Мой двоюродный племянник Сергей, эмигрировавший в Америку в начале «перестройки» в первую очередь из-за того, что у него не было здесь своей мастерской, в которой мог бы работать как скульптор (а скульптором он был без преувеличения от Бога, что обнаружилось уже в возрасте двух лет). Но и в Америке, где он достаточно быстро смог найти работу по специальности, Сергей больше двадцати лет не мог построить себе мастерскую, а потому вынужден был трудиться в фирмах по найму в качестве художественного рабочего – от звонка до звонка. В стране всевозможных хваленых свобод его постоянно душила атмосфера тупости общества, признающего только один вид ценностей – всеобщий денежный эквивалент. Даже когда он выезжал в Европу, особенно в Италию, где трудился (анонимно, конечно), на известного американского скульптора, именно там предпочитавшего выполнять заказ, с которым этот американский «мэтр» не мог самостоятельно справиться, он чувствовал, что люди там САМИ дышат красотой и ценят ее оттого, что родились среди нее, считают ее неотъемлемой частью своего естества, тянутся к ней вне зависимости от того, сколько за нее дают денег. И уж конечно, им при этом дела нет до мнения самопровозглашенных и вполне покупаемых авгуров от искусствоведения и критики, потому что граждане сами понимают толк в том, что хорошо, что плохо. Сережа со своим исключительным талантом пробьется, как я думаю, наверх и в Америке, но ему уже больше хочется жить и творить от своего имени в Италии, а вовсе не в Америке, где материально все куда изобильнее, где для удовлетворения основных житейских нужд всего хватает, зато найти применение своим лучшим силам там противоестественно трудно.
В СССР искусство должно было выполнять заказы коммунистического «агитпропа», в Америке – обслуживать запросы толстосумов, руководствующихся в этом случае главным образом нюхом на деньги маститых художественных критиков, а не своим собственным коммерческим чутьем.
Я целых полвека наблюдал за поведением власти в СССР и научился свободно переводить смысл ханжеских партийных деклараций, установок и даже текущих информационных сообщений с номенклатурного новояза на нормальный русский язык, после чего становилось понятным, в чем именно заключается лживость или нарочитые искажения действительности и о чем в них умалчивается. Раньше мне казалось, что в странах, где есть много печатных изданий и телевизионных компаний – нет, не свободных самих по себе, но вроде бы с разными хозяевами, мнения которых по определению не могут быть столь же унифицированными, как в СССР, и где якобы не может существовать такой унифицированной оголтелости и односторонности в оценках, как в «стране развитого социализма». Однако, когда удалось лучше познакомиться с тем, как официальная и закулисная власть в «свободных» странах обращается с «независимостью» средств массовой информации., с полной определенностью выяснилось, что на Западе точно так же УНИФИЦИРОВАННО, в одном и том же духе оболванивают и «информируют» народ все «независимые» представители журналистского цеха от хозяев до репортеров, не говоря уж об «аналитиках».
Уровень других безобразий в социалистическом, постсоциалистическом и капиталистическом обществе также оказался сопоставимым по величине, что неудивительно: крупные державы, играя каждая свою индивидуальную роль на мировой арене, противодействуя партнерам и соперникам и исходя из вполне эгоистических интересов, не могут придумать никаких особых, неизвестных противникам способов обуздания чужих претензий без ущерба для своих и потому прибегают к совершенно одинаковым средствам достижения своих индивидуальных целей, главной из которых остается желание не допустить чужого доминирования и по возможности создавать всяческие трудности конкуренту. Честной конкуренции в подлунном мире как никогда не было, так нет и не будет. Не обязательно вести войну насмерть – достаточно бывает просто