Однако я преждевременно решил, что выдворением посла если не де-юре, то де факто, все и ограничится. Оказалось, что далеко нет. Я совершенно упустил из виду, что теперь экс-посол Дегтярев продолжал оставаться носителем секретов наркомафии: ведь ему же все объяснили, что он должен делать, на чье содействие должен полагаться, какой процент или гонорар должен будет получать. Но об этом мне пришлось вспомнить только после того, как Виктора Дегтярева не стало.
После отбытия из латинской Америки он продолжал трудиться в МИДе, выполнял какие-то поручения, на короткое время выезжал за рубеж. Но это продолжалось совсем недолго. После одной из командировок Виктор в выходной день заехал в свой офис в здании МИДа на Смоленской площади, чтобы закончить отчет.
Его нашли висящим на ремне в своем кабинете. Жену привезли на опознание, сказав, что Дегтярев покончил жизнь самоубийством. В доказательство показали на ремень, стягивающий шею. Но это был не его ремень. Оглушенная неожиданно свалившимся горем, Марианна все же сразу отметила это про себя, но вслух не сказала. И, должно быть, правильно сделала. Потому что ей сразу напомнили, что она осталась одна с двумя дочерьми и что с ними со всеми легко может произойти что-нибудь крайне нежелательное, если она поднимет шум и будет добиваться тщательного расследования. Мужа этим не вернешь, а сильно испортить жизнь оставшимся членам семьи очень несложно. Спрашивать у этой публики, по какой же причине Дегтярев «покончил с собой», не имело смысла – убийцы все равно наврут, если они вообще снизойдут до объяснений. А вот что шутить они совсем не собирались, было абсолютно ясно. Кто в выходной день может находиться в здании министерства? Только те, кто по должности обязан там присутствовать – дежурные чиновники, охрана и ее контролеры из органов, да еще какое-то ограниченное число лиц по списку, выполняющих срочное задание руководства. Этим последним незачем было умерщвлять коллегу, да они этого и не умели. Тогда кто за всем этим остается? Штатная охрана здания и «кураторы». Стало быть, система контрабандной наркоторговли нашла Виктора Дегтярева слишком знающим и опасным для себя потенциальным свидетелем обвинения, на молчание которого «системе» нельзя было полагаться. Отсюда проистекали еще и угрозы в адрес семьи. От того отравления в шикарном латиноамериканском ресторане Марианна пострадала еще сильнее, чем Виктор, а что теперь с ней и с детьми совсем не будут церемониться, сомнений не имелось. Ей оставалось только думать, как выживать дальше. И тут ей на помощь пришел Виктор Ковалев. По тем временам он как доктор наук и зав. сектором, можно сказать, «политического» академического института (его директором долгое время был Примаков), зарабатывал весьма неплохо. Его жена Наташа была советником МИДа, жили они скромно, а сыновья успешно делали карьеру, при этом один их них не столько в России, сколько за рубежом, и оба не забывали помогать родителям. Поэтому Виктор и Наталья оказались в состоянии систематически помогать деньгами семье покойного друга, пока Марианна не нашла себе работу и самый острый период несчастья остался позади. Потом обе дочери Дегтяревых выросли, окончили институты, вышли замуж, родили внуков. Наркомафия к ним больше не приставала. Но все равно ни у семьи Дегтяревых, ни у их друзей не было никакой возможности о ней забыть.
А с самой Марианной я неожиданно познакомился после смерти Виктора, опять же у Ковалевых. Она показалась мне удивительно под стать покойному мужу: приятная, скромная, деликатная, тонкая, выдержанная. Их с Виктором, скорей всего, намеренно принесли в жертву, отправляя в проклятую Богом страну. Возможно даже, что заранее имея уверенность в честности и неподкупности Виктора Дегтярева, стратеги из заинтересованных органов устранили его после отказа сотрудничать в наркотрафике путем самоубийства, отчитались потом, что «изобличенный» ими дипломат, почувствовав себя припертым к стенке, вышел таким образом из игры, но все равно благодаря их бдительности и расторопности задействованный было канал транспортировки кокаина был пресечен. А что же на самом деле?
Одна официальная государственная система, ведающая международными отношениями КАК БУДТО наградила своего заслуженного работника под самый конец карьеры почетной и хлебной должностью своего посла, тогда как другая официальная государственная система, правда, с серьезными дополнительными неофициальными функциями, желала использовать его в своих деловых интересах, заставить его способствовать притеканию нелегальных средств для финансирования своей деятельности, а заодно и для пополнения личных карманов главных распорядителей, а когда это не получилось (хотя и не исключалось заранее), его очень живенько перевели из бытия в небытие.
