В пограничном слое

– Честно говоря, – поделился я со своей заинтересованной слушательницей, – довольно ободранный вид поверхности великих пирамид Гизы лично у меня вызывал сомнение, что это дело ветра и погоды всего лишь за четыре тысячи лет. Мне казалось, что так скорее случилось за период, соизмеримый по длительности с целой геологической эпохой. Конечно, я не могу этого доказать, но хотелось бы удостовериться в этом, отправляясь от сообщения Рерихов.

А от властителей Шамбалы – Рерих этого не скрывал – он получил послание Советскому правительству и доставил его в Москву. Видимо, в нем было предложено покровительство Белого Братства советскому государству, если оно будет развиваться по конструктивному, а не репрессивному пути. Никаких известных нам последствий данное послание Шамбалы не имело. А вот зато в Монголии авторитет Белого Братства всегда был столь велик, что там пропаганда идей коммунизма, чтобы она доходила до сердца и сознания народных масс, как раз и облекалась в форму привычного образа: построение коммунистического общества на Земле – это просто осуществление идеи Шамбалы. Кстати, сам Рерих отмечал – достаточно вам упомянуть о Шамбале на востоке – и вы будете выслушаны собеседниками с величайшим вниманием и уважением. Но большевикам линия Шамбалы была не указ, и это лишь их монгольские единомышленники использовали веру народа в светлое будущее, уготованное бескорыстными мудрецами тайного царства, а у нас даже сло́ва такого – Шамбала – никто, кроме востоковедов, не знал, хотя в Монголии и Тибете оно было известно всем от мала до велика.

Дама, перед которой я с воодушевлением раскрывал тайны, обнародованные Рерихом, все это время слушала меня с несомненным интересом. Было заметно, что она не только ловит каждое слово, но и волнуется, глубоко переживая и за себя, и за все цивилизованное человечество, столь нищенски наделенное крупицами Истин, которые так важно знать любому человеку, чтобы понимать, к чему надо стремиться и как следовало бы сознательно вести жизнь к лучшему. Возможно, со стороны наша беседа (или мой монолог) напоминала сцену из великолепной экранизации потрясающей повести Бориса Лавренева «Сорок первый», где Говоруха-Отрок (актер Олег Стриженов) рассказывает молодой рыбачке Марютке (актриса Изольда Извицкая) историю Робинзона Крузо. Разумеется, моя добровольная слушательница была куда образованней Марютки, а я, хоть и тоже синеглазый, как Говоруха-Отрок (да и Стриженов тоже), но никак не напоминающий белого офицера, как показало ближайшее будущее, все же произвел на нее сходное впечатление, как в кино. – «Рыбья холера! – думал я про себя словами Марютки, глядя на стоящую рядом и наблюдающую вместе со мной за нашими собаками женщину, казавшуюся после разговора о Шамбале еще более милой, хрупкой и уязвимой для злодейского вторжения с моей стороны в ее интимный мир, которого она уже хотела. – Что же ты наделал? Ведь ничего же не хотел от нее добиваться – просто, как «лектор по распространению» советской эпохи (когда к этому титулу даже не добавляли слов «научных знаний», как это было вполне реалистично показано в комедии Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь») изливал из себя распирающие впечатления после чтения книги великого человека – и вот тебе! Она же уже лишилась покоя и ловит твои слова, так, как будто это ты видел Шамбалу и шел через перевалы Каракорума, Кунь-Луня, Алтая и всяких других хребтов по пространствам, разделяющим СССР и Индию, будто это благодаря мне западная часть человечества сможет узнать о пути, от которого никому не сто́ит уклоняться! Ничего себе «лектор по распространению»! Ты бы хоть прежде подумал, стоит ли говорить, перед тем, как начал!

