Что же могло быть такое тайное, чего бы Валя страшилась или обычно не позволяла себе проявлять? Ведь она совсем не скрывала, что любит меня, судя по тому, как первая вешалась мне при встречах на шею, целовала – правда, не так, что это было тождественно любовным поцелуям, претендующим на такой же ответ – и очень часто усыпала свою речь словами – «Михаил Николаевич, любимый, дорогой!» Я никак не поощрял ее к подобному гейзерному излиянию чувств – но таковым все это оставалось на протяжении более тридцати пяти лет и тут – на́ тебе, всё как ножом отрезало! Будто я взял и в один момент смертельно ее оскорбил, хотя я за собой никакого греха так и не ощутил. Единственное, чего не было раньше, так это ее знакомства с моим литературным опусом. Значит, в нем она нашла оскорбительные для ее самолюбия признания о себе самом? Что же смогло ее задеть? Видимо, в первую очередь, романы с другими женщинами, не только с Мариной, любовь к которой она не смела порицать даже про себя. Чем она оказалась задета сильнее – тем, что они вообще у меня были (а героя романа она полностью отождествляла со мной) или тем, что о них было написано как в духовном, так и в плотском (как говорили предки) их воплощении? Пожалуй, все-таки в первую очередь тем, что они у меня были, особенно если принять во внимание, сколь высоко в этом грешном окружающем мире она расценивала собственные драгоценные качества: постоянную честность, истовое трудолюбие или трудоусердие, верность всему и всем, что представляло в ее глазах действительную ценность.
А я, оказывается, позволял себе любить всяких женщин – и очень достойных, и не очень, а то и вообще недостойных с точки зрения ее принципиальной требовательности к любви. Какие выводы она из этого сделала? Мало того, что я часто выбирал не лучших (а, стало быть, и сам вел себя недостойно), главное же – что я предпочел пройти мимо ее любви – самой что ни на есть заслуживающей признания и ответа – вот в чем открылся мой главный грех. И уж если расценивать не меня и мое поведение, а собственно мой роман, то есть книгу, с позиций высокой нравственности (а иначе она, воспитанная на примерах из русской классики, вообще не умела), то мой роман никак не годился на роль литературного произведения, заслуживающего высокой оценки, еще и на том основании, что в нем НЕ БЫЛО ПОКАЯНИЯ, которым так ценна российская изящная словесность и которая так привлекала к ней ищущих понимания человеческой основы бытия читателей во всем мире. А я ведь действительно не каялся в грехах – просто говорил о них, описывал их и сам давал им свою оценку. На колени на площади не становился, чтобы в этой позе рвать рубаху на своей груди, как это было положено. Перед Богом я колени преклонял – это да, но только не в церкви, а там, где придется – ведь Он вездесущ – и не испытывал никакого желания каяться перед толпой современников, которые все, за редкими исключениями, были ничуть не лучше меня. Но это в глазах Вали являлось грубым нарушением правил и жизни, и литературы, и ни там ни там никуда не годилось. А что же случилось с ее как будто бы несокрушимой уверенностью во мне как в человеке, постоянно и безотказно помогавшем ей прокладывать путь во враждебных общественных джунглях? А ничего особенного. Мало ли что я ее никогда не подводил, а иногда и выручал, а уж МОРАЛЬНО (уж позволю себе такое выражение из неподобающего моему поведению лексикона) поддерживал ее несчетное число раз? Ну и что, что поддерживал? Ведь было за что? – Было. Это следовало рассматривать все равно как исполнение элементарной обязанности, вроде как лицо умывать и зубы чистить, а это, кстати говоря, одинаково делают и праведники, и мерзавцы. Вывод – «дорогой и любимый Михаил Николаевич» оказался недостойным ее любви и вследствие этого стал автоматически недостоин благодарности, в том числе и в виде данных ею по неосмотрительности и неведению горячих заверений в своей постоянной готовности ему помочь. По скорости превращения Валина метаморфоза была сопоставима, пожалуй, только со скоростью троекратных словесных отречений апостола Петра от Иисуса Христа, о котором тот провозвестил на тайной вечери, реагируя на заверения Петра (он же Симон, он же Кива) в нескончаемой преданности Богочеловеку, за которым он пошел вместе с братом Андреем с берегов Генисаретского озера, что еще не успеет прокричать поутру петух, как Петр уже трижды отречется от Него (и Петр действительно благополучно трижды отрекся, когда римские воины спрашивали, указывая на Христа, знает ли он этого человека). И если раньше библейский рассказ от Матфея казался мне несколько двусмысленным относительно слова «отречение» – мало ли, разве такое сплошь да рядом не случается в жизни и, в частности, в партизанской практике, когда оставшиеся на свободе отказываются признать арестованного знакомым, чтобы не провалиться самим и не вовлечь «в историю» еще каких-то людей, но после столкновения с феноменом преображения Вали Душкиной я перестал так уж сомневаться в однозначной