Пограничный слой существования посла и на сей раз оказался поразительно тонок. И это только помогло пособникам наркомафии окончательно вывести его из дипломатической игры.
Глава 7
Жгучее желание прославиться или обрести известность, а вместе с этим и всякие жизненные блага обычно не оставляет сколько-нибудь деятельных натур, пока из-за преклонного возраста или по другим причинам у них не убывает жизненная энергия. Только тогда в глубину сознания может вкрасться сомнение в том, что есть смысл обеспечить известностью долговременную память о себе. Разумеется, многие видят в этом и мотив для оправдания своих не всегда безгрешных дел, и приятное душевное утешение. Как же! Ты сделал нечто гораздо более важное в сравнении со многими другими – их миллиарды, а ты вошел в тысячи или десятки тысяч отличившихся современников, чьи дела особо заметны на общем фоне, и именно они способствовали продвижению многих последователей в доселе плохо представляемые области знаний и разных искусств!
Однако я давно уже не обольщался подобной иллюзией. Проходят годы, десятилетия, иногда – пара-тройка веков – и в памяти человечества остаются считанные единицы из тех, кто был прежде прославлен. Уже сейчас многие молодые люди не читали главных произведений Льва Толстого. Еще, правда, читают кое-что из Пушкина, однако тенденция к затуханию общественного интереса к его творчеству тоже очевидна. И так со многими. Имя Шекспира еще помнят, а Еврипида уже нет. Конечно, есть некоторые исключения из этой обычной житейской практики. Например, Пифагора, Аристотеля, Александра Македонского помнят уже тысячи лет, но все-таки лишь по именам: спроси, чего они достигли, чем обогатили человечество, чем именно прославились, тебе едва ли ответит больше, чем один человек из десяти, принадлежащих как будто к культурному слою. А что толку этим великим – я имею в виду – их бессмертному духу – от того, что какой-то потомок, услышав их имена, кивнет головой – да, дескать слышал, но ничего конкретного при этом не продемонстрирует, не признает, чем лично им он обязан, не воодушевится благодарным чувством, навеянным истинным осознанием огромной важности их достижений.
Так стоило ли обольщаться химерической надеждой продолжать вечно жить в благодарной памяти всего человечества? Я этим вовсе не собираюсь сказать, будто великим творцам великих побед следует пожалеть о том, что они сотворили (хотя некоторым их них, например, Александру Македонскому впору было бы кое о чем и пожалеть). То, что они сделали – это в основном великое благо и настоящая заслуга в глазах человечества, образ которого – я имею в виду благо – однако, слишком размыт. Человечество сохраняет память о великих в лице лишь некоторых выделенных специалистов, но кроме них-то величие давних свершений в живой истории не представляет почти никто.
Это лишь одна сторона медали, причем не лицевая, так называемый аверс, а обратная – реверс.
На лицевой стороне вместе с профилем знаменитости, образно говоря, отчеканен перечень их действительных заслуг не перед ограниченно-благодарным (или вовсе неблагодарным) человечеством, а перед самим Всевышним Создателем, призвавшим их к какой-либо деятельности, а потом и отметившим, что именно из порученного они совершили Во Имя Его.
