Колышутся на ветру

© Алексей Олегович Воскресенский, 2021

ISBN 978-5-4493-5070-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Существует два вида стойкого наследия, которое мы можем надеяться передать своим детям: один – это корни, второй – крылья.

Ходдинг Картер

Деревья – это стихи, что пишет земля на небе. Мы валим их и превращаем в бумагу, чтоб записать на ней свою пустоту.

Халиль Джебран

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. Пролог. Всё, что у нас есть

Стройная светловолосая женщина склоняется над мужем и шепчет заговорщицким голосом:

– Тэрри, пойдём выйдем на улицу, есть новости.

Мужчина сводит брови, недовольно хмыкает. Старушка Гвен и малышка Эм уже спят, Джо улёгся недавно, как только отец пришёл с работы. К чему высовываться на улицу так поздно, что за секреты?

Мужчина встаёт из-за стола, делает быстрый глоток остывшего чая, приглаживает усы и выходит вслед за женой за дверь.

– Послушай, Лиз, если ты снова насчёт той женщины, то…

– Заткнись! Сегодня приехали русские. Я разговаривала с ними…

– Что? Ты была с Уилсоном?

– Да, Уилсон обо всём договорился, но пока они могут взять только детей. А мы разберёмся с документами и приедем за ними позже.

– Лиз, как мы можем отдать наших малышей незнакомым людям? Никому нельзя доверять! – Тэрри будто рычит сквозь зубы.

– Я тоже боюсь, но ты же слышал Ларри, тут небезопасно, да и Джим меня пугает. Но бог поможет нам, бог послал нам этих людей и их покровительство. Они такие же христиане, как мы, и я уверена: никогда не причинят зла детям. Понимаешь, это лучший выход.

– Чёрта с два! – не выдержав, прерывает Тэрри. Те коммунисты заодно с нашим правительством, то, что будет завтра – неизвестно, сегодня ты разговаривала с хорошими людьми, готовыми помочь, а завтра они исчезнут и поминай как звали. Я не верю, что люди бескорыстно могут помогать в таких делах.

– Не бескорыстно. Они говорят, что мы должны заплатить. Пятьсот американских долларов и они гарантируют, что с нашими детьми будет всё в порядке. Они оставят адреса, мы сможем им написать, а когда тут всё прояснится – совсем скоро – прилетим, заберём… Тэрри, у нас нет выбора.

Слёзы в темноте едва заметны. Женщина с надеждой смотрит на мужа.

– А ещё это шанс для Джо. Там лучшие врачи и лекарства.

Мужчина потирает усы, склонив голову, смотрит вдаль, вглубь зелени, начинающейся за их домом. Лёгкий дождь отбивает свою чечётку по настилу крыши, по листьям джунглей, питая их, поддерживая привычную влажность, без которой невозможно было бы добиться такой яркости красок флоры и фауны.

– Это всё, что у нас есть, – чуть ли не по слогам произносит мужчина, разворачиваясь к дому.

2. Детские надежды или Кровавые пуанты

Если вбить в поисковике «жизнь – это», то вы прочтёте сотни определений, начиная от древних философов до современных блогеров, мотивационных коучей и прочих гуру. На самом деле, мне кажется, что все они пустозвоны. Всё это, как говорится, для красного словца: побравировать своей находчивостью, оригинальностью и «учёностью». Как и любовь, жизнь неопределима, если действительно её познал и прочувствовал. И никому не нужно чужое, если знаешь своё.

Комната погружается в темноту. Я лежу напротив большого окна, лежу уже несколько часов, всматриваюсь в переливы ночного города. Пытаюсь понять, насколько он родной, насколько мой, как откликается в душе его ритм, успеваю ли я за ним или, наоборот, опережаю. Мне сегодня исполнилось тридцать пять…

В Москве сейчас день. Пробки, смог и русская тоска. Здесь, на тумбочке, рядом с кроватью, стоит моё фото. Красивая девочка – мулатка, пухлые губки, идеальная кожа, кучерявые, в мелких завитушках, волосики собраны в пучок, в больших глазах угадывается удивление, и, кажется, на фото они зеленее, чем на самом деле. Рядом фото отца с матерью, потом фото, где я маленькая в окружении нескольких десятков людей, в основном темнокожих, большие прямоугольные электронные часы и зеркало с деревянной резной рамкой. В двух пухлых конвертах – письма. Ещё тетрадь и блокнот. В них – моя история, моё невозможное определение «жизнь – это».