природе отказа Петра. Правда, в дальнейшей жизни этот апостол доказал верность Христу своими деяниями до самой казни на кресте, перед которой он потребовал от мучителей, чтобы на кресте его распяли вниз головой – настолько он считал себя недостойным принять смерть в том же положении, в каком принял ее Иисус Христос, Спаситель. Меня, разумеется, нисколько не волновало, будет ли когда-нибудь Валя Душкина пересматривать свою новую позицию в пользу старой. Но и мне, поскольку это касалось меня, следовало извлечь из данной истории уроки для себя. Какие? Надо было всегда держать в уме, что предложенная тебе любовь женщины, которая захватила ее, с большой вероятностью может превратиться в ненависть или обернуться оскорбленностью, если ты не заметишь ее или сделаешь вид, что не заметил, но все равно не воспользуешься высшим даром, который предлагают тебе в ожидании ответного чувства.
Такое ведь случалось и до Вали, и во время знакомства с ней. Одна сотрудница, не так давно во второй раз вышедшая замуж, вообще говоря, совсем недурная собой, притом достаточно образованная и умная, недовольная моим «непониманием», решила активизировать события, сообщив мне в конфиденциальной манере, что ее соседи по лестничной площадке надолго уехали из Москвы, а ключи от своей квартиры оставили ей. Но, поскольку мое «непонимание» продолжалось и после столь определенного целеуказующего маневра, оно было уже сочтено за оскорбительный отказ, который вынудил ее подпортить мое реноме в глазах начальства. Другая сотрудница, уже довольно много лет спустя после этого случая, приблизившаяся, как и я, к барьеру пенсионного возраста, вела себя много более сдержанно. И все же ее не совсем адекватно острые реакции на появление возле моего рабочего стола других женщин и еще кое-какие малозаметные штрихи в поведении подсказали, что она была отнюдь не равнодушна ко мне, и вход в ее строгоохраняемую интимность для меня не был наглухо заперт. Ее реакция на мой литературный роман была сходна с Валиной, Эта дама сама попросила дать его ей почитать, когда узнала, чем я занимаюсь после ухода на пенсию. Естественно, она узнала из моей книги ровно столко же, сколько и Валя Душкина, о мыслях, поведении и объектах страсти человека, к которому стала неравнодушна по неизвестной никому прихоти обстоятельств. Однако после чтения она не подвергла меня полному изгнанию из своего астрально и ментально представляемого рая. Но роман ей, естественно, не понравился. Она нашла в нем даже хвастовство своими успехами женщин, что вряд ли было справедливо. Я понимал, конечно, что она, как и Валя, воспитана на в высшей степени положительных и нравственных примерах из традиционной русской семейной дворянской практики (не вдаваясь, разумеется, в такие ее подробности, как нередкие адюльтеры жен и довольно регулярные связи с дамами полусвета или с девицами из хоров или борделей у мужей) и классической русской литературы. Но мне казалось, что, говоря о примерах из литературы, лучше ориентироваться на те из них, когда авторы создавали свои и чужие образы по принципу максимальной и разносторонней откровенности, по возможности чураясь как приукрашивания собственной личности, так и умолчания о неблаговидных поступках своего реального бытия. Так поступал и Лермонтов в ипостаси Печорина в «Княгине Лиговской» и «Герое нашего времени» и особенно великий американский автор, проломивший громадную брешь в стене маскирующей действительность вкусовой литературной морали – Генри Миллер. Вот они-то и создали прецеденты литературы высшего достоинства в том смысле, что стремились привести литературу в соответствие не неким социально-государственным эталонам, нормирующим практику граждан, в том числе и сексуальную, удобным для «общества» образом, а в первую очередь к Истине, каковой бы она в жизни ни была – красивой или некрасивой, достойной или недостойной, заслуживающей поощрения или резкого порицания. И только зашоренным зрением в их творениях можно было не заметить, что раньше всех читателей своей откровенностью они обличают самих себя, поступая так совершенно сознательно, а не в припадках безудержного хвастовства. Проблемы жизни невозможно разрешать, пока они не станут очевидны во всех своих аспектах и образах максимально широкому кругу людей – там ведь всегда есть люди более сведущие и более проницательные, чем свойственно большинству. И социальная функция писателя, если таковая существует наряду с обязательной авторской индивидуальной честностью, как раз и состоит в том, чтобы представлять все явления жизни и сопутствующие им людские реакции самым откровенным и выпуклым ПРОЯВЛЯЮЩИМ образом. Менять свои глубинные представления на этот счет в угоду читателям или читательницам, которые на моем житейском материале хотели бы видеть, как говорил один мой начальник, «более другой документ», я не собирался. А потому и мог пребывать в совершенной уверенности, что неласковых критиков моего литературного творчества всегда будет хоть отбавляй.