настолько обессилить противника, чтобы он не мог больше представлять опасности, а потом уже решить, добивать ли его совсем или использовать как-то иначе, если собственные цели победителя от этого пока что не страдают. К постсоветской России отношение было именно таким, хотя Запад старался на словах создать другое впечатление. Поэтому когда Российская мощь снова ухитрилась устойчиво возрастать, истерическая реакция Запада на все действия Москвы, особенно в геополитике, была чрезвычайно острой и категоричной – Россия сразу стала черной во всем. Нет, ни европейские соседи, ни заокеанские партнеры не встретили освободившуюся от коммунистических устремлений к установлению мирового господства новую Россию с таким же расположением, с каким сорок-пятьдесят лет назад встретили и приняли в свои объятия денацифицированную Германию и демилитаризованную Японию. Любовь, как и дружба, устойчива только когда она взаимна. А когда невзаимна, то это уже не любовь и не дружба, а в лучшем случае – вооруженный нейтралитет. Теперь дай Бог хотя бы на этом уровне было б всем удержаться в рамках «партнерства» России и Запада. А какая была упущена возможность усиления именно европейской, условно говоря, христианской цивилизации перед лицом китайской и исламской! Ведь ничто не мешало Западу с огромной выгодой для себя и нее сделать новую Россию своим другом, а не источником дремучего страха. Она все равно для него враг, враг и враг. Такому подсознанию очень легко убедить разум, что Россия иной просто не может быть, и потому они сами делают Россию столь же недоверчивой и не сомневающейся в том, что ее хотят устранить или разорвать на части. А ведь Россия – это едва ли не половина слитного сверхконтинента Евразии, и для нее территориальные потери неприемлемы в куда большей степени, чем для Британской империи с ее колониями и доминионами, которые были разбросаны в разных местах планеты, на разных континентах и островах и единого физического целого тела в своей совокупности не представляли. К тому же и по площади, и по народонаселению английская метрополия существенно уступала своим бывшим заморским владениям, и уж им-то отпасть от империи, как говорится, Сам Бог велел. Так что для исторической зависти Британской империи к целостному состоянию России и то не видно прямых логических и физических оснований – они не аналоги. Впрочем, зависть никогда не относилась к числу логических категорий – она принадлежала к другому их классу – зоологических и аморальных. Вот почему члены Большой Восьмерки, в которую Россию было приняли, а теперь не против и исключить, своим поведением показали, что в его основе никогда не было желания видеть в России нечто родственное себе.
Итак, разные части мира, разные страны вновь начали впадать в пучину соревнования, кто кому причинит большие неприятности, но отнюдь не добро. Превентивные войны с целью не допустить усиления противника идут после Второй Мировой войны уже больше шестидесяти лет, но опасности для существования и процветания хотя бы некоторых стран так и не устраняют. Мир разделен не только на тех, кто богат и силен, и тех, кто беден и слаб. Есть и другая пограничная линия на том же множестве стран, разделяющая их по другому критерию: на тех, кто способен защищаться, и тех, кто пока или всегда не способен к этому. Обе системы отнюдь не статичны – то и дело какие-то страны переходят из одних категорий в другие. Геополитикам будет много работы в ближайшее время, а уж пропагандистам разных варьирующих идеологий и демагогий – тем более.
В мировом человеческом организме, как оказалось, так и не нашлось жизнеспособного неподавленного гена, который мог бы отвечать за развитие всех частей мирового сообщества в направлении сопроцветания. А если он и был когда-то встроен в общечеловеческий организм или хотя бы был предусмотрен, то его давно уже подавили действительно доминирующие гены национального эгоизма и вражды.
