Закономерная ошибка. Cредневековый фантастический приключенческий шпионский детектив

– За какие заслуги ты потратил на него столько сил? – обратился он к хозяину с таким видом, как будто кто-то просто чихнул.

– Я его купил за долги себе в работники. Но такого строптивого и упрямого раба мне видеть ещё не приходилось. Мало того, что на его прокорм я тратил в полтора, если не два раза больше, чем на предыдущего раба, так он ещё и посмел со мной пререкаться, как вы, наверно, видели, как раз перед вашим приездом. Я такой дерзости ещё ни разу не видел! И ладно, если бы я был дурак и самодур, тогда ещё было бы понятно, почему он так взъерепенился, так я ему замечание сделал по делу, а он посмел меня послать и заявить, что ничего делать не будет.

Дакам насторожился и подошёл поближе. Даже плохие рабы стоят хороших денег, так что для такой невыгодной расправы нужна была в достаточной мере серьёзная причина. Но станет ли самоуверенный до безумия наёмник выяснять у хозяина все подробности случившегося? Как бы посреди ночи здесь не произошло чего-нибудь настолько весёлого, что утром уже некому будет просыпаться. Но как выведать всё у хозяина, не вызывая лишних подозрений у наёмников?

– Да скажи уже прямо, что натворил этот придурок! – Дакам для отвлечения внимания изобразил нахлынувшее любопытство.

– А ты разве не слышал? Я же вам про то и говорю.

– Это я всё понял, а за что ты ему замечание сделал?

– Так он понос у себя могучий развил, а лечить не захотел! А мне тут брюхомор или чулера не нужны! Они знаете, какие заразные?! Я и говорю ему, что мне заразный раб не нужен и пусть идёт полечиться к знахарю. Так он заявил, что понос у него постоянный и лечить он его не собирается и вылечить его никак нельзя и его и так всё устраивает. А меня не устраивает! Ни его понос, ни его, с этим поносом, прокорм, ни его возражения! Теперь я из-за него, скотины дохлой, ещё и убытки понёс! Кто мне теперь возместит потраченные на него деньги?

Хозяин рассчитывал на жалость и сочувствие напрасно. Не внимая всем уговорам снять комнату побольше или по комнате на каждого, на крайний случай две комнаты, Чимвог оставался непреклонен и хозяин бросил свои бесплодные попытки слупить с них побольше денег. Для них важнее было не удобство, а безопасность, а её обеспечить лучше всего можно было только в одной комнате, когда все на виду.

В ночлежке они сняли одну комнату на троих. Обстановка была не столько тесная, сколько до предела грязная. Одна кровать была двухъярусная, а под вторым ярусом другой кровати вместо четвёртой кровати располагался общий стол, за которым немедленно закипела пьянка. На всём была многолетняя грязь, а простыни были протёрты местами до дыр. Подцепить здесь какое-нибудь плохо поддающееся лечению и очень опасное для жизни заболевание – плёвое дело.

Дакам огляделся по сторонам и осторожно присел на край нижней кровати. Стирали простыни в ночлежке, очевидно, редко, это если их вообще стирали, так что пропитавшаяся потом, и, наверное, не только потом, постель сильно воняла немытым телом и прованивала комнату.

– Что, не похоже на дворец или где ты там у себя дома жил? – не удержался от издевательства Чимвог. – А я так жил всегда, с детства, и никакой другой жизни не видел, пока не подался в наёмники.

– Это печально. Хотя простыни они могли бы и постирать, а грязь отмыть – это им позволило бы намного больше брать за комнату.

– Умный, значит? А кому эта грязь, кроме тебя мешает?

– Тебе она тоже мешает и раздражает, но ты почему-то терпишь.

– Потому, что меня научили терпеть, а не ныть как плаксивая баба по любому поводу, а иногда и без всякого повода! Ещё заплачь!

– А удовольствие от жизни ты получать не пробовал?

– Моё понимание удовольствия от жизни это когда у тебя не могут его взять и отнять, а у тебя его отнять ничего не стоит, раз у тебя даже не самая грязная комната всё удовольствие от жизни отбила.