Полагаю, в моем нынешнем возрасте мне уже не удастся вызывать у каких-либо новых знакомых дам нежных чувств к моей персоне. А потому мой бескорыстный совет потомкам, как своим, так и чужим, не забывать, что неразделенная любовь, даже если она не была в явном виде предложена, способна превратить любящего и в ненавистника, и в человека, испытывающего презрение и мстительные желания с большой степенью вероятности, хоть и не всегда. Достаточно припомнить известный пример инверсии отношения Идалии Полетика к Александру Сергеевичу Пушкину, который сначала было соблазнился ее готовностью к близости, да на ходу передумал – и получил в ее лице законченного врага на всю свою жизнь, а то и дольше. Случается, правда, и иначе. Например, та дама, которой не понравился мой роман, меньше года спустя поинтересовалась, какого я мнения о последней крупной вещи одной весьма известной и неоднократно премированной романистки, которая была удостоена крупной литературной награды. Я сказал, что этой вещи не читал, но одну из предыдущих считаю удачной. Что-то в голосе собеседницы подсказало мне, что сама-то она разочарована последним романом. Спустя несколько секунд так и оказалось, я услышал именно ту оценку, которую ожидал, но и после этого в разговоре чувствовалась какая-то недоговоренность, оставшаяся неозвученной. Подумав, я пришел к выводу, что после сравнения премированной книги с моим романом моя собеседница не без удивления пришла к выводу, что мой все-таки лучше, однако решила мне этого не сообщать.
Глава 2
Конечно, не во всех случаях, когда дама посылает мужчине приглашающий импульс, говорящий о ее желании открыть особую страницу в их отношениях, а он остается все-таки глух или неотзывчив, события развиваются по схеме от любви к ненависти или презрению, а то и к желанию отомстить за оскорбительное безразличие к ее особе. Вполне вероятно встретить и другую реальность, достичь дружеского расположения, чуткого внимания и одновременно ощутить надо всем прозрачный флер грусти оттого, что нельзя осуществить желаемое.
Впервые я увидел Аллу, когда она отпирала дверь квартиры напротив нашей. Она подняла голову, и мы встретились глазами. Я понял, что это «новая жиличка», о которой нам с Мариной говорил старый наш сосед Юрка из той же квартиры, которую она открывала, и поздоровался первый. Она ответила. Лицо было спокойным, приятным. Она даже слегка улыбнулась. Потом я сбежал с площадки по лестнице вниз, думая о том, что новая соседка очень хороша, но вскоре переключился на другое.