Глава 9
Мне по понятным причинам не очень хочется признавать, что в возрасте после семидесяти лет силы так или иначе убывают. Но ничего не поделаешь – таково естество. Да и вообще мне грех жаловаться, раз до семидесяти пяти Милостью Божией удалось дожить. Тем более, что старость оказалась в моем случае такой продуктивной (возможно, именно потому, что я частенько напоминал себе – если хочешь что-то еще успеть, надо очень поторапливаться) и в физическом плане пристойной. Однако становится все трудней и в каком-то смысле даже опасней активно действовать каком-то одном направлении, сознавая, что рискуешь привести в расстройство другое. Я еще могу наращивать физическую силу мышц почти до привычного уровня, но одновременно утыкаюсь в то, что моим волевым усилиям противостоит отказывающееся повиноваться мне в этом сердце. А будешь беречь изо всех сил сердце, станут дряблыми мышцы. И с сердцем не поспоришь, и в дряхлости не захочешь существовать. Как быть, каким образом вырываться из замкнутого круга, трудно понять. Да и может ли быть выход отсюда? Посвящение себя и своих сил исключительно отдалению конца этой жизни – вряд ли можно признать разумным, особенно когда вполне четко представляешь, от КОГО зависит, когда свершится заключительный переход. В последнее время я предпочитаю решать для себя другую проблему: чем лучше заняться в оставшиеся до конца дни, месяцы или годы: совершенствовать ли свои представления о мире, о жизни, о любви, о человеческом обществе, извлекая, что можно, из опыта своего бытия или передаваться поддержанию физических сил на приличном уровне, дабы это радовало душу, украшало быт и позволяло подольше набираться этого самого опыта, и в итоге выбираю работу за столом, когда есть о чем писать и извлекать, из этого свои выводы. Это не очень простая работа, когда знаешь, что надо поторапливаться. Кстати, обострение чувства дефицита времени жизни способно склонить и к ошибкам: побудить побольше сказать и поменьше отделывать качество сказанного. С Александром Исаевичем Солженицыным оно давно сыграло плохую шутку. Он так спешил, что, торопясь сказать о возможно большем, делал это все хуже и хуже, обесценивая свою мысль и сам смысл работы. Впасть в такой грех перед любимым поглощающим занятием мне бы не хотелось. Плохо сделанный предмет ни самого не порадует, ни другим не понадобиться, да и глупая, почти напрочь лишенная основания надежда на то, что твой труд может кому-то еще понадобиться и принести хоть какую-то пользу, лопнет, если твои откровения и заветы будет трудно и неинтересно воспринимать. Но все это – разговоры в пользу бедных в прямом и переносном смысле слова. Бедны ли те, кто не желают учитывать чужой опыт для своей же пользы? Бедны, конечно! Ибо вынуждены платить большую цену за то самое, что могли бы взять практически даром, либо деньгами из своего кармана, либо рубцами на собственной шкуре. Правда мир людей устроен так, а не иначе, им дано учиться исключительно на личном опыте. Только в науках существует традиция преемственности, поскольку все познанное человечеством одними индивидуальными мозгами заново не откроешь и не освоишь. А в итоге поневоле приходишь к выводу, что все экзамены, которые устраивает людям жизнь, каждому приходится лично сдавать в меру своей испорченности, праведности или подготовленности Главному Экзаменатору, даже не видя Его Лица и потому не имея возможности догадаться, верно ли излагаешь Ему ответ на очередной вопрос. По-существу для успешной сдачи экзамена любому надо самостоятельно стать и философом, и эзотериком, а многие ли хотят (я даже не говорю, что способны) заниматься такими вещами? Странно, но большинство живущих беспокоится об этом в последнюю очередь. Видать, сильна иллюзия насчет того, что если ведешь себя прилично в быту, соблюдаешь заповеди – эти канонические правила внутричеловеческого (то есть всеобщечеловеческого) распорядка, то можешь о будущности своей души и духа особенно не беспокоиться. И бесполезно пытаться докричаться, дозваться до глухих ко всему, чтобы они делали сверх соблюдения морального минимума миниморум, еще кое-как сохраняющего нас в статусе людей.
Я никогда не чувствовал себя призванным действовать во спасение заблуждающихся и дремлющих, которые сами о своем спасении заботиться не желают. Правда, изредка мне попадались люди, по собственной ли воле или в порядке послушания велениям духовного начальства, идущие в мир миссионерами и проповедниками. Чувство, которое они во мне вызывали, пожалуй, точнее всего было бы назвать сожалением по поводу их топорно-прямолинейных, без тени сомнения, поучений, какими они считают себя вправе бомбардировать сознание обращаемых в свою веру или в свой образ жизни людей. Право слово, будь у них сколько-нибудь самоиронии, результаты их деятельности были бы много заметнее. А так – школяры-приготовишки, они под впечатлением окрыляющей их божественной благодати выступают в роли наставников в пьесе «Яйца курицу учат».