Но следом какой-то другой – не сочувственный, а отрезвляющий голос изнутри меня возразил моим же запоздалым самообвинениям: – «Нет, все равно было поздно, и стал бы ты говорить или нет, это уже ничего бы не изменило. Вспомни – она сама тебе сказала о том, что сын уже вскоре отлетит от нее в самостоятельную жизнь и процитировала мысль Рериха о «детях взаймы» у судьбы. Ей уже в тот момент хотелось, опережая наступление разрушительного для своей маленькой неполной семьи будущего, найти вне этой семьи какую-то опору для себя, какую-то защиту от надвигающегося темно-серого одиночества, и вот она почувствовала, что это можешь быть ты, рыбья холера, еще до того, как ты развернулся с рассказами о Рерихах и Шамбале. И вот наступил день, которого она, как любой человек, недовольный своими жилищными условиями, жаждала всеми силами души – день получения ордера на новую отдельную квартиру. Но она, сообщая мне эту новость, выглядела не столько счастливой, сколько потерянной. В ее взглядах сквозила мольба – мольба о том, чтобы я спросил у нее новый адрес и оставил надежду на поддержание знакомства в будущем. Только что я мог на это сказать? Что она мне симпатична? Но она-то мечтала о большем, чем симпатия и совместные прогулки с собаками, а на большее я бы не мог пойти, даже если бы она нравилась мне больше, чем сейчас. Развлекаться с ней время от времени – она бы на это не согласилась, да и на моем месте хотели бы оказаться очень многие – еще бы! Милая, ненавязчивая, любящая и тактичная любовница – прекрасный вариант на случай хождения налево!

Но! Во-первых, эту женщину нельзя было сравнить с Мариной практически ни в чем. Марине я принадлежал по любви и по доброй воле. Ну, а если бы этого и не было, то я все равно задумался бы, не слишком ли много вреда принесла бы ей – нежной, хрупкой и уже, как минимум, однажды крупно обманутой женщине связь, которая не дала бы ей постоянного счастья? А поиграть с ней и оставить ее вновь одну, было бы слишком жестоко. Я возвращался домой сдержанным и хмурым. А каким еще можно быть в ситуациях подобного рода? Хвастать нечем: помочь не можешь, зла не желаешь, добра не принесешь. О довольстве собой тут и речи быть не могло. И даже сама симпатия к этой даме вдруг самому стала казаться без вины криминальной. Нет – неразделенная любовь уже одним фактом своего существования способна внести дискомфорт в жизнь всех задеваемых ею лиц, особенно когда не ожидаешь вызвать ее.

Право слово, не для самолюбования вызываются из памяти подобные случаи. Они приходят и высвечиваются на головном экране как-то сами по себе. Их могло бы высветиться и больше, но разве «в этим дело, Михаил Николаевич?» – как говорил мне мой давний сотрудник по ОКБ стандартизации авиационной техники Александр Никитович Свистунов. Да, дело заключалось действительно «не в этим». Оно заставляло задумываться о другом – что побудило кого-то из малознакомых женщин отдать мне больше чувств, чем я мог ожидать, и чем это могло быть вызвано? По всему выходило, что я сам плохо знаю себя и какие-то исходящие из меня или от меня действующие начала. Я почти никогда не пускал их в ход с бухты-барахты, но, тем не менее, что-то сквозило и вырывалось помимо моего желания. Это-то и беспокоило – значит, не всем во мне управляла моя собственная воля – я уж не говорю о сознательности. И в связи с этим на ум пришел в принципе давно знакомый ответ, проверенный на других делах, начиная от явления на свет и кончая его покиданием: НАС НЕ СПРАШИВАЮТ, а просто заставляют выступать в сложившейся обстановке в определенной роли и зорко следят за тем, как мы поступили и как будем выбираться из положения. Но, как бы в конце концов ни получилось, лучшее из этих как будто бы безрезультатных встреч оставалось с тобой и никуда не исчезало, будто и в самом деле стало родным, пусть и не на сто процентов.

А вот места, где проходили походы, становились родными на все сто. К ним уже нельзя было оставаться равнодушным, когда бы о них ни заходила речь – об экспедициях, отправившихся туда, о фильмах из коллекции «Клуба путешествий» и даже о тамошней погоде.

Долгое время, пока метро не провели поближе к моему дому, я ходил на работу пешком на ближайшую станцию «Краснопресненская» мимо Центрального института прогнозов. Там на стене рядом с подъездом был стенд, на котором вывешивались карты погоды, и меня, как магнитом, влекло туда посмотреть, какая температура во всех дорогих мне краях – на Приполярном Урале, в дельте Волги, в Западных Саянах, в Баргузинском хребте и на Байкале, на Витимском плоскогорье, в Карелии и на Кольском полуострове – в Кандалакше, Апатитах и Слюдянке.