Дакам понял бессмысленность спора и промолчал. Они с Чимвогом расходились не в мелочах их взглядов на жизнь а в самой их основе.

– Кстати, об удовольствии от жизни. Я обещал тебе потаскуху.

– Если у них такие простыни, то я представляю, какие у них здесь потаскухи! У них же лицо должно быть как задница!

– Не любишь некрасивые задницы? А ты закрой глаза или завяжи, чтобы тела не видеть. Лично проверял – всегда помогает! А если ты только лицо закрыть хочешь, то и мешка на её голове хватит.

Дакам догадался, что Чимвог ему подвирает. Мешок на голове для обеспечения неузнаваемости всегда был одним из любимых приёмов, когда надо никого не убить и тайну сохранить. Но зачем сохранять их лица от взгляда потаскухи, если сам хозяин их всех видел в лицо. Что и кому здесь может рассказать потаскуха? Хотя её можно прихватить с собой, а хозяин останется здесь. А что и кому помешает точно так же прихватить и хозяина? Или хозяин совсем не такой простой, каким на первый взгляд показался? А может, это просто уловка, чтобы вызвать у него ненужные подозрения и нарочно сбить с толку?

Если отбросить невозможность смотреть во время тыка на лицо, то потаскуха им на эту ночь досталась весьма неплохая и почти чистая, с большой грудью и круглым, не обвисшим задом. Хотя всё тело у неё в какой-то мере было немного мужиковатым. Видимо, тяжёлая работа в деревне развивает в женском теле мужские черты, но в таком унылом и заросшем грязью месте она была просто красавицей.

Чимвог стоял рядом со своей кроватью выпивая с помощником и с любопытством наблюдал, как Дакам лишается девственности с на всю ночь снятой ими потаскухой. Землетрясения не произошло, воздух не вспыхнул, гром не грянул и молнии над кроватью не засверкали.

Девица пошла по кругу и после нескольких кругов Чимвог и Теваб уже больше пили, чем ей пользовались. С кровати доносилось пыхтение и шлепки голых тел. Дакам за последние часы прерывался только чтобы пустить Чимвога и Теваба или сменить положение. Чимвог уже от наблюдаемого на протяжении нескольких часов сношения Дакама с потаскухой испытывал дикую зависть, переходящую в тихую злость.

– Ну ты и редкий извращенец. – отметил он между делом, после того, как Дакам сменил несколько десятков положений.

– То, что вы называете извращением, у меня называется воздержанием! И у всего моего народа тоже! Или ты об этом не знал?

– И где же ты так научился, будучи девственником?

– На старших в детстве насмотрелся. – удивил ответом Дакам.

– Я и… – начал было Чимвог и заткнулся.

Ещё через несколько часов наблюдения за сношением злость от зависти сменилась завистью восхищения – у никаонцев совокупление считалось чем-то вроде разновидности сражения и неспособность его совершить считалась чем-то вроде разновидности небоеспособности, если не беззащитности. Впрочем, такое мнение бытовало не только у никаонцев. Дакам весь напрягся, потом расслабился, напряг и расслабил несколько раз обращённые к Чимвогу ягодицы, сжал и расслабил едва заметную при ночном светильнике тёмную дырочку между ними раз, потом ещё и ещё несколько раз, потом весь дёрнулся, расслабился и удовлетворённый содеянным слез с кровати, направившись к столу.

– Всё, хватит на первый раз, потом ещё продолжу.

Чимвог и, в некоторой степени Теваб тоже, смотрел на него с почти благоговейной завистью, переходящей в уже неподдельное искреннее восхищение. Подвигав челюстью Чимвог всё же спросил.

– Как тебе такое удалось? Тем более вчерашнему девственнику.

– У нашего народа принято получать удовольствие долго и мы никогда не торопимся его заканчивать. И не торопиться начинать, чтобы не надоело и не приелось раньше времени. Поэтому мы с двенадцати лет и не насилуем женщин у столба, чтобы в двадцать не наскучило.