Однажды я даже пошел на эксперимент, когда в дверь нашей квартиры позвонили две довольно молодые девушки и с места в карьер атаковали меня через порог цитатами из Нового Завета. Я имел все основания остановить их рвение и, извинившись, захлопнуть дверь, но мне все-таки стало интересно узнать, чего же они хотят от седобородого старика. Несколько моих реплик, призванных дать им понять, что мне знакомо Священное Писание и что на меня большее впечатление произвели другие места в нем, а не те, на которые они «нажимали», не дали никакого эффекта. Просветительница, которая открывала Библию карманного формата на заложенных местах, так и спешила вывалить на меня весь объем заданного ей урока, тогда как другая, более симпатичная скромно и как-то застенчиво молчала. Наконец, первая, которая была постарше, сочла мою терпимость за успех своей пропаганды и дала знак товарке, чтобы она дала мне брошюры. Пообещав, что они еще придут побеседовать со мной на духовные темы, девушки откланялись. Видимо, им надо было обойти еще немало квартир в заданном доме и районе, выполняя возложенную на них миссию. Из брошюр стало ясно, что нас хотели взять под свою сень баптисты. Агитматериал был обильно иллюстрирован, и с каждой картинки, сопровождавшей ту или иную тему, смотрели сплошь улыбающиеся мужчины, женщины и дети, своими улыбками убеждающие, как им хорошо в этой жизни оттого, что они верят в Иисуса Христа именно по-баптистски. Мне, однако, почему-то совсем не улыбалось поощрять их пропагандистское рвение, и, тем не менее, я еще дважды выслушивал их через, порог прежде чем пригласить зайти в квартиру. Тут мне было удобней задавать им вопросы в разрезе тех тем, по которым они меня просвещали. «Поплыли» они в своих ответах достаточно быстро, что было заметно по тому, как они между собой переглядывались, а также по тому, как замедлилось словоизлияние старшей из проповедниц. В следующий раз они привели уже какого-то мужчину постарше. Он должен был вывести их мессианский поезд из агиттупика. Несмотря на то, что с ним уже можно было дискутировать, озадачивать его новыми вопросами все равно оказалось несложно. Поэтому еще через неделю девушки привели ко мне уже явно какого-то высокодуховно уполномоченного, в присутствии которого они продолжали стоять, хотя я предложил присесть всем. Это могло означать только одно – я был признан крепким орешком, а второго мужчину привлекли к делу уже в качестве тяжелой артиллерии. Он действительно оказался поумнее, потому что мог отклоняться в сторону от штампов и пытался отвечать мне логически по существу. Но и этот человек в назидающей роли продержался совсем недолго. Я сумел-таки серьезно озадачить своими трактовками известных расхожих мест Библии. Не знаю, кого еще командировали бы ко мне иерархи баптистской церкви, но как раз после его визита в прессе и на телевидении началась кампания против деятельности различных религиозных сект, засылающих в Россию своих эмиссаров с подрывными и корыстными целями. Вся деятельность баптистов была немедленно свернута, прекращена и в дальнейшем уже не возобновилась, по крайней мере, в окрестностях нашего дома. Марина не была в восторге от этих моих контактов с баптистами, но вслух своего мнения о них не высказывала, по-видимому, полагая, что мне это зачем-то надо. А я и впрямь хотел представить, с помощью каких средств без совершения чудес одни люди склоняют других к переходу в свою веру. Против баптистов я ничего до этого не имел, да и за, пожалуй, тоже. Тут, впрочем, имелось одно исключение. Во время войны в 1941 году зимой мама и я, уже заболевший суставным ревматизмом после хождения за три километра в школу села Лабазы в городских ботиночках по глубокой грязи, переехали в город Бузулук в тридцати километрах от нас, куда были эвакуированы из Харькова мамины родители – мои любимые бабунечка Поленька и дедунечка Кодя. А квартировали они, как выяснилось, в доме у высланного из центральной России баптиста Спиридона Тимофеевича и его жены. Дом у этих хозяев был большой и достаточно холодный. Сам Спиридон Тимофеевич запомнится мне тихим невысокого роста человеком в круглых очках, какие носили, как я потом убедился, несмотря на их примитивную конструкцию и форму, еще и такие известные личности, как маршал бронетанковых войск Ротмистров и рейхсфюрер СС Гиммлер. Видимо, в соответствии со своими религиозными убеждениями Спиридон Тимофеевич и