видеть то, чего и я не узрел. Сражался буестно^[22].

– Светозар – старшина кузнецов, почитаем и уважаем рязанцами и не только. Рад, что и его сын – плоть от плоти рязанской. Позвать!

Найдён поклонился князю и остался стоять возле лавки, не смея сесть рядом с воеводами. Стоял до тех пор, пока Лев Гаврилович не прикрикнул, заметив недовольство в глазах князя.

Дружинники у дверей распахнули обе створы, вошёл княжич Фёдор Юрьевич. Все встали и поклонились. Княжич поклонился в ответ, тряхнув русыми кудрями.

Княжича любили все: незлобив, не заносчив, прост в общении, княжеским происхождением не тыкает каждому встречному в лицо, ведёт себя скромно, любит читать летописные своды.

По первости выслушали рассказ Евпатия и Найдёна.

Поохали, повздыхали о судьбе витязей.

Князь поручил Льву Гавриловичу и Вадиму Даниловичу усилить внимание на Дикое поле и подготовить прелагатаев для засылки к ставке самого монгольского владыки.

– Как его кличут, Лев Гаврилыч?

– Чингис-хан, княже.

– Ох ты, как звучно! Что сие значит?

– Верховный владыка, присланный небом… Что-то такое.

– Пора бы уж поболее разведать о владыке сём грозном и помыслах его.

Разговоры в просторной горнице княжеского дворца продолжались далеко за полночь. Уже не один, а несколько витых византийских подсвечников стояло на столах, освещая щедрое угощение и раскрасневшиеся лица сидящих.

Каждому из присутствующих льстило, что Юрий Игоревич с ним советуется, внимательно выслушивает и учитывает сказанное при решении.

Было наказано поднять число сторожевых застав, дабы в каждой ратников стало не менее двудесяти.

Сторожам вникать в Дикое поле более чем на пядь десятков вёрст, с попеременной сменой гонцов, аще^[23] таковые спонадобятся.

Тайной княжеской службе иметь число прелагатаев, кое способно многократно разведывать в половецких аймагах и кышлагах, Асских^[24] горах, Дербенте, Грузии, Хорезме, до самой монгольской стороны.

Биричам объявить народу, что рязанцев, кои станут обучаться ратному ремеслу по хотению, ждут всяческие льготы, будь ты кузнец, бочар либо хлебопёк.

Кузнецам Южного предградия исполнять княжеский заказ, превыше всего – на изготовление всяческой воинской справы, а уж после – серпов да лемехов.

– Помимо ратных дел, государи мои, – говорил Юрий Игоревич, и все понимали, что не сегодня завтра станет он рязанским князем, – треба развивать торги с иными странами, богатеть надобно, пусть людишки радость ведают, что рязанцы…

У всех на душе потеплело после таких слов, Данила Данилович даже привстал.

– Великое спасибо тебе, князь наш, – сказал проникновенно. – За то вся земля Рязанская благодарна будет.

– То наказ Ингваря Игоревича, – ответил князь. – Да и совет держим, бояре и воеводы, о всём крае нашем благонравном радеем, поскольку рязане. Суть не в том, кто указал, а в том, чтобы польза вышла.

– Гости богатые с Востока хаживают к нам через булгар, вот то и сомнительно, мордва Пургасова озорует, – озабоченно произнёс Лев Гаврилович, – земля не наша, но урон мы претерпеваем.

– То верно, воевода, а посему вяще^[25] надо осваивать Великий Волжский путь, тако же через Днепр к болгарам да Византии.

Юрий Игоревич поморщился, как от внезапной боли, кашлянул и продолжил:

– Разумею, у греков неказисто выходит, почитай два десятка лет под латинцами. Но выход для торговых справ, одначе, надобен. Жадным папистам русские мёд, лён, пенька и меха тоже в радость. Но и не только то, на Запад идти треба, через Полоцк да Чернигов, Киев да Волынь. Знамо, ляхи там да угры, немцы опять же… Хотение у них одно, дабы Русь не цвела, а хирела. Потому торговое дело – опасное, сродни сече. Ратников для борони наших купцов подбирать придиристо и снаряжать дотошно. Мыто^[26] в княжью казну – достаток да изобилие всей Рязанской краины.