Разумеется, я не сразу пришел к подобному убеждению. Понимание значимости своих дел складывалось очень долго и постепенно, но у одного из истоков такого понимания в моей жизни определенно стояла личность одного малоизвестного (по крайней мере у нас) мексиканского писателя Альфонсо Шмидта. Я даже не очень уверен, правильно ли воспроизвожу его фамилию, но помню его роман, где одним из главных действующих лиц является президент Мексиканских Соединенных Штатов генерал Ласаро Карденас-и-иль-Рио, не побоявшийся поставить на место обнаглевшие и зарвавшиеся американские монополии. Возможно, на путях иммиграции его немецкий предок Шмидт стал просто Шмитом, как уже случалось с его однофамильцами в России, но дело не в этом. Я даже в большей степени благодарен Альфонсо Шмидту не как писателю, создавшему запоминающийся роман, а как человеку, явно принадлежащему по менталитету к великой когорте немецких идеалистов, который, насколько я помню, распорядился опубликовать свое произведение только после его смерти, дабы никакие порождаемые его появлением эффекты, будь то слава, известность, восхваление или хула не вызывали никаких изменений в его привычной частной жизни. Врать не буду – я не принял в себя концепцию Альфонсо Шмидта сразу как Истину в полном виде, однако она заставила меня, уже начавшего писательскую работу (а это произошло больше полувека назад), глубоко задуматься насчет того, так ли хороша сама по себе известность человека, как это представляется в случае достижения успеха, на который, конечно же, рассчитываешь? Потому что наряду с расширением житейских возможностей у успешного творца, если подумать и рассмотреть ситуацию более тщательно, появляются и властно заявляют о себе другие последствия. Ты известен? Так и бывай на людях, откликайся на всё, о чем тебя спрашивают, когда тебе надо и не надо. Публичность подобного рода и связывает, и отравляет. Она не только пожирает без спросу ТВОЕ время, но и, подобно наркотику, вызывает привыкание к себе. Ты будешь растрачиваться по-пустому, пока к тебе существует общественный интерес, который ты до сих пор специально не инспирировал, а потом он вдруг взял и иссяк или его заткнули по чьему-то распоряжению – и что тогда? Подвергаться квази-наркотической ломке без получения новых поклонений? Да если известность еще не иссякла, разве будут тебе досаждать охочие покрасоваться со знаменитостью модничающие красотки, делающие вид, что обожают тебя? Не стоит думать, что их чарам легко будет не поддаваться – прелести, причем несомненные, – вот они – лица, фигуры, готовность к немедленному подтверждению хвалебных высказываний в постели! А на что они тебе, если, во-первых, это способно навредить твоей настоящей любви, а, во-вторых, само по себе неспособно в таком показном режиме породить настоящую взаимную любовь, или, если даже способна, то как ты заранее отличишь более вероятный неблагоприятный конечный исход «приключения» от гораздо менее вероятного благоприятного? Любовь будет разыграна с величайшей увлеченностью и мастерством, но это лишь способно усилить подозрение в обмане. Профессионализм искательниц приключений, равно как и слепая дурость захлестнутых модной волной поклонниц – слишком уж ненадежная и обременительная основа как для дальнейшего построения жизни по собственному плану, так и для формирования трезвого представления о себе и своей истинной ценности.
Нет, Альфонсо Шмидт дал мне великий пример, пусть и не для прямого подражания, но все-таки могущий служить эталоном ДОСТОЙНОГО поведения для любого творца, желающего оставаться самим собой, что собственно, и есть (или должно быть для него) самое главное. В моем представлении этот человек после серьезных размышлений нашел-таки способ уменьшения турбулентности в обтекающем его «прикасательном» пограничном слое или даже обеспечить обтекание своей персоны обычным ламинарным безразличным потоком со стороны прилегающего общества. И за данный поступок его нельзя не уважать. Альфонсо Шмидт – это величина в человеческом измерении. Много ли было на свете таких?
Видимо, внутри человечества постоянно преобладают другие типы людей – именно те, кому непременно надо ощутить себя на какой-то социально значимой высоте. Быть начальником, стать объектом журналистского внимания, в конце концов даже просто учинить скандал с последующим резонансом. Или отличиться чем-нибудь от своих знакомых, из круга которых очень хочется перебраться в высший слой.
Секретарь ЦК КПСС и шеф КГБ товарищ Андропов безумно страдал от болезней – и от той, которая свела его в могилу по причине отказа почек, и от той, которая долгие годы угнетала его психику человека, управляющего главной разведывательно-карательной системой страны, угнетала психическая дисгармония от сознания своего служебного всемогущества и невозможности в полном виде воспользоваться им самому. Брежнева, Суслова, Подгорного, Черненко и иже с ними он наверняка презирал от души – за то, что они были глупее, ограниченнее и в подметки не годились ему. Ни у кого, кроме военного министра Устинова, не было в руках такой вооруженной силы, как у шефа КГБ. Однако Устинов не имел возможности управлять внутренними делами страны своим бронированным кулаком, тогда как Андропов это мог. Но он год за годом вынужден был ценой огромного перерасхода нервной энергии подавлять жгучее желание самому оказаться на первом месте в партии и государстве. Наверняка этот чудовищный стресс ускорял развитие почечной болезни, если вообще не был основной ее причиной.