Это еще в первом моем походе по Кольскому именно Слюдянка была мне особенно дорога́. К ней привел довольно долгий малохоженый маршрут, хотя первая его часть посещалась туристами-водниками часто. Однако по реке Стрельне в Московском клубе туристов сведений не нашлось. Во время командировки в Ленинград я отыскал тамошний клуб туристов. Он находился в здании, которое называлось «Дворец труда» (от него так и веяло модой на пышные названия, всегда даваемые любой победившей революцией), и там в библиотеке нашелся один отчет двух байдарочников, прошедших по Стрельне. Попасть на нее можно было двумя путями – либо волоком из верховьев Варзуги с запада на восток, либо волоком из Поноя с севера на юг. Наша компания выбрала путь через Варзугу. Но и к ней предстояло добираться не прямо. Мы морским рейсовым катером отправились из Кандалакши в поселок Лесной по Кандалакшской губе Белого моря. Погода была великолепной – светило солнце, дул свежий ветер, раскачавший волнение. Слева по борту простирался высоченный берег Колвицких тундр. Это было красивейшее место всего Беломорья. С ним могли сравниться разве что окрестности Сонострова и Шарапова мыса на южном берегу той же Кандалакшской губы, но туда я попал значительно позднее – через шестнадцать лет. Я прямо упивался великолепным зрелищем и все больше радовался тому, что, невзирая на все препятствия, мне с огромным напряжением сил удалось вырваться с работы в этот поход. Прямо по курсу катера открывался голубой простор неба и синего моря, справа появлялись и уходили за корму небольшие скальные острова – прямо как на картине Аркадия Рылова «В голубом просторе», только без летящих лебедей, и все шло хорошо, пока катер не изменил курс следом за поворотом берега влево, и волна пошла нам не в нос, а в борт. Вот тут я и заметил, что на палубе мне стало как-то скучнее, но в салоне, где уже находилось много людей, от духоты сделалось еще хуже, и тогда я, наконец, догадался, что подступающая тошнота и начавшаяся головная боль – это симптомы морской болезни. С ней в салоне было делать нечего, и я снова отправился на палубу. Кое-как мне удалось удержаться от рвоты, благо мы, очень рано высадившись с поезда и переехав в морской порт, не успели как следует перекусить. А потом, уже при подходе катера к поселку Лесному, когда качка снова стала килевой, мне сразу полегчало. Взяв в леспромхозе грузовик «ГАЗ-49», мы по галечной дороге поехали в Вельмежку на Вялозере, и там, наконец, я до конца, буквально всеми фибрами души, ощутил себя вполне на долгожданной воле, как только мы поставили лагерь на хорошо обдуваемом мыске – здесь меня не могло бы достать никакое начальство. Отсюда, собственно, и начался наш водный маршрут. После пересечения плеса Вялозера мы вошли в речку Вельмежку, вытекающую из Вильма-ламбины, а оттуда перешли в озеро Индель, водам которого не давала сливаться естественным образом в реку Пану плотина, перегораживающая реку Индель. До сих пор серьезных препятствий не встречалось, если не считать молевого сплава и нескольких запаней, которые мы не без труда, но прошли. Сплав вниз по течению Индели, а потом и Паны был уже сплошным удовольствием. В порогах Паны было несложно крутить слалом между камнями, и мы достаточно быстро дошли до ее впадения в большую Кольскую реку Варзугу, текущую отсюда на юг, тогда как нам надо было продвигаться на север. И здесь нам на время пришлось стать бурлаками и вести байдарки вверх бечевой. К вечеру мы достигли места, на котором хотели устроить дневку, и разбили лагерь прямо ниже последней ступени Котельного порога. Пару лет назад тайгу на нашем берегу выжег пожар, но сейчас эта местность уже не выглядела мертвым местом, хотя обгоревшие стволы северных елей хвойной зеленью так и не покрылись, но продолжали стоять, а вся земля была покрыта рослым цветущим иван-чаем, внесшим оживляющий элемент в погибший было пейзаж. Мои спутники, да и я тоже, пытались поймать под порогом на блесну семгу, но блеснили спиннингами напрасно – семга не брала, несмотря на «уловистую» репутацию этого места.