Потом она встретилась мне возле подъезда, и судя по улыбке, радостно просиявшей на лице, сразу меня узнала. Мы тепло поздоровались и снова разминулись, но в этот раз я уже знал – всё от того же Юрки – что ее зовут Алла, Алла Львовна, и что у нее дочь в каком-то из старших классов. По виду новой соседки этого я не ожидал. Она выглядела очень молодо. Кроме дочери у нее еще оказалась и собака – большая восточно-европейская овчарка Лорд. Пес был очень хороший, серьезный. Но наших двух девочек-колли он не задевал, даже в какой-то степени слушался их, как и подобало воспитанному джентльмену собачьего рода. Иногда мы с Аллой встречались на прогулке, хотя обычно наши выходы с собаками по времени не совпадали, тем более, что Юрка очень быстро взял заботу о Лорде на себя, причем не совсем бескорыстно, поскольку Алла ему за это платила какие-то деньги, но вскоре Юрка и сам уже души не чаял в Лорде. Они вместе ходили не только на прогулки, но и в магазины за продуктами и водкой. Юрка и до развода со своей Тамаркой пил достаточно много (она, кстати, тоже была подвержена этой страсти, но не так сильно), но когда Тамарка, забрав дочь, куда-то ушла и продала оставшуюся за ней после раздела квартиры комнату Алле, стал пить еще больше. У него уже была инвалидность и небольшая пенсия, которой ему, разумеется, не хватало, и поэтому Аллина плата за гуляние с Лордом и подкормка, которая доставалась ему «от жилички», когда ему самому уже нечего было есть, как нельзя кстати поддерживала его на плаву, не вынуждая работать. Во хмелю Юрка совсем не был буйным, и когда напивался, то просто спал. То есть для Аллы и ее дочери и собаки он был соседом не из худших.
Однажды при встрече на прогулке с собаками Алла слегка удивила меня тем, что стала без каких-либо расспросов с моей стороны объяснять, почему к ней так часто ходят разные молодые парни. На самом деле к ней действительно часто наведывались, но не одни только парни – девушки тоже, но о последних она предпочла не упоминать, и я понял, что ей не хочется дать мне повода думать о ней, как о женщине средних лет, которая разнообразит личную жизнь одновременно с многими юнцами. Оказалось, она была тренером по легкой атлетике, мастером спорта международного класса, а молодые люди обоего пола, часто посещавшие ее на дому, являлись ее воспитанниками. Узнав об этом, я не удержался и обозрел всю ее фигуру с головы до ног. Алла засмеялась, хотя и не без смущения. – «Что, не похожа?» – спросила она. – «Нет, что вы? Сложение у вас просто великолепное, всем бы спортсменкам так! Замечательно сочетаются и сила, и женственность. Это не так часто встречается у мастеров, вы, небось, и сами знаете! Так что поздравляю вас!» Алла подтверждающе кивнула и засмеялась уже более свободно. Я почувствовал, что сексуальный лед сломан, и она перестала беспокоиться об угрозе своему реноме в моих глазах. Почему-то для нее это было важно, скорее даже очень важно. Ее дочь Лена обещала стать красивой женщиной, но пока еще никак не затмевала мать. Я знал, что Алла родом из Подмосковья, кажется, из района Коломны, и, видимо, у неё еще в юности произошел бурный роман на одном из спортивных сборов с каким-то здоровым и красивым молодым человеком внешне под стать ей. Родилась Лена. Алла, чтобы перебраться в Москву, решила не только сражаться на легкоатлетической арене, но и завоевать положение в науке о спорте. Она даже защитила диссертацию по методам тренировки легкоатлетов и стала кандидатом педагогических наук. А муж? О нем я не спрашивал, она не говорила. Наверное, растворился где-то в обществе оказывающихся рядом с ним спортивных и околоспортивных женщин, раз уж Алла обустраивала жизнь свою и дочери без него. Надо думать, ей пришлось с этим делом совсем не просто. Полуторократная или даже двойная нагрузка на тренерской работе и по работе над диссертацией, наверно, еще и частые приставания мужчин, которые далеко не сплошь ей нравились, но которых не всегда удобно было отшивать, потому как от них нередко многое зависело в ее будущем.