его жена стойко переносили свалившиеся на них неудобства из-за проживания в их доме шестерых чужих человек (кроме бабуни, дедуни, мамы и меня там находились и моя двоюродная сестра Милочка и ее мама тетя Ева). Во всяком случае, никаких неприглядных сцен между хозяевами и приезжими я не помню. Через два месяца мы с мамой покинули город Бузулук, переполненный эвакуированными и военными, только не из Красной Армии, а из польской армии генерала Андерса. Эти польские военные, натерпевшиеся всякого от советской власти с тех пор, как они перешли советско-польскую границу в сентябре 1939 года, чтобы не сдаться Гитлеру, и лишь недавно под давлением англичан и американцев были выпущены из лагерей военнопленных, выглядели самыми хорошо одетыми людьми в Бузулуке, поскольку все они ходили в добротной английской форме и только серебряные одноглавые орлы на их зимних шапках были польскими. В Бузулуке из тех, кого по сталинскому приказу не расстреляли в Катыни, Осташкове и других местах, теперь формировали боевую силу, которую через Иран должны были отправить воевать с немцами на территории Северной Африки, а затем и Италии, особенно под Монте-Кассино, где нашим англо-американским союзникам пришлось особенно туго, почему они и предоставили польским войскам почетное право нести под этим укрепленным монастырем основные потери. Но что поделаешь? Раз уж англичане спасли их от гнусного и опасного существования в советских лагерях, одели-обули и даже накормили своими продуктами, да еще такими, каких в СССР было ни за что не достать, пришлось полякам проявлять героизм не только в качестве расплаты за английские благодеяния, но и прежде всего потому, что они этого сами страстно хотели. У них имелись свои счеты с Гитлером, и прощать ему свое поражение они не собирались. Я лично вплотную наблюдал двух польских офицеров – пана Тадеуша и пана Франтишека (последний был со своей женой польской пани), проведя с ними в предельной близости одиннадцать дней, в течение которых наш почти пустой холодный вагон, предназначенный для перевозки арестантов, каковых в данном случае в нем не было, перемещался из Бузулика в Чимкент, где нас с мамой ждал уже мой отец, эвакуированный туда с Академией Архитектуры. Тут уж я мог во всех подробностях разглядеть все детали британской военной формы и увидеть, какими продуктами их снабжала воюющая почти на два года дольше нас подвергающаяся морской блокаде Великобритания. В сравнении с нами это были небо и земля. Наверное, память о знакомстве с польскими офицерами в какой-то степени стерла воспоминания о Спиридоне Тимофеевиче и о пребывании в его доме. Одно могу утверждать – этот христианин – баптист никак не ассоциировался в моем сознании с баптистскими агитаторами и пропагандистами, вооруженными красочной агитлитературой. В Спиридоне Тимофеевиче фальши не было заметно, а в его единоверцах полвека спустя фальшь была. У тех, кто ко мне приходил, чтобы принести с собой свет своей «истинной» веры –можно было бы считать фальшью стремление нарочито или бездумно приукрашивать Истину; у тех, кто фигурировал на цветных фотоснимках, бросалась в глаза фальшь делаемого восторга. В последнем наши с Мариной мнения полностью сошлись. А в целом лицо Спиридона Тимофеевича было очень похоже на лицо некогда знаменитого педагога, перековщика душ недостигших возраста гражданской ответственности преступников, основателя трудовой коммуны имени Феликса Эдмундовича Дзержинского, Антона Семеновича Макаренко. Только смирения в нем отражалось побольше, чем у основателя трудкоммуны под Харьковом.
Харьков оказался для меня полуродным городом. На свет Божий я, правда, появился в Москве, но себя в сознательном возрасте впервые ощутил именно в Харькове в доме дедуни и бабуни и тети Норочки на улице Чайковского № 15, в квартире 6. По другую сторону улицы за забором, прямо против наших окон, простиралась территория Украинского физико-технического института (УФТИ), где впервые в СССР на циклотроне расщепили атомное ядро, и где ярко зажглась слава физика-теоретика будущего академика Ландау. Разумеется, в возрасте от одного года до четырех лет, пока я не переехал к маме в Москву, я ничего об УФТИ не представлял, хотя мой первый детский сад размещался именно там, и из этой поры своей жизни я ярче всего запомнил то, как оглашал пространство над запретной территорией, стараясь докричаться: «Бабуня, забери меня отсюда!»