* * *

Мне семь лет. 1983 год. Пожалуй, с этого знаменательного года и начну. Хотя, если хотела бы с другого – не вышло бы. Почему-то память отказывается рассказать, что было в пять, например, хоть убей – себя не вспомню. Будто перерезал кто проводки, поломал выключатели в зонах памяти, ответственных за то время. Представляете, я узнала, что не у всех так, только классе в пятом, когда услышала историю одноклассницы, как мама в два года повела её прокалывать уши. Я долго не верила, что возможно помнить о таком возрасте, пока не порасспрашивала нескольких друзей в школе, которые стали вспоминать подробности, вплоть до маминой груди и опписанных пелёнок. Ну, да ладно.

Первого сентября помню своё отражение в узком высоком зеркале, заляпанном моими ладошками. Девочка с бантом, похожим на белый шар, в школьной форме, пахнущей свежестью и новизной, смотрит на себя и думает, что выглядит глуповато и смешно, мама утешает, что «все будут такие», суёт тяжёлый букет. Девочка думает, что хорошо бы снять вот это всё и побежать во двор, в привычных штанишках и кедах, поиграть с мальчишками в мяч. Вчера мама сказала, что лето закончилось. Значит часто будет лить дождь. А дождь – это сидеть у окошка и смотреть на сумрачный город в точках фонарей, размытых потоками воды. И никакого футбола и догонялок. Я всегда не любила осень, а теперь появился на один повод больше: школа.

Умные люди сейчас говорят: «агрессивная среда», «адаптация», «социализация», но для меня первый класс назывался одним словом, суть которого понимала, возможно, не до конца: ад.

Кажется, я немного отставала от сверстников. Медленно подбирала слова, сама первая ни с кем не заговаривала, порой не понимала, чего от меня хотят. В голове творилась абракадабра. Бывало приду в школу и ни слова не скажу.

Дети злые и тогда и сейчас, времена меняются, дети – никогда. Проблема, как оказалось, не только в моём молчании, а в более наглядном отличии – цвете кожи.

Хоть я и не была чёрной, а всего-то немного темнее, чем загоревшие на солнышке летом, в школе меня считали чуть ли не папуаской, самой африканской африканкой. В открытую называли негритоской, обезьяной, тормознутой и много как ещё. Честно сказать, было сложно понять, что к чему. Я оказалась в положении, когда и рад бы что-то изменить, но понимаешь, что это не черта характера, не поведение, не одежда, а что-то похожее на огромную татуировку на лбу. Белая ворона среди чёрных. Только наоборот.

Как-то раз, когда папы не было дома, решилась задать маме вопрос.

– Мам, а почему вы белые, все вокруг белые, а я как негритянка?

Мама не растерялась:

– Девочка моя, представь себе, так бывает, такова природа. Когда-то все люди на Земле были чернокожими. И сейчас иногда у белых появляются такие милые мулаточки как ты. Это может передаваться через многие поколения. А что такое? Кто-то что-то говорит в школе?

– Нет, мамуля, просто интересно.

– Ты моя любознательная. Ты же скажешь маме, если кто-то тебя обидит?

– Конечно, мамочка.

Да, конечно, мамочка. Кое-что я понимала. Видела, как другие родители иногда приходят заступиться за своё чадо. И чаду этому на пользу не шло.

Через некоторое время случайно подслушала, как папа рассказывает маме, возможно громче чем нужно, о том, как он завоёвывал уважение в школе. Как смело вызвал главного задиру «один на один», получил в глаз, но потом ни разу не услышал в свой адрес плохого слова от него и его шайки. Мама в ужасе «шикала», пытаясь говорить, что это всё скверно и недостойно. Но папа уже сказал, что хотел. А я услышала.

У нас же главным заводилой был Семён Потапов. Однажды утром пришла и села, как обычно, на своё место. Первая парта возле двери. И вот, он заходит и с порога кидает мне банан с возгласом: «Макака, это тебе!». Попал в плечо. Он явно не ожидал, что я в ответ швырну учебник. Прямо в глаз. Он вскрикнул, а я, подбежав, что было сил, вмазала пощёчину и пнула ногой по голени. Класс хохотал и визжал. Сёма скорчил гримасу, и мне показалось, я увидела слезу в его округлившихся глазах. Тут прозвенел звонок и в класс вошла учительница.

После урока Семён не подошёл, и после всех уроков не подошёл. И на следующий день, и на следующей неделе. Ну вы поняли. Зато подходили другие. Спрашивали, сделала ли я математику и где купила такие босоножки.

Так, неожиданно, дела у меня наладились. Появились подруги, ребята просили списать, а учителя больше не боялись вызвать к доске. А Семён с тех пор делал вид, что меня не существует. Меня это устраивало.