– Я всегда считал иначе, но сегодня ты поднялся в моих глазах.

Дакам пожал плечами, протяжно моргнул и запрыгнул на свою кровать над столом. С нижней кровати рядом раздались шлепки тел и уже привычное сопение. Ещё через некоторое время к ним добавились не очень громкие стоны и вскрики. Пыхтение и сопение удвоилось, а под их сопровождение возня усилилась. «Вдвоём прут, в две дырки сразу, чтобы не расслаблялась.» – догадался он и выпил очередную кружку пива. – «Как бы не обгадилась ненароком, а то вони добавится.».

Попойка продолжалась, но даже пиво пить наравне с никаонскими наёмниками он просто не смог – складывалось такое ощущение, что они пьют не спиртное, а чистую воду. После выпитой четверти ведра Дакама уже основательно развезло и он голым завалился спать прямо рядом с такой же голой и до полусмерти затраханной ими потаскухой с мешком из плотной ткани на голове. Полюбовавшись на его пухлый, голый и совершенно беззащитный перед ними задок и поразмышляв, стоит ли напоследок впихнуть ему и потаскухе или только потаскухе, Чимвог и Теваб остановились на только потаскухе, решив, что столько дырок с усталости и опьянелости не осилят, а насиловать совершенно не сопротивляющегося Дакама просто скучно и не победоносно.

Что происходило дальше, после допивания ведра с пивом, осталось неведомо, но ближе к рассвету потаскуха незаметно выскользнула под громкий храп наёмников из комнаты и там ненадолго наступила почти полная, нарушаемая только храпом тишина. Дакам утром прошёлся по комнате, осторожно потрогал пальцами дырочку в своей попе, видимо всё таки ночью напившись до беспамятства Чимвог оприходовал и его тоже, и то ли улыбаясь, то ли скалясь надел штаны, болтая из стороны в сторону слегка приподнявшимся и хорошо наработавшимся за ночь крупным отростком так, что чуть не зацепился им за стол.

* * *

На следующий день Хоншед немногим позже полудня неожиданно легко встретился с императором. От собственного успеха он даже сам слегка оторопел. С утра он привел себя в наиболее приличествующий предстоящему ответственному и торжественному мероприятию вид и собрав свои вещи начал готовиться к встрече с императором.

У него были большие сомнения, что император его вообще примет, а тем более примет уже сегодня и не заставит ждать пол дня. Империя очень большая и дел у императора, наверное, много так что весьма вероятно, что императору что сегодня, что не сегодня просто будет не до него. К нему, поди, государственные послы в очереди неделями ждут. Но, всё равно, подготовиться к столь важной и ответственной встрече следовало как можно более тщательнейшим образом. Как говорится, к чему один раз не подготовишься, то всегда и случается.

Хоншед совсем недавно начал бриться и это слишком частое по его мнению занятие совершенно ему не нравилось – он ругался при этом так, что услышав его развесистые выражения морщились даже иногда случайно рядом оказывавшиеся Агхаб или Залим, что для последнего, как военного советника, было просто невероятно и удивительно, ведь всем отлично известно, что хорошо обруганный солдат в подбадривании не нуждается. Но при дворе был свой порядок и Хоншед старался соответствовать ему во всём, даже в самых мелких мелочах.

Бороды, особенно длинные, король Хоншеда не просто не любил, а люто ненавидел. На это у короля были свои основания, но Хоншед их не запомнил или не узнал. Как-то раз, прямо при нём, король схватил кого-то из некстати попавшихся ему на глаза бородатых придворных с очень длинной бородой за бороду, подтащил к столу и сам приколотил или прикрутил её чем-то деревянным к столешнице – точно Хоншед уже не помнил, что принёс придворный столяр или плотник – и так и оставил, приказав никому не приближаться и ничем тому не помогать. Почти весь день многие наблюдали, как придворный выдирал бороду из лица волосок за волоском корча просто невероятные рожи.