А потом, после дневки у Котельного, мы три дня шли бечевой, изредка на веслах к тому резкому перелому русла Варзуги с востока на север, откуда согласно нашей карте – семи с половиной километровке было ближе всего к верхнему течению Стрельны- километров шесть пешего хода вдоль границы тайги. К северу, в направлении к Поною, простиралась тундра. Поскольку расстояние между Варзугой и Стрельной не шло ни в какое сравнение с длиной волока между Подчерьем и Щугором через Тельпосский хребет Приполярного Урала, который наша компания сделала в прошлом году, байдарки здесь решили переносить не разбирая. Мы уже почти завершили челночные рейсы к Стрельне, когда нам неожиданно встретилась другая туристская компания. Это была команда спортивного туристского клуба «Вольный ветер», объединяющего туристов, горнолыжников и альпинистов одного закрытого предприятия в Кунцеве. Во главе команды был Наум Томашпольский. Они шли в свой маршрут от Поноя к верховьям Варзуги через болотистую местность и порядком изнурились на этом волоке. Предполагая трудность пути, в команду из восьми человек не включили ни одной женщины. У нас же их было трое – моя жена Лена, Вера Соколик и Наташа Фюрстенберг. Обе компании радовались встрече – после двухнедельного отсутствия встречных кратковременный контакт со свежими людьми, тем более с единомышленниками, увлеченными одним и тем же видом спорта. Мы им описали предстоящий спуск по Варзуге до порога Падун, в верхнюю ступень которого можно было попасть незаметно для себя, а там через сотню метров и в стремнину собственно к шестиметровому Падуну, в который лучше было бы совсем не попадать. Рассказали и о своей дневке у Падуна, когда ходили на охоту и подстрелили лося. Мы тогда разделали тушу на четыре части, освободив от внутренностей, и закоптили их для сохранности на костре. Мы с удовольствием предложили им четверть своей добычи, а они с радостью приняли ее. Перед расставанием ребята пригласили нас на осенний слет своего клуба в окрестностях Москвы, где у них обычно проводились соревнования по спортивному ориентированию, преодолению препятствий и по «играм лесорубов», о которых среди нас никто не слыхал. Они обещали, что если мы придем на слет, то увидим интересное зрелище. Обменявшись московскими телефонами и пожеланиями удачного прохождения пути, мы разошлись. Выйдя на берег Стрельны, мы убедились, что ленинградские туристы говорили правду о том, что на этом участке в реке еще очень мало воды. Однако проводить байдарки вброд за собой было все-таки можно, и мы с облегчением перевели дух, убедившись, что самая сложная часть маршрута уже оказалась позади. Сразу стало ясно, что на Стрельне гораздо больше дичи, чем на Варзуге, но в связи с изобилием мяса на дальнейшую охоту был наложен запрет после того, как я подстрелил, не удержавшись, гуся-гуменника. Одновременно мы ощутили, что и гнуса здесь гораздо больше, чем на Варзуге, особенно мокреца. Он проникал сквозь марлевую сетку на окне палатки, и когда я это заметил, мы уже были изрядно покусаны даже внутри своего дома. Лена срочно зашила окно носовым платком. Это сразу принесло облегчение. Спуск по Стрельне был бы куда интересней, если бы сплав то и дело не приходилось заменять проводкой в тощих струях воды. И все же местами он очень радовал и видами, и порогами, и новыми встречами с живностью и новыми людьми. Долина Стрельны все больше углублялась в высокие берега. Дойдя до небольшого круто спускающегося по узкой долине правого притока большого ручья, мы решили подняться вдоль него пешком вверх до его истока из довольно крупного озера Черного, откуда после небольшого волока можно было бы попасть в целую систему Ондомских озер, из которых открывался спуск к Белому морю по реке Ча́ваньге. Нам хотелось представить себе, каковы там особенности местности и возможности продвижения – просто, на всякий случай, раз уж мы забрались сюда.

Мы шли гуськом уже по верхней части притока Стрельны. Чувствовалось, что озеро уже недалеко, да и тайга, как и предсказывала карта, уже осталась позади – теперь вдоль русла везде росли только кусты. И вдруг не далее, чем в пятидесяти метрах от нас, один из кустов буквально взлетел на воздух. В первый миг мы не поняли, в чем дело, но тут же все разъяснилось. В воздух взлетел не куст, а ветвистые рога на голове крупного северного оленя. Секунду он с не меньшим удивлением смотрел на нас, чем мы на него, затем повернулся и картинными прыжками, прерывистым полетом помчался вдаль, в тундру. Это был первый случай, когда я в действительности увидел оленя, летящего точно так же, как олень на крышке коробки шоколадного набора, знакомый с детских лет.