А теперь Алла хотела стать уже доктором наук. Я пожелал ей в этом деле всяческих успехов и жалел вслух, если при встречах она выглядела слишком утомленной и озабоченной. В ответ она подтверждала, что дел у нее по-прежнему очень много, поскольку она вынуждена зарабатывать деньги на новую квартиру, потому что здесь ее окно выходит на Садовое кольцо и нескончаемый шум от движения машин не дает ей спать по ночам. Это действительно никуда не годилось. Не иметь покоя ни днем, ни ночью значило жечь свечу своей жизни сразу с обоих концов. Это я хорошо представлял себе еще с той поры, когда днем работал на службе, а вечером и ночью – над своей первой повестью. Алла видела, что я сочувствую ей совершенно искренне и участливо, и, видимо, это был для нее не пустой звук. Я не могу точно припомнить, когда начал целовать ее при встречах как старую, добрую и приятную знакомую. Она никогда от этого не уклонялась, будь то во дворе, на улице или на лестнице в доме. Я внимательно заглядывал в ее лицо и глаза, и, чем дальше, тем больше замечал тонкие морщинки во внешних уголках, где смыкаются веки. Что-то все же ей не задавалось в жизни, хотя она уже заведовала кафедрой физкультуры в одном гуманитарном университете, ректор которого покровительствовал спорту, и докторская диссертация была совсем на выходе, и не оставалось никаких сомнений, что она в ближайшее время ее защитит. А ее дочь росла и хорошела. Оказалось, что Алла тоже готовила из нее легкоатлетку, и Лена стала мастером спорта. Вскоре выяснилось, что это было сделано совсем не случайно и не зря. Когда понадобилось выбирать институт и поступать в него, а выбор пал на ставшую остро модной Академию Народного хозяйства имени Плеханова (во время моего студенчества отнюдь не престижную «Плешку»), Алла прежде всего отправилась туда сама, выловила на кафедре физкультуры своего парня из спорта и представила ему свою дочь как готового мастера, а в них престижные ВУЗы всегда нуждались с советских времен, чтобы было кому достойно представлять их в межвузовских и даже национального масштаба соревнованиях. И Лена была благополучно принята в академию почти без конкурса. Но сама Алла к этому времени уже переехала в новую квартиру, оставив комнату в нашем доме дочери, и встречалась мне либо когда заглядывала к Лене в гости, либо просто на улице, поскольку ее университет обитал поблизости. В одну из встреч она сообщила мне, что Лена вышла замуж за армянина (мне показалось, что здесь послышался вздох сожаления, хотя и не очень заметный) и что сама уже стала бабушкой. Я поздравил Аллу с рождением внука и сказал, что очень за нее рад, поскольку теперь она сможет больше принадлежать себе, раз уж дочь уже закончила академию и стала мамой. В ответ Алла с сомнением покачала головой. Я никогда не смел спрашивать ее о личных интимных делах, считая это бестактным и, хоть и не наверняка, угрожающим нарушить нейтральность наших отношений взаимной симпатии и перевести их в русло сексуальных.
Но однажды, приближаясь к дому по площади, я еще издали заметил Аллу по достаточно редкого охристого цвета ее длинного кожаного пальто и цилиндрической черной шапочке в сопровождении молодого человека. Он был действительно моложе ее, хотя и не так юн, как ее прежние воспитанники из легкой атлетики, и уже лыс. Тротуар в этом месте был особенно широк, и я пошел по нему таким образом, чтобы оказаться как можно дальше в стороне от встреченной пары. На всякий случай я устремил свой взгляд мимо, наблюдая за нею только боковым зрением. Внезапно я понял, что Алла узнала меня. Она резко наклонилась вперед, будто переломилась в поясе, делая вид, что ей надо застегнуть пуговицу где-то внизу пальто. Я спокойно прошел мимо и не стал оглядываться назад. Должно быть, во мне автоматом сработало правило из какого-то английского регламента поведения хорошего тона, которое мне еще в отрочестве дал прочитать отец. В нем говорилось: если вам (имеется в виду мужчина) встретилась знакомая дама в сопровождении джентльмена, то первой узнать и поздороваться должна она. Я еще тогда логически вывел, что так надо поступать, чтобы дама не чувствовала себя попавшей в щекотливое положение. Но о том, что я с тех пор был верен данному правилу, Алла никак не могла знать. Поэтому она мгновенно в наклоне спрятала свое лицо – тут уж и дурак должен был бы догадаться о неуместности узнавания в момент встречи.