Закончив брить морду лица он ещё раз внимательно проверил свою одежду, чтобы не светился голый зад или спереди не высунулся конец и причесавшись ещё раз проверил сохранность писем от короля императору – все печати были на месте и совершенно целые, можно было не беспокоиться насчёт обвинений в подлоге, повредись хоть одна печать. Ну что же, теперь от меня уже не так много зависит. Я сделал всё нужное, только нужное и ничего, кроме нужного.

На площади перед самым дворцом императора собралась огромная толпа. Хоншед решил поступить мудро и не пробиваться сквозь толпу, наживая на ходу новые приключения и неприятности, а обошёл сзади дворец и вошёл с чёрного хода. Все сопроводительные письма короля возымели на стражников просто волшебное действие и его мало того, что пропустили без вопросов, а сразу же отвели к императору.

Встреча с императором оказалась не очень долгой, но скучной и не интересной для Хоншеда. Император прочитал все письма, посмотрел на него и позволил ему делать в Империи всё то, что позволено и всем её гражданам. Если вдруг у Хоншеда возникнут ещё какие-то вопросы или понадобится попасть в какое-то закрытое для всех место, следует зайти в имперскую канцелярию за письменным разрешением. Если он вдруг лично понадобится, то его вызовут к императору. На этом приём у императора был закончен и Хоншеду напоследок по дороге к выходу позволили прогуляться по дворцу в сопровождении стражи.

У самых дворцовых ворот начальник стражи неожиданно приказал всем остановиться. На дворцовой площади за время приёма Хоншеда у императора собралась ещё большая толпа и нестройный гул отдельных голосов превратился в хорошо согласованный поток оскорбительных выкриков и бунтовских призывов как против самого императора, так и его власти. Тем временем за железной оградой дворца незаметно для собравшихся плотными рядами быстро выстраивалась имперская гвардия с почти наглухо замотанными серой тканью лицами. Хоншед с любопытством наблюдал, как двор всё больше наполняется гвардейцами. Судя по их количеству готовилось нечто из ряда вон выходящее.

Рёв толпы нарастал и когда после перемены ветра в сторону дворца на площади уже подожгли бочки со смолой и серой, закрывшие своим едким дымом всё пространство перед дворцом, вся имперская гвардия двинулась в наступление прямо сквозь дым. Снаружи ничего не было видно – дым скрывал всё: и как распахнулись ворота ограды дворца, и как наружу выдвинулись копья, и как эти копья проткнули первых в толпе собравшихся прямо перед воротами бунтовщиков. Путь наружу был открыт и под завесой дыма гвардия выстроилась в цепной боевой порядок уже перед оградой дворца. За спинами плотных рядов копейщиков и мечников несколькими рядами выстроились лучники и арбалетчики, за спинами и между отрядами которых выстраивалась легко бронированная пехота поддержки, вооружённая топорами, секирами, палицами, булавами, цепами, молотами, клевцами и ещё многими, так и не распознанными Хоншедом видами оружия ближнего боя. Дым на время отнесло в сторону, со стен дворца взревели сигнальные трубы и гвардия шагом двинулась в наступление на собравшихся.

Первыми по толпе бунтовщиков навесом ударили стрелы лучников. Вдалеке раздались крики, визг и вопли. Толпа дёрнулась и попыталась прорвать ряды гвардейцев – цепи копейщиков даже не сдвинулись с места. В оставшиеся между копейщиками просветы непрерывно стреляли лучники и арбалетчики. Ещё немного и перед цепью образовался вал из мёртвых тел. Раздались новые, отдающие приказы звуки труб и ощетинившиеся копьями цепи гвардейцев двинулись прямо по телам убитых вперёд. Толпа дрогнула и в суматохе началась бессмысленная толкотня, переходящая в беспорядочное бегство. Копейщики сразу же местами разомкнули ряды и сквозь просветы между щитами добивать разбегающихся бунтовщиков бросилась пехота поддержки.