Вскоре мы действительно вышли на скальный берег озера, которое, казалось, было лишено почти всякой прелести, поскольку другие берега его были уже совершенно голыми и таким же плоскими, как тот, на котором мы стояли, если бы не одно впечатляющее качество, которым оно буквально дышало. Это было дыхание пустынности серой низкой ровной скалы, обрамляющей пустынные же и невозмущенные темно-серые воды. От них так сильно веяло абсолютным безлюдьем, что мы долго молча смотрели перед собой и по сторонам, стараясь понять, в какой мир мы попали. По крайней мере, о себе я определенно могу так сказать. Потом мы немного продвинулись дальше вдоль берега, надеясь зацепиться взглядом за что-то еще, но кроме очень отдаленных невысоких возвышенностей не заметили ничего. С тем мы и повернули обратно. Возвращение в таежную зону принесло облегчение. Каким удовольствием казалось здесь проходить по широким тропам, пробитым кочующими северными оленями или, немного удалившись от них, поднимать на крыло со страшным пугающим грохотом взлетающих почти из-под ног громадных глухарей! Нет, Стрельна положительно давала нам совершенно новые впечатления помимо тех, которые уже было привычно получать от тайги! А потом мы продолжили сплав. Следующим заметным притоком справа была река Слюдянка. Должно быть, прежде там действительно был рудник, где добывали слюду, но теперь над местом впадения Слюдянки в Стредльну довольно высоко осталась стоять только метеорологическая станция. Мы были первыми людьми, которых пятеро обитателей-метеорологов увидели после своей заброски сюда по воздуху в том году. Начальником метеостанции был молодой парень Жора Дубровка. Его сотрудниками, которые посменно шестичасовыми вахтами вели наблюдения за погодой и во время жестко установленных сеансов связи передавали результаты наблюдений в свой региональный центр по радио, отстукивая сообщения телеграфным ключом, были еще один парень моложе Жоры и три особы женского пола: одна была уже заметно беременной женой Жоры, а две другие девушки, только что закончившие соответствующее училище где-то на Кубани, в первый раз ожидали свою заполярную зимовку.