Впадающие во все более глубокий маразм Брежнев и Суслов, политические и умственные ничтожества вроде Подгорного и Черненко вызывали отравление его организма одним своим присутствием в высшей сфере управления страной и всем социалистическим лагерем, где все дела – и там, и там – давно уже шли наперекосяк. Но Брежнев и Суслов никак не помирали, и Устинов тоже никуда не собирался уходить. В этой обстановке оставалось только скрежетать зубами, потому что против всей этой политбюровской кодлы он один не мог выиграть ни открытый, ни подковерный бой. Он дождался своего вожделенного часа и стал генеральным секретарем КПСС, когда почки и нетерпение привели его почти совсем вплотную к последней грани жизни, когда без подключения к аппарату диализа крови он уже не мог существовать ни дня. Но даже в таком состоянии он не позволил себе отказаться от высшей власти – от поста главы партии и государства. Лишь один только год эти титулы Генсека и Председателя Президиума Верховного Совета СССР с большой буквы – атрибутировали его личность, пока он физически угасал, а его «верные» помощники, понимая неизбежность скорой смерти хозяина, уже бегали со своими сообщниками к ничтожному Черненко, дабы заработать себе вид на жительство в аппарате этого будущего главы СССР.
Андропов достиг высшей власти, когда фактически уже не имел ресурсов реально воспользоваться ею. Успел ли он почувствовать себя счастливым в момент, когда он стал властителем горы? А внутри него, равно как и вокруг, все трещало и рвалось, предвещая и его агонию, и агонию коммунистического режима? Какое уж тут счастье! Он бы дорого отдал, если б мог за один год хоть как-то изменить ситуацию к лучшему (а лучшим в его представлении было «укрепление трудовой дисциплины» в стране с помощью уже хорошо известных населению методов – это говорилось для народа; а для аппарата ЦК и исполнительных органов было важно другое – конструктивная подготовка к срочному погружению в некое подобие недоделанного ленинского НЭП¢а). Но! Но в политбюро другие члены только делали вид, что слушают, хотя на деле не предпринимали ничего, поэтому технологию реализации идеи перехода к новому НЭП¢у он поручил разрабатывать своему выдвиженцу, совершенно не способному к углубленному аналитическому труду, равно как и к логическому объединению множества частных выводов из анализа ситуации – будущему Генеральному Секретарю и Президенту СССР Горбачеву. Просто диву даешься, по каким причинам был сделан данный выбор. Даже среди устремленных эгоистов-карьеристов было много людей и культурней и умнее этого мелко плавающего функционера и грубого льстеца. Среди штатных помощников Андропова – далеко ходить не надо – и то имелись кандидатуры и добросовестнее, и талантливее.
Но что было, то было! И ключи от власти, правда, не сразу, а после Черненко, не способного ни на что дельное, кроме поставки хорошеньких женщин «дорогому Леониду Ильичу», получил по «завету Андропова» именно Горбачев, а как известно, он не стал ни советским Пиночетом, ни советским Дэн-Сяопином, и вообще не стал никем всего через шесть лет.
Думать о спасении души в последний год жизни Андропову было некогда. Предотвращать физический распад не удавалось. Можно ли было уйти в Мир Иной в спокойном сознании и удовлетворенности от итогов своего властвования? Сомневаюсь. А уж как он того хотел!
Мэру Москвы Юрию Лужкову повезло гораздо сильнее, чем его тезке Юрию Андропову. Продукт того же самого советского времени, только с некоторым сдвигом на более поздний срок, Лужков достиг почти всего, что желал. Власти, особенно финансовой, у него стало больше, чем у его предшественников из советского периода – у первого секретаря МК КПСС Гришина и председателя Моссовета Промыслова, вместе взятых. Он быстро и технично убрал с первого места и «демократического» главу города Гавриила Попова, у которого сначала ходил в заместителях, а дальше фарт ему так и попёр. Он стал хозяином города не только как управляющий, но и как крупнейший частный владелец собственности в городе. Правда, из «гигиенических» и страховочных соображений добытую им собственность Лужков записывал в основном (однако не полностью) на свою жену Батурину и ее родственников, но от этого суть дела не менялась. На одних земельных и строительных операциях клан Лужкова получал гигантские деньги. А ведь он со своим аппаратом управлял еще и разрешительным бизнесом, и ходом торговли, и иммиграцией рабочей силы. Но это песня не о деньгах, а «а любви» – если произносить эти слова в духе Аллы Пугачевой – знаменитой исполнительницы шлягера «Все могут короли». Так вот Лужков искал не только славы, власти и богатства – его еще одолевала жажда народной любви. С этой целью он организовал свой славословящий его же телевизионный канал, финансировал из городского бюджета расточительные «праздники города», участвовал в политических интригах и шоу и даже «щедро» подкармливал городских пенсионеров особыми добавками к пенсиям, которые, естественно, в быту назывались «лужковскими». Смысл этих городских пожертвований был двояким. С одной стороны, он позволял укреплять авторитет мэра в глазах половины избирательного корпуса столицы, причем не только собственно за счет денежной