Гвардейцы били и рубили попавших под руку бунтовщиков с такой силой и так яростно, что отрубленные конечности отлетали в стороны, наискосок разрубали спины так, что туловища едва не распадались надвое, разбивали и раскалывали головы молотами так, что мозги брызгали по сторонам. По всей площади как на скотобойне стоял звук разрубаемого топорами мяса и ломающихся под ударами молотов костей. Мужчины, женщины, дети – все люди превращались гвардейцами на глазах у него в изуродованные куски окровавленного мяса и кровавое месиво под ударами гвардейской пехоты. Спину одного присевшего и пытающегося закрыть голову руками, пополам согнувшегося от ужаса бунтовщика гвардеец рубанул топором с такой силой, что полукруглое лезвие вошло в спину почти по рукоять. На земле повсюду оставались лежать люди: пронзённые стрелами, с размозженными головами, проткнутые копьями насквозь, изрубленные до неузнаваемости. Площадь покрыли бесчисленные мёртвые тела, залитые всем, что только могло вытечь из человеческого тела и ещё более многочисленные, валяющиеся под ногами как мелкий мусор отрубленные конечности.

Дым почти рассеялся и Хоншед увидел, что площадь на самом деле окружена со всех сторон и отряды имперской гвардии выходят на неё с прилегающих улиц. Оцепление сомкнулось и остатки бунтовщиков были перебиты. Снова проревели трубы и гвардия перестроившись в походный порядок постепенно покинула усыпанную телами площадь.

Он стоял у ограды дворца и глядел на невиданное доселе зрелище, как на конец света. Он и раньше видел настоящую резню, и даже сам не один раз её устраивал, но никогда ещё не видел такого целенаправленного истребления своего собственного населения, да ещё и с таким впечатляющим размахом, что у неподготовленного зрителя, каким он точно не был, началась бы рвота. Ничего подобного Хоншеду раньше даже в страшных снах не снилось, а смотреть их он любил.

Через некоторое время после ухода гвардии на площади начали появляться первые люди, которые спешно начали обирать и обшаривать мёртвые тела, некоторые, наименее брезгливые, пробовали даже насиловать чудом уцелевших женщин или ещё кого, издали было не видно. На глазах у Хоншеда какие-то радостные и, непонятно с чего, весёлые подростки бегом потащили куда-то вдвоём целую отрубленную ногу, а один ещё и зажал под мышкой отрубленную чью-то руку.

– Зачем вам это? – не удержался Хоншед от глупого вопроса.

– Кушать будем! Человеческое мясо – такое вкусное! – радостно выкрикнули подростки, скрывшись в неизвестном направлении.

Хоншеда передёрнуло. Ко всем ему прежде уже известным ужасам Империи добавилось ещё и узаконенное государством людоедство. А ещё немного поразмыслив он вспомнил съеденный им вчера на ужин кусок очень вкусного мяса и его замутило. Неужели, это могла быть и человечина? Неужели он сам невольно стал таким же людоедом как и они? Неужели он сможет к этому ужасу когда-нибудь привыкнуть? Он хорошо знал человеческую природу, несмотря на свой довольно юный возраст. Когда надо – на всё наплюют. Когда надо – про всё забудут. И он знал, что и к этому когда-нибудь привыкнет, хотя и не так скоро, как ему хотелось бы. К новым вещам очень медленно привыкаешь.

Всё только что произошедшее требовало немедленных объяснений. В конце концов он выполняет поручение государственной важности, а здесь на его глазах не двое нищих подрались за похлёбку, а чуть ли не произошёл государственный переворот, да ещё и прямо чуть ли не под самым носом у самого императора. Как такое могло произойти? Куда смотрели власти? Он знал, кто может ему ответить на его вопросы, но не был уверен, что этот кто-то даже захочет ему отвечать.

* * *

После короткого завтрака все быстро собрались и расплатившись с хозяином ночлежки отправились в одну сторону, а потом резко повернули в другую, чтобы усложнить и замедлить маловероятное, но, тем не менее, возможное преследование. Они ехали уже давно и Дакам то и дело ёрзал задом и заигрывающе поглядывал то на ехавшего справа от него Чимвога, то на его ехавшего слева напарника. Чимвог, видимо, с трудом, но вспомнил ночные события и обратился к Дакаму:

– А попка у тебя хороша! Лучше, чем у почти любой девушки!