Над стольным городом висела тёплая ночь.

Дозорные на сторожевых башнях окликали зычно.

Серебряный месяц висел прямо над княжеским теремом огромным шаром, и был в его сиянии и уют и покой на всей Рязанской земле.

– Варун, возглавлявший наше купечество намедни отошёл с миром, – объявил князь Юрий Игоревич.

Все перекрестились:

– Царствие небесное!

– На днях иного выбирать станут. Голос князя за Звягу, твоего сродственника, Лев Гаврилыч.

Воевода встал и поклонился.

– Звяга – муж достойный, въедливый, но праведный. Ему в советчики поставим боярина, дабы вёл догляд за нашим и пришлым купечеством, мыто сквозь княжью казну уплывать не может.

– Княже, дозволь?

– Говори, Данила Данилыч.

– Мой боярин Жидислав Путятич – муж не ратный, но грамоте разумеет и в считании силён.

– Знаем его. Ведает ли языки иноземные? Не станет ли утаивать не своё? Место хлебное…

– Упаси боже! – перекрестился Кофа-старший. – Муж честен, языки гораздо ведает – фряжский, грецкий и ещё чудный такой, каркающий.

– Это как горячей репы в рот набрал и силишься вещать при этом? – усмехнулся Лев Гаврилович. – То англицкая речь.

– Пришлёшь ко мне боярина, – велел князь. – Станем с ним на каркающей речи баить.

Все дружно рассмеялись.

Смех – смехом, а Юрий Игоревич во многих чуждых языках гораздо смыслил, к тому и княжича Фёдора охотил.

– Добро, пришлю заутре.

– Но гляди, Данила Данилыч, – холодно молвил князь, – коли что не так выйдет, спрошу с него пытливо, но и с тебя дотошно.

С этими словами Юрий Игоревич посмотрел на сына. Княжич откровенно клевал носом: время позднее.

Зыркнул гневно, мол, привыкай. Фёдор встрепенулся, мол, просто задумался.

– Государи мои, хочу услышать ваше слово для всеобщего русского бедствия, о пожарищах, – сказал князь неожиданно для всех.

– То великое бедствие, – торопливо молвил Данила Данилович.

– Не дай господи никому! – перекрестился Лев Гаврилович.

– То-то и оно! – возвысил голос князь. – Не дай господи! Самим плошать тож не с руки.

– Это как же, княже? Что делать накажешь? – спросил Вадим Данилович.

– Стольный Владимир два года назад выгорел от малой лучины. Не уберегли даже дворец Константина Мудрого: библиотека его более тысячи книг, дары святейшего патриарха – всё сгорело. Книги, свитки, летописи – бесценная память пращуров – вышли в пепел и золу. Это как? А совсем недавно, месяца не минуло, сгорел великокняжеский дворец и две церкви при нём. Юрий Всеволодович, должно быть, в великом расстройстве пребывает…

Его голос дрожал от возмущения.

– Неучтивость наша, нерадивость, мол, ещё построим… Память пращуров заново не выстроишь.

– Пожары издревле сопутники строительства, – подал голос Данила Данилович. – Всё из древа возводим.

– Из древа, да, а потребно более камень завозить и строить каменно.

– Хорошо бы.

– Камень – то будущность, – подытожил князь, – а пока мыслю так: древнему бедствию надо укорот сотворить, дабы владимирцам не уподобиться. Треба выделить до сотни дружинников в отдельный отряд – доглядать за огнём в избах и теремах. Кои нерадиво пользуют огонь – штраф и наказание, невзирая, боярин ли это, тиун либо смерд. Тот же отдельный отряд будет при начале пожара бороться с ним всеми силами и средствами. Снабдить их топорами, крюками с вервью, бадьями. Повсеместно ставить бочки с водой, размером поболе.

Он медленно обвёл всех взглядом и закончил:

– Отряд немедля должен быть выделен! Справа рязанского воеводы. Строгий наказ. Понял ли, Данила Данилыч?

– Княже, наказ есть наказ, будет исполнен.

На том и порешили.