Улица Чайковского совсем недалеко от нашего дома резко обрывалась вниз, к Журавлевке, сплошь застроенной деревенскими домиками. Так же близко, по обе стороны от малоиспользуемой трамвайной линии, находились два кладбища – христианское и еврейское. К первому из них прилегало протяженное и довольно высокое здание студенческого общежития под характерным для эпохи первых пятилеток названием «Гигант», хотя по-настоящему гигантские здания находились в центре Харькова, на площади Дзержинского – «Госпром» и «Дом проектов». Из этих трех упомянутых зданий за время немецкой оккупации не пострадал только «Госпром» – исполин ультрамодного конструктивизма. Несмотря на то, что меня связывало с Харьковым много хорошего в детстве и молодости, сам город так и не вошел в меня, как нечто родное, в отличие от Москвы – единственного города, который незаметно и властно проник в мою душу, и по которому я скучал, оказываясь за границей. А так название этой первой столицы советской Украины стало для меня скорее обобщающим символом родни и близких людей: бабуни, дедуни, тети Норочки, дяди Юры бабунечкиной сестры тети Мани и ее сына дяди Вити, Норочкиного мужа Яши (их обоих я называл без приставки тетя и дядя), моих кузин-дочери дяди Юры Милочки, и дочерей Норочки – Инночки и Танюши, троюродной сестры Вики, учившейся в Харьковском инженерно-экономическом институте, которая приехала туда из Измаила, знакомой по альплагерю «Алибек» Люды Курсовой и – это уже родня по линии маминого кузена дяди Мирона Ханютина – его самого, его сына Юры, и одной из неформальных жен Мирона – изумительной Анны Павловны – все они составили внушительный список, в котором лишь моя мама занимала какое-то эфемерное положение, хотя большую часть детства и всю свою юность вплоть до окончания Харьковского Художественного института она прожила именно в Харькове, где за свою красоту и убийственное впечатление, производимое ею на молодых людей, была удостоена звания «Харьковской ведьмы».
Из маминых рассказов о ее детстве я знал, что она «водилась» тогда почти исключительно с мальчишками и участвовала на равных во всех их предприятиях. Напротив нашего дома, где потом построили здание УФТИ, размещалась во время Гражданской войны Харьковская Чрезвычайка во главе с большим специалистом по большевистским гнусностям против классовых врагов советской власти Саенко и его помощником матросом Эдуардом. Туда свозились со всего города заложники, которых затем, как правило, расстреливали по мотивам классовой ненависти и классового же мщения, но детей, их сознания это как-то даже и не задевало. Они при столкновениях со злодеями на улице радостно кричали «Саенко!» или «Эдуард!» – и тем такая известность очень льстила. Во время Деникинского рейда на север войска белого генерала Май-Маевского стремительно захватили Харьков и чекисты едва успели удрать, оставив на полу Чрезвычайки целую гору гранат-лимонок. Мама сама видела это, поскольку со своими друзьями – мальчишками побывала там раньше белых следователей. Вся дикость, весь ужас Гражданской войны, как это можно представить не только с маминых слов, но и из других источников – например, из книги писателя Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания», как выяснилось, вполне могли «просквозить» мимо центра оценки событий по существу у тех детей, которых она каким-то чудом сама не опалила, будто по какому-то особому волноводу яркая событиями, постоянно меняющаяся, изобилующая контрастами белого, черного, зеленого и красного цветов обстановка прямехонько попадала в центр образных представлений театра жизни мимо аналитического центра разума и закреплялась в долговременной памяти.
Да, Харьков я так и не полюбил, хотя и никогда не был к нему равнодушен. Но вот любил и люблю до сих пор всех, кого перечислил: от дедуни и бабуни до Анны Павловны, которые все остались со мной, неслучайно привязанные именно к Харьковской почве.