* * *

Во втором классе уже не была изгоем. Речь улучшилась вслед за отношениями, а к цвету кожи все, наверное, привыкли. Я спешила в школу пообщаться перед уроками, побегать по длинным коридорам в салки, попрыгать в резиночку. Помню: в спорте выделялась среди девчонок, да и некоторых парней – быстрее всех бегала и выше всех прыгала. Ощущала в себе много сил и одновременно воздушную лёгкость. Возможно, этот набор качеств и привёл меня в танцы.

Во втором классе внезапно открыла для себя новый мир. Мама как женщина светская, образованная и современная, раз в неделю ходила в Большой театр на балет.

В то время балет в СССР был сродни религии, но религии для интеллигенции. Новости и заголовки газет то и дело вещали про успех советского балета. А я знала лишь то, что в балете танцуют красивые девочки в белоснежных платьях. Они похожи на фей и кукол.

– Марина, ты уже достаточно взрослая. Сегодня я возьму тебя в театр, но пообещай вести себя достойно, – говорит мама, примеривая блестящее ожерелье, похожее на люстру.

Я не совсем понимала, что значит достойно, и идти мне туда совсем не хотелось, но ответила:

– Конечно, мамочка.

Любовь или страх? Уважение или конформизм? Делать то, что говорит мама, в нашей семье – главное негласное правило. И даже если я хотела сказать «нет» – передумывала и говорила: «Конечно, мамочка».

И вот, нарядившись в лучшее платье, ощущая себя не в своей тарелке, захожу в Большой театр. В тот первый раз меня неожиданно переполнили волнующие ощущения. Это было не то, что идти с папой в кино. Это было, как я тогда определила, величественнее. Все эти серьёзные люди, вся атмосфера. Начиная от вида самого здания, узорной лепнины, огромных люстр, фресок, лестниц с ковровыми дорожками, заканчивая креслами и полом – всё настраивало на восприятие настоящего искусства.

Возможно, захваченная этими ощущениями великого, я изменила свой скептический настрой. А когда началось действие – и вовсе замерла, уставившись на сцену. Позже словила себя на том, что невольно двигаю ногами и тяну шею вслед за парящими по сцене балеринами. По телу пробегали мурашки, и внизу живота захватывало, будто качаешься на качелях. Я смотрела на маму, она лишь кивала головой мне, мол, вот видишь, я же знала, что тебе понравится.

Мне понравилось. Настолько, что в детском мозге поселилась идея, что я тоже смогу так танцевать. В тот первый день ничего не сказала маме, потому что мне казалось, что смешно хотеть невозможного. Но после нескольких дней самопроверок, когда я прыгала и кружилась по своей комнате, решилась.

– Мама, я хочу быть балериной.

– Замечательно, девочка моя, это замечательно – как-то загадочно отвечает она.

– Я же смогу быть как они?

– Это не так просто, Мари. Только бог знает.

– Когда ты меня отведёшь учиться?

– Нужно подождать до третьего класса, тогда будет набор. А пока, ты сама должна заниматься.

– Хорошо, мамочка.

До третьего класса оставалось прожить весну и лето. Мы чаще стали ходить в театр. Дома я пыталась повторить то, что видела на сцене. И уже как-то неловко себя ощущала, играя с мальчиками в футбол.

* * *

Когда настал этот день, утро началось с расстройства стула. Заверив маму, что всё в порядке, я на ватных ногах пошла в хореографическое училище.

В день просмотра там собирались несколько десятков девочек и мальчиков моего возраста. К комиссии нас запускали по пять человек. Три женщины и мужчина рассматривали кандидаток со всех сторон, оценивали пропорции, ширину плеч, талию, ноги, после просили выполнить некоторые элементы, в которых я путалась и, извиняясь, переделывала. Нас вертели, задирали ноги, тянули за стопы, выкручивали суставы. И наконец оглашали вердикт.

– У тебя определённо есть задатки, девочка, – говорит мне стройная дама с рыжими волосами. – Ты раньше занималась чем-нибудь?

– Нет, только в футбол с мальчиками играла.

– Хм, не слишком подходящее занятие для девушки, не находишь?

Она наклонялась ко мне при каждом слове всё ниже. Кажется, капля её слюны попала мне в глаз.

– Не знаю, мне нравится.

– С этого дня забываешь про футбол и мальчиков, если хочешь стать балериной, а не… Ладно, ты подходишь. Приходи завтра. И не опаздывай.

Редкая улыбка посетила мамино лицо, она обняла меня.

– Теперь лишь терпение и труд. Обещай мне стать лучшей.