Но мне ее глубокий наклон подсказал и другую версию – она хотела, чтобы я ее действительно не узнал, а не сделал вид, что не заметил. Неужели ей уж столько лет было так важно показывать, что для меня не закрыты двери ни в старую квартиру, ни в новую, и хотелось уберечься от того, чтобы я мог подумать, будто место возле нее уже занято другим человеком, хотя, по здравому рассуждению – разве я мог думать, что такая видная, привлекательная и красивая лицом женщина может долго оставаться без мужского внимания и без необходимости удовлетворять собственную потребность – особенно такую, какая мне казалась обычной у спортсменов, то есть достаточно большой? Конечно, я мог и ошибаться. Вдруг она просто испугалась, что я при встрече полезу к ней со своим обычным поцелуем, тогда как в данный момент он уж точно был ей ни к чему? Какие бы варианты ответов ни приходили мне в голову, я не могу сделать выбор в пользу какого-то одного. Знаю, что Алла была не против меня полюбить. Знаю, что для реализации ее мечты требовалось мое деятельное участие, мой отклик. Но она его не дождалась, потому что я любил Марину и делать «ход конем», даже в пределах одной лестничной площадки не мог и не хотел себе позволять. Юрка, пока он был жив (кстати, не очень долго) не мог считаться препятствием: достаточно было подставить ему бутылку водки, чтобы полностью «вырубить» часов на двенадцать. Нет, тормозило не Юркино присутствие в Аллиной квартире, тормоз сидел в моей голове, и я ему очень обязан. Хочешь – не хочешь, но два женских образа, на словах описываемых почти одинаковым набором слов: красивая, стройная, ладная, привлекательная, грациозная и многое еще в том же роде, оставались совершенно несопоставимыми по силе воздействия на мою психику, на силу моего влечения и интереса, на цельность всего комплекса моих чувств (не побоюсь этого неуместного в художественной литературе понятия), который только и способен свидетельствовать изо дня в день, год за годом о том, что ты нашел свою счастливую судьбу, своего любимого человека, свою дивную женщину, способную заменить собой – или затмить собой – всех остальных женщин, тоже прекрасных и достойных любви, но столь определенно ее не вызывающих.
А потом и Аллина дочь Лена со своим ребенком и мужем переехала из квартиры напротив нашей куда-то еще, и с какого-то момента Алла перестала встречаться мне даже на улице. Вопроса о том, случайно ли прекратились случайные встречи с ней, я себе больше не задавал, но о ней самой все-таки помнил, и было, за что.
С другой молодой женщиной, тоже из нашего дома, но из другого подъезда, меня связывало еще меньше воспоминаний, чем с Аллой. Мы с ней встречались только во время прогулок с собаками. Как принято среди собачников, когда собаки обеих сторон уже знакомы друг другу, правила хорошего тона обязывают здороваться и их владельцев. Не помню уже, какой породы был ее пес, но с ним по очереди гуляли то ее сын-десятиклассник, то она, изящная блондинка, и больше никто. Я сразу подумал, что она в разводе, живет с сыном одна, и, возможно, не имеет даже более или менее регулярно приходящего к ней мужчины. Забегая вперед, скажу, что я так и не узнал о ней ничего определенного, в том числе и ее имени, за исключением двух вещей. Во-первых, она ждала в скором времени переезда в отдельную квартиру где-то в Нагатино, а, во-вторых, ее все больше беспокоило, что сын взрослеет и вскоре его заинтересованности в матери придет конец. Это было высказано откровенно, умно и справедливо. Подкрепляя свою мысль, она привела слова великого Николая Константиновича Рериха насчет того, что родители полагают, что дети даны им навеки, тогда как на самом деле только взаймы. Сам я на эту мысль у Рериха не натыкался, но не имел никаких оснований сомневаться в том, что моя собеседница придумала ее за Рериха. А уж в справедливости того, что говорили и она, и Рерих, сомневаться не приходилось. Достаточно было вспомнить мою взрослую дочь Аню и Марининого взрослого сына Колю. Ссылка на Рериха прошла бы без последствий, если бы я буквально на днях не кончил читать данную мне на короткое время полукриминальную по тому брежневскому и андроповскому времени ксерокопию книги Николая Константиновича о его центрально-азиатской экспедиции. Именно оттуда я впервые узнал о Шамбале, легендарной стране, в существование которой верил весь буддийский восток и которую хотел посетить Рерих. Под впечатлением от только что прочитанного и будучи уверенным, что молодая дама знает и уважает Николая Константиновича и всю его семью, а, стало быть, и с интересом выслушает то, о чем и я совсем недавно ничего не знал, хотя все это было по-настоящему важно для любого, кого волнуют пути развития не только тела, но и духа. Я говорил, а она внимала, почти не переспрашивая, и обрисовывал, как умел, и сложности экспедиции, и опасности пути, и то, что она с самого начала находилась под покровительством и водительством