Если говорить о синдроме привязанности к каким-то местам на Земле вообще, то в моем случае это даже не города (Москва-это единичное исключение), а скорее типы ландшафтов: водные пространства с изрезанными берегами и шхерами, альпийские горные вершины и хребты, горные реки, таинственная горная тайга. Они-то волнуют меня постоянно, их я обозреваю с захватывающим интересом и наяву, и в кино, и когда вспоминаю о них. Именно они со временем не тускнеют, именно они продолжают к себе манить. Я давно понимаю, что Гималаи и Тибет для меня уже закрытые темы-в каком виде я бы мог перед ними предстать, если и на равнине теперь нередко ощущаю неполадки в сердце, учитывая к тому же, что мне и в молодости требовалось немало времени для полноценной акклиматизации, а теперь даже и для цивилизованных туров по этим местам никому не отводится больше недели без спокойного привыкания к высоте, тогда как мне и недели, наверное было бы мало. Но что я хуже всего представляю себе, так это свою способность проникаться красотой удивительных мест не в качестве самостоятельно путешествующего спортивного туриста, а в качестве «возимого» путешественника, которых я и мои спутники в молодости презрительно именовали «чемоданными» туристами или просто «чемоданниками». Эрнст Мулдашев, несомненно превзошедший меня в области спортивного туризма, смог с пользой для внутреннего обогащения комбинировать «чемоданные» путешествия на «джипах» с пешими выходами в сторону от автодорог в Тибете, но мне-то это совсем не светило ни по деньгам, ни по необходимости оплачивать постоянное присутствие рядом с собой официального китайского соглядатая. Мне уже поздно делать над собой усилия, чтобы на старости лет заставить себя привыкнуть к такому виду душевного дискомфорта, равно как было бы плохо и даже противопоказано мне, язвеннику, со своим желудочно-кишечным трактом приспосабливаться к той еде, которую можно достать и купить как в Индии или Непале, так и в Тибете, тем более, что я внутренне давно привык благодаря советской власти думать, что ни Индии, ни Непала, ни Тибета мне никогда не увидать. И потому мои представления об Эвересте, Чогори, Канченджанге, Дхаулагири, Макалу, Ама-Даблам и Кайласе почерпнуты только из книг, фотографий и фильмов, созданных другими людьми, которым я вполне доверяю, но к которым хотел бы прибавить свои наблюдения и походные переживания, а уж этому-то в данной жизни определенно никогда не бывать. Эту свою жажду подобного рода я грехом не считаю, тем более, что искренне, до глубины души благодарен Вседержителю наших судеб за то, что Он столько раз допускал меня оказываться лицом у лицу с Природой без посредников и при этом давал мне выжить и уцелеть.
Обещания высших должностных лиц России к 2020 году сделать нашу страну самой комфортной для проживания в мире меня уже не волнуют. Нет, не потому, что я им совсем не верю, хотя верить действительно трудно. Порой даже в России случаются чудеса – не зря же ее называют (непонятно, правда, по каким причинам) Богоносной и Богоспасаемой. Но ликвидировать масштабную бедность и безмерную коррупцию за десять-двенадцать лет, когда ею пронизаны все ветви власти и все структуры хозяйственного управления, когда масса трудоспособного населения не работает либо из-за отсутствия рабочих мест, либо просто потому, что не хочет работать, вряд ли возможно, поскольку психика людей так быстро не меняется, а проникнуться желанием трудиться, трудиться и трудиться почти без отдыха после краха советской власти, особенно тяжело вслед за длительным расслабляющим простоем. Заинтересовать людей действительно высокими зарплатами, конечно, можно было бы успеть и за весьма ограниченное время, только кто же из властных, сильных и богатых согласится отрывать от себя сверхдоходы в пользу большинства скудно живущих в обществе? Или кто их заставит платить?
Сам я постоянно принадлежал к этим скуднооплачиваемым. Сначала как инженер – благодаря классовой политике родного советского государства, которое сознательно платило людям умственного труда меньше, чем средним рабочим. Потом, уже как научный работник, сразу по двум причинам – не хотел вкладываться в диссертацию в ущерб занятиям литературой и философией, а тем более – заискивать и унижаться перед теми, от кого мог зависеть успех ее защиты, а еще потому, что очень не уважал большинство тех, кому надлежало оказывать знаки почитания ради своего успеха. Сам виноват? Несомненно! Зато ничего важного, кроме денег, для себя и в себе не растерял. Став пенсионером в эпоху великой реформации российской жизни, естественным образом оказался среди большинства напряженно выживающих людей, хотя и не в худшем слое – и то благодаря в основном Марине и отчасти Светлане. Это позволило мне трудиться по призванию без особых отвлечений на другие дела и явилось настоящим подарком судьбы. А дожить до 2020 года мне представлялось совсем не реальным. В этом и заключалась главная причина моего равнодушия к обещаниям светских властей насчет всех благ к 2020-му и дальше.