– Хорошо, мамочка.

Не знаю, что лучше и как правильно. Многие родители давят на своих детей: «Ты должен. Я возлагаю на тебя надежды. Обещай мне быть лучшей». И дети боятся потерять любовь родителя, отказавшись или не достигнув вершин. Груз, возложенный неверным словом, не сломает только самых стойких. В таком возрасте ты делаешь всё, лишь бы мама не смотрела на тебя огорчённо.

* * *

Теперь в комнате у меня висел большой плакат великой Анны Павловой, застывшей в grand battement. Мама рассказывала: Анна верила, что лебеди приносят удачу и разговаривала с ними. Мне не казалось это чудачеством. Один раз и сама ходила на пруд, чтобы рассказать лебедям о своих трудностях. Каждое утро я смотрела на плакат как на икону. Её совершенство будто снимало боль в теле после вчерашней тренировки. Каждое сухожилие, каждая мышца, каждый сустав ощущался как жгучий камень, как перетянутая струна. Первые недели проклинала себя, маму и эту затею.

Однако, на занятиях была собрана и внимательна. С каждым разом обретала всё больший контроль над телом и научилась получать от этого удовольствие.

Быстро схватывала названия элементов экзерсиса, хоть и не понимала, зачем они названы французскими словами. Все эти «plie, rond de jamb, releve, tombee, degaje» – всё это было странно, но являлось неотъемлемой частью искусства балета. Лишних вопросов не задавала, на разговоры с девчонками не отвлекалась.

Ангелина Иосифовна – та рыжая женщина, что запрещала футбол, стала для меня второй величиной после Анны Павловой. Именно она преподавала у нас. С прямотой и строгостью подходила к своим обязанностям, будто выполняя важнейшую государственную миссию. Думаю, так она и считала. А порой, её замечания были больше похожи на изречения какого-нибудь философа.

«Каждая ошибка становится привычкой. Привычки формируют характер. Вы сможете танцевать, только избавившись от плохих привычек». Или вот ещё: «От вас требуется равновесие в любых условиях. Даже стоя над пропастью, вы должны суметь исполнить attitude». «Вы должны уважать то, что делаете, танец не терпит обмана».

Я не могла подвести маму и преподавателя, да и не так-то всё и сложно оказывалось, просто нельзя себя жалеть.

Когда что-то получается в каком-то деле, ты чувствуешь, что можешь быть лучше, чем остальные, ты делаешь ещё больше, ещё лучше, и получается замкнутый круг, в котором многие таланты просто сгорали. Но я держалась.

Через год на балет с мамой ходила более осознанно, с видом знатока шёпотом комментировала происходящее на сцене. Сама уже замечала ошибки и восхищалась идеально выполненными элементами.

Все сложности первых шагов показались лёгкой прогулкой, по сравнению с тем, что было дальше.

В двенадцать лет у меня начались менструации. Может, это как раз и связано с тем, что я начала набирать вес. Однажды долго болела, пришлось прервать занятия на три недели, а после выздоровления пачка, еле натянутая на мою талию, стала подозрительно похрустывать. Все, конечно, тоже заметили, и я ощущала на себе эти взгляды – с усмешкой, упрёком, презрением, удивлением. Это было не так, как тогда в школе. Эти взгляды отличало злорадство.

Ангелина Иосифовна оставила меня после занятий.

«Девочка моя, через месяц ты должна солировать в Щелкунчике. Это большая честь и глупо было бы всё просрать».

Да, так она и выразилась. Ни до, ни после ничего такого из уст богиняподобной Иосифовны я не слышала.

Мама тоже не осталась в стороне. Укоризненно качая головой, причитала: «Как же ты себя распустила. Настоящая корова. Тебе теперь не летать по сцене, а топтать траву на лугу» – это были шуточки, мама смеялась.

А я нет.

Я совсем отказалась от сладкого, на завтрак и ужин просто пила воду, могла за день вообще ничего не съесть. Голова кружилась, граммы таяли. Ко второй неделе диеты стало проще. Голод сменился лёгкостью. В итоге, через месяц стала весить ещё меньше, чем была до этого.

После того как я исполнила танец феи Драже из Щелкунчика, ко мне подходили какие-то люди, присматривались, благодарили, восхищались. Ангелина Иосифовна при всех ставила меня в пример, а девчонки как-то недобро смотрели исподлобья. Но мне же было не в новинку чувствовать себя особенной.

* * *

Мозоли на пальцах грубели, уже меньше болели мышцы. Мои умения росли как ребёнок, совершенствуясь с каждым днём, открывая что-то новое. И всё бы хорошо, но в голове засела мысль о весе. Рано или поздно все балерины сталкиваются со словом «анорексия». Отказ от еды вырастает в настоящий страх еды, в голове щёлкает счётчик калорий.