прибавки, но и за счет страха, что они (пенсионеры) могут ее потерять в случае, если Лужкова на посту мэра сменит другой человек. А с другой стороны эта прибавка действительно помогала пенсионерам-москвичам просто кое-как существовать в атмосфере особо высокого роста цен именно в Москве, управляемой тем же Лужковым. Правда, злые, но компетентные знатоки положения дел утверждали, что при таких величинах денежных потоков, которые буквально наводнили и пронизывали капиталистическую Москву, мэр мог бы без особого ущерба для своих интересов «отстегивать» в пользу пенсионеров, о которых «денно и нощно пекся», гораздо больше, но это уже относилось к сфере характера градоначальника, а к официальной политике городских властей прямого отношения не имело. Если не считать одного – что в Москве, в том числе в ее законодательном органе – московской городской думе, так же, как и в судах города без инициативы и соизволения Лужкова не решалось ничего. Но в любви подведомственного народонаселения он действительно нуждался. Ну, не вышел внешностью, как и ростом («метр с кепкой» – говорили о нем), лыс, и не очень складен, но ведь играет в футбол и бьет по мячу «будь здоров» – масса помогает, разводит пчел, кормит своим медом детдомовских детей, и неотступно, денно и нощно думает о благе москвичей, как и положено доброму отцу города.
Он тратил на генерацию любви и восторгов в собственный адрес очень большие деньги, тем более, что они составляли лишь очень малую долю от тех, которые протекали мимо города сквозь его пальцы. Но с ответной любовью получалось не так хорошо, как он надеялся и рассчитывал. Большинству москвичей щедрость заботливого мэра не представлялась ни искренней, ни очень значительной. В городе нельзя было скрыть ни характера темных дел по поводу земли и выдачи разрешений на строительство. Учреждение торговых фирм и аренду офисных помещений – везде конечной инстанцией выходящих от просителей денежных потоков определенно возникала фигура градоначальника: метр с кепкой, но зато с какой! Лужков восстановил взорванный безбожными большевиками храм Христа, это правда, без него храм бы не поднялся вновь в пойме Москвы-реки. Что бы ни подвигло его на это благородное дело: желание заслужить себе прощение за многое или просто богобоязненная любовь к Всевидящему – все благо, даже если все средства, кроме частных пожертвований, были из бюджета города. За прошлые безобразия, чьими бы они ни были, надо платить. Народ разделяет ответственность за деяния своих лидеров, даже если был силой принуждаем к подобным пакостям. Но храм – это храм, Дом Божий, а откуда же обширные имения у Лужкова, его взрослых сыновей и Батуриной в Московской и примыкающих к ней областях? Латифундии сами собой не возникают, их надо устраивать на приобретенной за деньги или административным нахрапом земле, обустроить, организовать горно-лыжные или другие рекреационные центры или сельскохозяйственные «экономии», оградить заборами и обеспечить вооруженной охраной. Никто не может представить, что деньги, потребовавшиеся, в частности, для этого, могли быть нажиты чисто праведным путем. А отсюда и сомнения, стоит ли мэр любви, а потом и убеждение многих, что нет, не стоит. Итак, по очень разным статьям – от аквапарка «Трансвааль» до «точечных строительств» во дворах за зданиями жилых домов, до разрешения строить новые коммерческие центры в местах, определенных генпланом Москвы для сооружения транспортных развязок мэр Лужков погнался не за одним зайцем, а сразу за двумя: за деньгами и за любовью своих горожан. Даже если считать, что стремление быть любимым своими горожанами было у него искренним, тяга к деньгам и власти, немыслимой без денег, была сильней. Жажду народной любви и жажду наживы нельзя было наложить одну на другую и получить суммирующий вектор. Доминантой была жажда денег и власти, Любови уделялось только кое-что по крохам и от случая к случаю. Лужкова омывали потоки денег не для того, чтобы он искал для себя другую среду пребывания, где он кожей ощущал пограничный слой. Соответственно со своим решающим выбором он все более мрачнел, его лицо искажала все сильнее проявляющаяся косоротость – мимика, свидетельствующая о том, что она может принадлежать только человеку жесткому, грубому, лживому и втайне боящемуся ответственности за разные художества, преследования и расправы. «Тучи над городом стали. В воздухе пахнет грозой». Известные слова довоенной популярной песни из кинотрилогии о Максиме вполне подходили не только для исполнения Питерским героем-гопником, но и для Московского мэра. Он с трудом, ценой каких-то очень крупных уступок, унизительных для себя и сильно облегчающих финансовые счета своего клана, убедил президента Путина оставить себя мэром еще на один срок, зная, что при этом он находится под постоянным жестким контролем, из-под которого не сможет больше уходить. Если это счастье, то он отнюдь не так себе его представлял. Мне тоже не казалось, что Лужков чувствует себя счастливым, особенно после того, как он превратился из процветающего деятеля, преследующего исключительно собственные цели, в человека, которого начали преследовать как раз из-за слишком большого усердия достичь своего процветания.