– А как же запрет меня в неё тыкать? Что же мы теперь скажем по прибытии к императору? А если кто-нибудь ему донесёт, что меня по дороге в столицу мои же сопровождающие изнасиловали в попу неизвестно сколько раз? Это же страшно подумать, что с вами будет!

– А ничего не будет! Мы тебя сейчас подальше отвезём и в тихом и далёком от большой дороги месте потихонечку зарежем. А потом на постоялый двор вернёмся и спросим, не прибегал ли к ним над друг.

– Шучу я! Шучу! Кто там проверять будет? Или вы подумали, что я императору буду голый зад и дырку в нём показывать?

Раздалось громкое ржание. Наёмники представили себе, как Дакам подходит к императору, поворачивается, снимает штаны, раздвигает в стороны половинки, просит посмотреть, что сделали с его несчастной дырочкой и показывает пальцем на сопровождающих. Обличительная картина была бы неполной без выкрика императора: «Эта девственная попка предназначалась мне! Я за такую выходку прикажу с вас шкуру живьём содрать! Вы испортили единственную девственную дырочку в моей Империи!». Двусмысленность высказывания прямо бросалась в глаза. Любопытно, а есть ли у Империи в переносном смысле дырочка в попе? И где у неё попа? И сколько их есть у Империи! И можно ли в неё изнасиловать уже саму Империю? И как? И чем?

– А ты сильно не переживай раньше времени – мы тебя не сразу зарежем – мы тебя сначала как девочку изнасилуем по нескольку раз каждый, а только потом зарежем, почти не больно. – заржал Чимвог.

– И вам совсем не будет меня жалко? Даже мою такую беленькую, такую кругленькую, такую упругую, такую горячую, такую глубокую и такую тугую попочку? Которая вам так понравилась!

– Не переживай – мы себе найдём ещё. Не ты первый – не ты и последний. Знаешь, сколько я за время войн повидал и перенасиловал мужчин и женщин, девочек и мальчиков? Да ты себя за свой конец не дёргал столько раз, сколько я людей изнасиловал и убил!

– Я помню – ты недавно рассказывал, хвастался.

– Я не хвастался – я говорил правду! Я не такой убогий, как ты!

Дакам сделал вид, что пропустил оскорбление Чимвога мимо ушей и продолжил выведывать намерения своих сопровождающих дальше. От ночлежки они отъехали уже далеко и наискосок, так что видеть их со стороны дороги было уже трудно. Убивать его Чимвог в ближайшее время не собирался, иначе давно бы уже это сделал. События развивались не как было намечено им, но в близком направлении. Оставалось довести всё до конца и тогда половина дела уже будет сделана. Во всяком случае, до столицы наёмники его точно довезут почти в целости.

– А тебе что больше нравится, убивать или насиловать?

– Женщин мне больше нравится убивать – они сильнее держатся за жизнь, а мужчин больше нравится насиловать – они это хуже переносят. Мужчина больше боится стать женщиной, чем умереть.

– Странно… а я никогда не боялся стать женщиной, в смысле, что родиться. Чего такого ужасного в том, чтобы быть женщиной?

– У тебя в заду будет на одну дырку больше, тебя будут ставить на четвереньки, садиться сверху, придавливать в углу, тискать за грудь и лапать между ног, а ты будешь настолько слаб, что не сможешь ничем никому ответить. В десять лет, если не раньше, тебя продадут замуж и подложат под любого выгодного мужчину, хорошо, если ровесника. У тебя будет болеть грудь от побоев и зад от разрывов. Нравится?

– У меня в стране с женщинами так не обращаются.

– Да потому, что вы – дикари! Вы даже не понимаете, что такое и зачем нужна сила. Вы даже не понимаете, что такое власть силы!