В итоге, к четырнадцати годам, в зеркале я видела костлявую девочку с тёмными кругами под глазами. От меня остались только пухлые губы и широкий нос на худом лице. Я распускала волосы, чтобы хоть как-то скрыть лицо, которое казалось теперь жутко некрасивым.

Но мама, казалось, была всем довольна.

«Ты станешь великой балериной. Вижу тебя на сцене Большого или Мариинского, тебе рукоплещет зал, и весь мир у твоих ног. Бог одарил тебя всеми возможностями достичь совершенства. Бог поможет. Проси у него и благодари его».

3. «Любовь же открывает окна»

В то время в нашем доме стали появляться иконы, библия с дальних полок шкафа перекочевала к прикроватному столику, а мама по воскресеньям с воодушевлением отправлялась в церковь.

Не могу сказать, что мама всегда следовала законам божьим, нет, её религиозность как-то то вспыхивала, то затухала на протяжении жизни, но мне кажется всю божественность она заключала в двух словах: «Так надо».

И вот, постепенно приближаясь к трудному возрасту, заимев свои взгляды на некоторые вещи и явления, ощущая интерес мальчиков и испытывая такой же, я вступила в следующий этап своей жизни. Занятия балетом огранили мою фигуру и мой характер. В свои годы я уже считала себя сильной и волевой девочкой, способной добиться всего, чего захочу. Мама оставалась единственным человеком, которому я не смела перечить. А если и спорила, то уже заранее зная, что не дойду до конца и всё равно соглашусь.

Как-то летним воскресным утром мама заявляет, что именно сегодня мне пора приобщиться к религии – пойти с ней в церковь.

– Не хочу. Мне нужно заниматься.

– Что значит не хочу? Ты и на балет не хотела идти, вспомни. Ты уже большая, пора входить в свет и тянуться к свету. Что подумают люди?

«Входить в свет», – я про себя несколько раз повторила эту смешную фразу, представив, что ступаю на свет фонаря, гордой поступью, шаг за шагом, пока не вхожу в этот самый свет и в то же мгновение стукаюсь лбом о фонарный столб.

– Почему ты улыбаешься? Разве я что-то смешное говорю?

– Ни в какой свет я не хочу, и что скажут люди, мне тоже безразлично!

Мама краснеет, сдерживая раздражение.

– Милая. Мари, ну пожалуйста, так нужно. Папу не затянешь, хоть ты меня не бросай, – лицо мамы разглаживается.

– Ладно, уговорила, но пообещай, что купишь мне то платье!

Всё-таки женское начало стало брать верх в том возрасте.

– Договорились.

Вроде как смирившись со своей участью, в дурацком платке, как у бабулек вокруг, вхожу в церковь. Внутри всё выглядит богаче, больше, чем снаружи – прямо как в каком-то мультике. Тёплый свет свечей, отражённый в золотых чашах, кружках, иконостасах, крестах, создаёт своеобразный уют. Запах, который ни с чем не спутаешь, бьёт в нос, и от этого кружится голова. Из своей каморки выходит поп в нарядной одежде, с благостным видом, и начинает что-то бормотать. После каких-то слов люди крестятся, кланяются и так бесконечно. Мама смотрит на меня и глазами показывает, что я тоже должна креститься, и я вялым движением подношу пальцы ко лбу, к плечу, к другому плечу. На пупок не хватает энтузиазма, делаю небольшой шаг назад, чтобы мама меньше обращала на меня внимание.

Звонкий щелчок подзатыльника. Невольно пригибаюсь. Рядом со мной психованная мамочка учит сына креститься или молиться. Видно что парень тоже не смог отказать своей маме, но почему-то мне кажется, что шансов у него было меньше, чем у меня. Служба продолжается, как ни в чём не бывало. Смотрю на парня, чуть повернув голову направо. Красивые скулы, высокий лоб, приятное лицо. Парень замечает мой взгляд и подмигивает.

Что? Какой нахал! Я отворачиваюсь не подав вида, а сама думаю: «А он хорошенький».

«Ааапчхи» – раздаётся взрыв на всю церковь, так, что поп замолкает. Красавчик, подхваченный мамой под руку, вылетает с ней за дверь. «Ай-яяй что-за молодёжь, ничего святого, понаражают бездарей, бог простит», – шепотки пробегают по залу, поп, откашлявшись, заводит свою шарманку снова: «Благ ест тот чьи помыслы чисты…»