Несложно было представить себе их жизнь – сплошь из непрерывных шестичасовых вахт, перемежаемых коротким сном и бытовыми заботами по заготовке дров, доставке воды из реки (чаще всего из проруби во льду), приготовлению обедов – и все это на фоне одних и тех же постоянных впечатлений от своих коллег – от их лиц и разговоров, привычек и плохо совместимых с вашим в тесном пространстве характеров. Мы сразу подарили хозяевам еще одну четверть нашей добычи и предложили приготовить из неё совместный парадный обед, а потому что на следующий день решили устроить на Слюдянке дневку. Мы переночевали в своих палатках, хотя хозяева приглашали нас к себе в дом, а утром принялись осматривать окрестности станции. Оказалось, что это самый отдаленный из всех пунктов метеонаблюдений на Кольском – от всех других было ближе до постоянно населенных мест. Мы с Леной, посмотрев на берега Слюдянки, спустились к Стрельне и перебрели через нее на другой берег, а затем поднялись на возвышенность, где уже не было леса, зато росла такая крупная черника и голубика, какой я больше не встречал почти никогда. Вид отсюда тоже был необычайным, но все-таки без такого ощущения пустынности и отрешенности от всего людского, какой мы видели накануне. Потом состоялся запланированный обед, украшением которого были сотни пельменей, сделанных общими силами из теста хозяев и лосиного мяса. Мы выставили немного спирта из своих запасов. За столом шел оживленный дружеский разговор, однако бросалось в глаза, что одна из молоденьких девушек с Кубани не вышла к общей трапезе. Как-то само собой, без расспросов, стало понятно, что она осталась оплакивать в одиночестве свою даром пропадающую в этом безлюдье (не считая коллег) жизнь, потому что мы своим появлением напомнили, что на свете есть другая жизнь и другие люди, существующие нормально, по-другому – не то что она. Ведь здесь даже нельзя было без специального разрешения начальника, то есть Дубровки, шагнуть за пределы метеостанции. А что это была за территория? Дом, радиоантенны с «противовесами», метеоплощадка с приборами – и всё! Даже если бы эту девушку тянуло в тайгу (а ее навряд ли тянуло), она и на это не имела бы права. И все, что ей оставалось, это отбывать постылые вахты одну за другой без перерыва в течение трех лет, покуда не истекут ее обязательства перед Службой погоды и она не заслужит сразу полугодовой оплачиваемый отпуск, который сможет провести дома, как все люди, и уже не вернуться сюда. Этот невидимый и неслышимый плач вырванной из привычной обстановки души, каким-то образом действовал мне на нервы, хотя я, как все, участвовал в разговоре, закусывал и выпивал и даже чувствовал себя именно здесь и в такой жизни вполне на месте, но внутри меня что-то нет-нет, да скребло. – «Все люди разные, – думал я. – Ей нравится то, что не нравится мне, а от того, к чему тянет меня, ее с души воротит, тем более, что она как каторжный арестант на галере напрочь прикована к круглосуточной постылой работе, в то время как ты к своей (тоже постылой) все ж таки прикован не на все время суток и можешь относительно свободно распоряжаться несколькими часами, правда, лишь двумя-тремя в сутки, по своему усмотрению, не говоря уже о выходных днях. Да если бы у нее и были бы здесь выходные, куда бы она могла деть себя? В тайгу, где можно нарваться на медведя-шатуна, ватагу голодных волков или злющую росомаху? Нет, куда ни кинь, все равно выйдет клин. А у нас в жизни такого явного клина не было. Наутро мы попрощались с невольниками службы погоды и продолжили сплав. Теперь в Стрельне хватало воды и глубины, и потому река и препятствия на ней все больше завладевали нашим вниманием. На последнем приустьевом участке Стрельна срывалась со скального плато к морю целым каскадом мощных порогов, большая часть которых была водопадного типа. Они следовали один за другим, и я лишь малую часть рискнул проскочить на своем «Луче», а другие не стали делать и этого. А потом мы благополучно прибыли в небольшую деревню Стрельну, где оставшееся население жило рыболовным и зверобойным промыслом. Вадим и я посетили факторию, на которой обрабатывали пойманную в устье Стрельны и на других соседних тонях семгу. Не знаю, что подумали о нас женщины, разделывавшие рыбу и прикомандированная из какого-то научного института женщина-москвичка, которая измеряла длину каждой рыбины сантиметром и брала от каждой по чешуйке для определения возраста по кольцам на ней, а мы с Вадимом, услышав данные о длине рыбы, называли ее вес еще до того, как ее клали на весы и редко ошибались, причем не больше, чем на сто-двести граммов. Вероятно, по их представлениям, такой опыт могли иметь только завзятые браконьеры, но мы были отнюдь не завзятыми. Это в нас говорил опыт добычи на Подчерях и Щугоре, где в общей сложности мы выловили двадцать рыбин, из них больше половины один Вадим. В устье Стрельны мы разобрали байдарки и стали ждать дору. К вечеру она пришла. Это была большая беспалубная деревянная моторная лодка грузоподъемностью в несколько тонн с рубкой для рулевого. На ней мы отправились в ближайшую к востоку большую деревню Ча́пому в устье одноименной реки. Она была очень плотно и тесно заставлена деревянными домами, соединенными сетью дощатых тротуаров. Ночь мы провели в какой-то избе, а где-то в полусвете занявшегося дня в пять часов утра мы уже вышли на берег встречать теплоход «Акоп Акопян». Как я узнал много позже от Марины, это судно носило имя реабилитированного посмертно друга Анастаса Микояна, который худо-бедно (скорей даже худо, но совсем не бедно) пережил все чистки и репрессии, без малого подчистую сметавших правых и виноватых, если они вызывали подозрения у Сталина. Сделать что-то в защиту друга Акопа Микоян либо не смог, либо побоялся, но вот имя его присвоить каботажному судну все-таки сумел. Оно было не ахти какое, предназначенное в основном для перевозки грузов, но в кормовой надстройке оно имело несколько общих пассажирских кают. Нас переправили к остановившемуся на рейде «Акопу» на рыбацком ка́рбасе – судостроительном шедевре поморов – оно было пригодно и для плавания в суровом и бурном море, и для протаскивания его по льду от разводий к разводьям силами одной бурсы, то есть артели промысловиков, ходивших на нем на добычу тюленей. Через день спокойного плавания мы благополучно пришвартовались к пирсу в городе Архангельске. Там еще только сооружался первый мост с центральным подъемным пролетом через Северную Двину, а потому мы переехали на левый берег, где был железнодорожный вокзал, на городском теплоходе.

Где-то вскоре после возвращения с Кольского я в книжном магазине обратил внимание на небольшую книгу в отделе географической литературы. Ее название показалось странным – «Зажгите костры в океане», а имя автора – Олег Куваев – мне ни о чем не говорило, однако что-то заставило проявить к ней интерес и взять в руки. Сначала я ее полистал в разных местах, и какие-то фразы автора сразу легли в сознание как семена в подготовленную почву, затем познакомился с аннотацией. Там говорилось, что Олег Михайлович Куваев, молодой геолог и геофизик, несколько лет проработал на Чукотке и острове Врангеля и что это его первая книга, включающая повести и рассказы. Узнанного было достаточно, чтобы приобрести ее.