тибетских лам, благодаря чему она только и смогла достичь, как написал сам Рерих, границ Шамбалы. И я уже от себя добавил, что Рерих был допущен в запретную для непросветленных обитель, но не сообщает в книге об этом, потому что на это был наложен запрет властителями данной страны. Иначе как бы он мог узнать, что люди Белого Братства, населяющие Шамбалу и неустанно трудящиеся над тем, чтобы развитие человечества было продолжено по благому пути, а не по тому, по которому оно из-за безволия, неверия и незнания идет к собственной гибели. Их труд столь напряжен и тяжек, что со лбов у них часто стекает кровавый пот. Они владеют всеми знаниями Мироздания, им послушны могучие энергии, они в силах воздействовать на целые страны и народы, но обычные люди сами должны действовать в том направлении, которое указывает Белое Братство, а не вести себя так эгоистично, недальновидно и глупо, как они себя ведут. Ведь погибли же уже четыре предшествующие расы людей, из них две последних уже очень высоко духовно и материально развитые – лемурийцев и атлантов, которые питали свой ум непосредственно из Вселенского Разума. Мы живем в пятой расе Землян, нам за грехи предшественников, наверное, уже закрыт свободный доступ к высшим знаниям, и мы вынуждены по крохам, притом очень медленно, открывать их для себя одно за другим. Всего на Земле будут существовать семь рас, и каждая новая как приходила, так и будет приходить после страшного планетарного катаклизма, пангеокатастрофы, когда в живых останутся и перейдут в состав следующей расы только действительно праведники, не использовавшие своего ментального и духовного потенциала вопреки его высшему предназначению. Мы-то думаем, что истории цивилизации на Земле от силы пять-семь тысяч лет. А в духовных ашрамах Индии и Тибета есть письменные памятники о том, что ей сотни тысяч лет, только в других местах этого не знают и не помнят. Рерих утверждает, что у древних шумеров имелись точные астрономические наблюдения за четыреста тысяч лет, что возраст египетских пирамид не пять тысяч лет, как считает наша наука – а в десять раз больше – пятьдесят тысяч лет! И если бы математик академик Фоменко и иже с ним – это я уже говорил от себя – имели бы в виду этот факт, то при определении возраста нашей цивилизации пятой расы, который они бессовестно уменьшали примерно на целое тысячелетие на том основании, будто расположение созвездий, изображенных на стене одного из древних египетских храмов таково, что оно могло бы наблюдаться в гораздо более позднюю эпоху, чем та, в которую согласно нынешним представлениям историков был построен сам этот храм. Мне попытка академика Фоменко и Ко опровергнуть всю письменную историю древнего мира и медиевистику (якобы насквозь перенасыщенную ложью) показалась весьма показательной и характерной для людей, пытающихся на основании единичного факта переустроить целую и, вообще говоря, чуждую им научную дисциплину, уклоняясь от использования сопоставительного анализа со всеми прочими фактами, известными людям – их прочие факты совсем не интересуют. Да и сам академик Фоменко, авторитетный специалист в области теории групп, начало которой положил Эварист Галуа, в юном возрасте погибший на дуэли, из осторожности предпочел объявить, что он не ниспровергатель истории, что он констатировал некое несоответствие фактов астрономического и исторического плана, а уж дело историков разбираться, как там на самом деле обстоит дело. Но адепты Фоменко развернули грандиозную саморекламную деятельность. Как поганые грибы после дождя на унавоженной авторитетом академика-математика почве разом выросли многочисленные толстенные тома «фоменковской» истории. Что было показательно, они тоже не вступали в открытые научные диспуты с историками-традиционалистами. Они, наверное, руководствовались верным принципом «подальше от драки – целее будешь». Но лично меня именно в связи с информацией, сообщенной Западу через Рерихов, больше заинтересовало другое – почему Фоменко со своими молодцами исследовал картину звездного неба только в одном направлении хода времени – от известной письменной египетской древности вперед, то есть к нам, а не назад – в сторону еще большей, доисторической древности. А что если палеоастрономы определили бы эпоху именно в ней, в этой доисторической древности, когда расположение созвездий в небе было точно таким, как показано на стене египетского храма? Может, факт, на который они опирались, чтобы опровергнуть известную нам сейчас историю цивилизации, на самом деле должен был не столько во всем опровергнуть, сколько повернуть в неведомую науке, но известную эзотерикам глубь тысячелетий, тем самым подтверждая сведения из тайных доктрин? Однако столь сложная задача не заинтересовала коллектив Фоменко. Им куда сподручней было идти легким путем. Ниспровергателям всегда достается больше шумной известности, чем тем, кто добросовестно зарывается в неведомые глубины.