– Ты намного стал сильнее, когда меня изнасиловал?

– Я доказал, что я могу тебя изнасиловать или убить, когда захочу, а ты ничего не можешь против меня сделать. Нравится быть слабым?

– Нет, не нравится, но тебя насиловать мне точно не хочется.

– Что? Рожей не вышел? Не нравлюсь? Небось хочешь подложить себе такую же бабу или такого же, как ты, женоподобного парня?

– Предпочитаю баб. В столице обязательно найду себе бабёнку!

– А ты сам теперь бабёнка! Ты у нас теперь – девочка!

Дакам запустил руку себе в штаны, пощупал себя спереди, вынул и вытер о штаны руку, пожал плечами, сделал удивлённое лицо, посмотрел на Чимвога и промолчал. Чимвог брезгливо скривился.

– Что, уже обмочился от страха? Или потёк из щели как баба?

– Мешочек и отросточек на месте, щель не обнаружена. – Дакам отбил выпад Чимвога на удивление находчиво и сообразительно.

– А ты поближе к заду поищи, может, найдётся. Или ты думал, что быть мужчиной это носить что-то спереди? Это не член и яйца красят мужчину – это мужчина красит член и яйца. Понял?

– Понял. А в какой цвет красят? Я немного не догоняю.

– А куда засунут, в тот цвет и красят! Всё понятно? И кто больше подомнёт под себя других, тот и больше мужчина. Член это не только средство размножения – член это ещё и средство унижения. Не было бы члена – была бы дубина. Но каждой заднице от этого легче бы не стало. А задница в нашем случае это ты и твоя задница.

Сложность рассуждений Чимвога потрясала. Для наёмника без как образования, так и даже средних способностей ума, Чимвог строил до того сложные и длинные построения выводов, что их полная последовательность удивила бы даже выдающегося учёного, а особенно наличие таких умозаключений у Чимвога. Любопытно, что сам Чимвог не очень понимал, зачем и что говорит, а как будто повторял за кем-то по памяти что-то давно услышанное и выученное наизусть.

– Хорошо, что я в уборной побывал уже с утра и после моего зада уже ничего не окрасится, если вы мне только его дубиной не порвёте.

– Не переживай! Дубиной – не порвём, а путь ещё долгий.

Соображения Дакама полностью подтвердились – убивать его или продавать наёмники точно не собирались. Теперь надо было только не допустить глупой ошибки, чтобы всё не пошло наперекосяк и они оба не передумали. Но всё нуждается в проверке и перепроверке.

– Это хорошо, что не дубиной. Мне аж полегчало! Вы когда меня в следующий раз в попку будете переть, вы дырочку маслом смажьте и внутрь немного влейте. Увидите тогда, как хорошо всё пойдёт.

– Какой ты у нас предусмотрительный и сообразительный! Мы не забудем, с Тевабом, воспользоваться твоим советом! И очень скоро! А что ещё полезное и нужное ты нам расскажешь о своей хорошенькой и замечательной попке? Может она у тебя ещё что-то полезное умеет, кроме как со свистом вонючий воздух выпускать и гадить?

– Я хвастаться и обещать напрасно ничего не буду, но есть у меня не только замечательная и уже опробованная вами попка сзади, а ещё и кое-что удивительное спереди, чего вы никто ещё не видели, а, тем более, не трогали. – наёмники на ходу замерли от любопытства.

Дакам улыбнулся и хитро посмотрел на Чимвога.

– Если вы будете себя и дальше так же хорошо вести, то я вам ещё многое покажу. Хотите? – подыграл он им обоим.

– И что ещё ты можешь нам показать не снимая штанов? – пошутил Чимвог предвкушая новую пошлость и новые надругательства.

– Вот, смотрите. – Дакам на ходу развязал верёвку штанов и оба, Чимвог с Тевабом, нагнулись, чтобы посмотреть, что там.