Повести мне понравились, хотя я нашел, что для автора с таким суровым экспедиционным опытом в них было несколько больше романтизма (упаси Бог – я никогда не был против него), чем позволяла действительность, исходя именно из моего фактического опыта, и я заподозрил, что это было сделано специально, чтобы увеличить шансы произведений на публикацию. Рассказы же, особенно два из них: «Где-то возле Гринвича» и «Чуть-чуть невеселый рассказ» меня просто потрясли. Они были настолько великолепны, что я отдал свои симпатии Олегу Куваеву на всю жизнь. Это было именно то, что должен был видеть в людях и окружающем мире человек с его опытом – и ничего наносного. Принудительная сила бытия, которую он столь мастерски описал, равно как и деятельность людей, занятых повседневным трудом в почти предельных условиях выживания и проявляющих в них упрятанное от внешних глаз свое неизменное внутреннее благородство – вот чем просто веяло со страниц этой книги, изданной в Магадане.

В рассказе «Где-то возле Гринвича», где описывалась жизнь и работа четырех людей, заброшенных на крошечный остров Шалаурова в Ледовитом океане, на выносной метеорологический пост во время летней морской навигации – меня буквально все заставило видеть происходящее там своими глазами, хотя в действительности я видел свосем другую и более капитальную полярку в Слюдянке, а не на этом острове. Но в мелочах всё их устройство и быт были в них похожи и даже идентичны, что бы ни взять: такой же телеграфный ключ Морзе, а рядом с ним самодельная «дрыга», позволяющая передавать сообщения чуть ли не вдвое быстрей, чем ключом, и карабин системы Мосина с расхлестанным за время долгой эксплуатации при плохом уходе стволом, и антенны на деревянных мачтах, которые ураганный ветер вполне способен сломать и которые надо вновь ставить своими силами – ведь никого на помощь не пришлют, а главное – все те же стандартные вахты и сеансы связи с метеорологическим центром, которому в высшей степени наплевать, у кого какие настроения в тесноте и однообразии быта на брошенной всеми людьми в полную изоляцию станции. Этот центр одно беспокоит – чтобы сводки поступали регулярно, а в ряде случаев даже чаще, чем обычно, если этого требует морская и аэронавигация или буйствующая погода. В начальнике поста Гешке Видмеденко я почти узнал слюдянского Жору Дубровку. Если можно сроднить читателя с героями литературного произведения и реалиями их жизни больше, чем это удалось Куваеву, то я этого просто не в силах вообразить. Подобное же оказалось по плечу только еще одному великому писателю-биологу-охотоведу Андрею Скалону, а еще несколько отличных писателей к такому уровню лишь приближались. С выходом в свет каждой новой книги Олега расширялся мой полярный кругозор, да и человеческий тоже. Прочитав его второй сборник, я не удержался и написал ему письмо, в котором высказал то, что думаю о его творчестве, указав вещи, которые особенно впечатлили меня. Письмо я послал в редакцию журнала «Вокруг света», где временами появлялись рассказы и очерки Куваева, с просьбой переслать его автору. Благодарю даму-редактора, которая это сделала. Олег откликнулся на мое письмо довольно неожиданным признанием, что я его здорово поддержал в собственной уверенности в том, что лучшие его вещи – именно те, о которых говорил я, а не те, которые выделяют и превозносят окружающие. Я никак не мог понять, что же это за люди-критики, литработники, друзья, наконец, если они не могут отличить алмазов – пусть и не от пустой породы, то хотя бы от золота и серебра? Ведь все истинные достоинства Куваевских произведений просто сами бросались в глаза и не требовали, чтобы кто-то кричал о них, а тем более чтобы они еще больше побуждали хвалить что-то другое. Однако уж если Олег поделился со мной этой читательской и критикательской аберрацией, невнимательностью и желанием «поправить» направленность писаний превосходного творца, значит, такое явление действительно имело место, и мне следовало запомнить и записать это не только на счет Олега, но и на мой собственный счет тоже. Я еще не раз и не два открывал у Куваева то, что уже сам наблюдал в разных отдалённых или труднодоступных местах. Тишина, «от которой ломило уши», как о том писал Олег в нескольких рассказах и очерках о севере острова Врангеля, была одним из признаков того же абсолютного отсутствия людей, с каким я столкнулся в первый раз на озере Черном в верховьях притока Стрельны, а затем уже в другом, но не менее выразительном варианте в верховьях реки Долсы в самом сердце Баргузинского хребта, там, где она вытекала из подпертого древней мореной горного озера, по берегу которого бродила громадная медведица с двумя медвежатами, ворочая камни в поисках ручейников или иной пищи, пока не учуяла нас и не помчалась как скаковая лошадь наверх выяснять, что там такое, предварительно угнав медвежат куда-то в русло Долсы. Это было зрелище – как карьером неслась вверх по крутому склону сквозь заросли ерника, в котором люди бредут со скоростью от силы полтора километра в час, зрелище прекрасное и пугающее. Она остановилась на нашем уровне в пятидесяти метрах по ровной поверхности, где уже не было никакого ерника. Эту дистанцию она могла проскочить в три-четыре секунды. Мы – то есть я, Ваня и его жена Лариса, стояли неподвижно, я с ружьем, Ваня с топором, Лариса без ничего – и ждали. Некоторое время и медведица неотрывно смотрела на нас – громадина с большую корову, только с когтями, зубами и ловкостью, с которыми лучше было не связываться. Затем, что-то решив про себя, медведица крутанулась на месте и устремилась вниз с той же скоростью, с какой она поднималась к нам. Напряжение, возникшее в ожидании схватки с непредсказуемым концом, отпустило не сразу. Действительно ли она впервые столкнулась с людьми, но не захотела знакомиться с ними поближе, или, наоборот, очень хорошо понимала, что они могут собой представлять, но она выбрала лучший вариант из двух возможных – не нападать, а мы – то есть я – не стрелять раньше времени, пока агрессия не станет фактом. Нам всем было предельно ясно, что хозяйка положения здесь она, а не мы, и в ее воле поступать с нами так, как ей заблагорассудится, но отнюдь не нам. Слава Богу, рассудила она хорошо сразу за обе заинтересованные стороны. А мы, еще недолго полюбовавшись замыкающими долину хребтами с озером на ее дне, поснимав фотоаппаратом и набросав кроки, поднялись к перевалу на ручей Разбой и ушли из медвежьего дома. Кто-кто в теремочке живет?.. Конечно, в пограничном слое между жизнью и смертью вполне можно было оказаться и там, в сплошных зарослях кедрового стланика, где наша подвижность была бы ограничена еще в большей степени, но и без того свое превосходство мать-медведица из ущелья Долсы, в котором мы не встретили никаких следов человека, доказала нам в полной степени. Так выяснилось, что столкнуться с безлюдьем лицом к лицу – это совсем не просто для выросших в обществе людей. Только единицы из них были как будто созданы для того, чтобы жить анахоретами, отшельниками (мне даже пришло в голову, что само слово «отшельник» произошло от слова «отсельник» – в смысле человека, отселившегося от людей). Какой-то процент населения Земли существенно ощущает необходимость бывать в дикой природе, в ненаселенке, хотя и не приспособлен к тому, чтобы постоянно находиться в ней (видимо, к этому типу принадлежу, в частности, и я). А основная масса людей подобной тяги не испытывает, а если и выезжает любоваться природой, то желает и требует, чтобы там был обеспечен полный комфорт в жилье и все удобства для неутомительного обозрения экзотического окружения, должно быть, в последнем случае в поведении людей обнаруживается наивысшая тяга к ощущению устойчивости бытия, которого при подлинно полном общении с природой и стихией просто не бывает и даже не может быть. Им хочется исключить для себя пребывание в пограничном слое, где возможны любые проявления неустойчивости жизни, хотя и там, куда они стремятся, по большому счету абсолютных гарантий защиты от любых неприятных случайностей тоже не может быть. И все же во время комфортабельного «отдыха душой» их нет-нет (а то и постоянно) гнетёт мысль о какой-то иной неустойчивости – на работе, в семье, в любви, беспокойство или сомнения по поводу оставшихся дома детей или предков – словом по поводу кучи проблем, среди которых вынужден постоянно жить и действовать человек со всеми своими устремлениями, бомбардирующими его череп изнутри сомнениями, тревогами, неосуществленными желаниями – независимо от того, чем и как он занят, где находится и чем увлечен. И если кому-то удается не попадать в какой-то один пограничный слой с не очень приятными или неподходящими свойствами пребывания в нем, то он, тем не менее, окажется в каком-то другом, где ему тоже не всё будет приятно и легко. Куда ни кинь – всё клин! А это значит, что проблема выбора для всех живущих на Земле не в том, чтобы достичь «ламинарного успокоения», уйдя из слоя вихревых блуждающих и неустойчивых струй, а только в том, чтобы найти в этом мире наиболее подходящие для себя области турбулентности близ поверхности любимой и родной планеты, где можешь совершенствовать умения обитать в нем, подвергаясь всему, что Господь ни пошлет, и именно там исполнить свое высшее призвание, которое сперва еще надо познать и обрести.