Дакам обхватил их обоих руками за шеи приближая и наклоняя над своей промежностью пониже, чтобы они могли получше рассмотреть. Наёмники нагнулись, устремив свои взгляды на развязанные спереди штаны Дакама, ожидая разглядеть внутри них что-то новое. Это было их последней ошибкой – по вытянувшимся вперёд шеям обоих наёмников прошлись острые лезвия спрятанных Дакамом в рукавах ножей и на грудь полились потоки крови. Дакам резко дал на лошади вперёд выхватывая поводья и ускоряя лошадей с двумя ещё сидящими на них телами, отчаянно пытающимися хоть как-то зажать руками перерезанные наполовину шеи. Когда всё было кончено и оба наёмника были на вид окончательно мертвы, он притормозил, отвёл за поводья лошадей к ближайшему крепкому дереву, привязал их покрепче и забрал у них мечи. Дакам спрыгнул сам и сбросил мёртвые тела на землю. Лошади испуганно дёрнулись, но сорваться не смогли. Одному за другим отрубив обоим наёмникам головы Дакам зашвырнул их подальше в кусты и отвязав лошадей от дерева привязал их поводья к своему седлу.

– Вот так! Может попка у меня и женская, но ваши безмозглые головы ещё глупее моей попки! Это же надо так расслабиться, что взять и поверить перевозимому заложнику! Ну а теперь, мы посмотрим, что скажет император, когда не получит ни заложника для себя, ни вас для весёлых пыток в наказание. Я так думаю, что хорошая война вас всех развлечёт надолго, никаонцы никчёмные! Что ни маленький народ, то новое большое уродство. Вы хотели войны – вы её получите!

* * *

Во дворец его пустили без разговоров, как будто ждали. Император стоял на балконе дворца и смотрел на ту самую площадь, когда к нему привели Хоншеда. Немного подумав, как надо правильно обращаться к императору, Хоншед забормотал себе под нос нечто нечленораздельное, но император обратился к нему первый не дожидаясь вопросов.

– Удивлён увиденным?

– Ваше… – опять начал мычать Хоншед, опасаясь всё испортить своей невоспитанностью и невежливостью, а тем более – грубостью. Он всё-таки говорит с императором и не у себя дома и не личным тут, а государственным делом занят… Это вам не яйца почесать!

– Можешь обращаться ко мне как и к своему королю. – разрешил ему император видя затруднения с обращением к нему.

Хоншед вспомнил, как он обращался к своему королю, пока жил во дворце и понял, что не надо делать очередную глупость. «Ещё только не хватало своими бесконечными грубостью и хамством довести дело до войны со столь могущественной Империей.» – подумал он.

– Ваше Императорское Величество, – вспомнил он самое распространённое обращение придворных и переделал на нужный лад. – Не далее часа назад я был свидетелем очень странных событий. Могу ли я осмелиться узнать, что произошло на площади?

– А ничего такого особенного не произошло, всего лишь обычная попытка государственного переворота. Ненависть народа вырвалась в очередной раз на свободу и не нашла себе лучшего применения.

– И Вы так спокойно мне об этом рассказываете? Это же попытка свержения Вас, императора огромной империи!

– Это всего лишь очередная успешная попытка сделать очередную безуспешную глупость ради ещё одной успешной глупости.

– Прошу прощения, но я не смог уловить смысл Ваших слов.

– В моих словах всегда есть смысл, даже когда его нет. – весело и с нескрываемым удовольствием пошутил император, глядя на глубоко задумавшегося над его словами озадаченного Хоншеда.

– Но разве Вы не боитесь, что рано или поздно, даже если просто случайно, у них получится добиться успеха? В жизни всякое бывает!

– Лучше поздно, чем посмертно. – отшутился император.

– И часто в Империи случаются такие события?

– Обычно подгадывают к смерти очередного императора, тогда по всей Империи начинают устраивать беспорядки. Я уже довольно стар и скоро Империи понадобится новый, молодой император. Возможно, что подстрекатели этого бунта подгадали всё как раз к твоему приезду, чтобы ты увёз обратно в Объединённые Королевства не то, что есть на самом деле, а соответствующие их ожиданиям новости.