Андропов, Лужков… представители высших сфер, где личное счастье встречается достаточно редко, поскольку обычно, добившись успеха в своих устремлениях вверх, люди растрачивают себя в мелочах, предательствах и беспринципных компромиссах. Зато они получают полное право заявлять, что сумели повелевать другими людьми, тогда как сами сделались повелевающими. В том, что к этому статусу повелевающих тянутся не только те, кто имеет перспективу оказаться на высших ступенях в социуме, меня не раз убеждали куда менее значимые фигуры, не раз оказывавшиеся в моем поле зрения, некоторые из них ценили начальственную должность за «право» безнаказанно хамить подчиненным (не следует думать, что это редкая патология в цивилизованном обществе). Другие жаждут ее обретения потому, что им страстно хочется чувствовать к себе подобострастное отношение подчиненных и пребывать в уверенности, что ты как начальник в решающей степени предопределяешь их удобства и судьбу. Лесть в собственный адрес –нередко необходимейшая вещь для хорошего самочувствия «повелителя», как бы он ни был мал – особенно тогда, когда он вынуждает измордованного подчиненного принимать это как должное. Кого-то сильно влекут к себе такие крайности, кого-то не очень, но факт обретения начальственных возможностей почти всегда преображает видимое поведение людей. И тогда, наконец, становится понятно, что это отнюдь не преображение, а, если так можно выразиться, расцвет заждавшегося семечка в долгожданный цветок.
В моем отделе еще со времен директорства в институте генерала Беланова работала достаточно толковая сотрудница Лиля Чашкина. За несколько лет до этого она закончила приборный факультет МАИ. С работой она определенно справлялась не хуже других сотрудниц, но и не больно стремилась справляться значительно лучше, хотя, на мой взгляд, могла. Конечно, в стране, где так низко ценился умственный труд, я сам никогда не представлял, каким образом возможно устремить людей к более производительному труду, если нет любви к конкретному делу, что могло бы в некоторой степени компенсировать нехватку денег. И поскольку Лиле не светило перебраться в начальники (она понимала, что начальниками секторов в отделе были более сведущие люди), стимула для особенного рвения у нее опять-таки не было. Когда я вернулся в свой бывший отдел после пяти лет работы в центре Антипова, Лиля была все там же в прежней должности, единственное, в чем она «приросла», была так называемая «общественная работа» – ее избрали профоргом отдела. Функции профорга были необременительны – вовремя собирать членские взносы, наклеивать марки об их уплате в профсоюзные билеты и в учетные карточки и раз в квартал проводить профсоюзные собрания для отчета о выполнении повышенных соцобязательств по перевыполнению плана за истекший период и принятия новых на следующий. Единственное отличие профорга от любого другого рядового сотрудника состояло в том, что его подпись значилась под соцобязательствами коллектива отдела и под отчетами об их выполнении. За это в лучшем случае полагалась прибавка в несколько рублей к мизерной квартальной премии. С этими задачами Лиля справлялась играючи, и поэтому я не удивлялся, что она из года в год избиралась профоргом отдела. Лишь однажды от одной из сотрудниц я услышал, что она не просто так соглашается принять на себя эту «общественную нагрузку», и даже стремится ее получить. В тот момент я не придал данному сигналу никакого значения, но спустя много лет, когда перешел на работу в институт патентной информации, а Лиля перешла туда вслед за мной, я убедился, что реплика по поводу ее старания получить должность профорга относилась отнюдь не к поверхностной характеристике человека, а куда как к более глубокой. Сам я оказался не очень наблюдательным, и только после того, как во времена перестройки Лиля уволилась из института, чтобы работать в некоей проектной энергетической фирме, одним из учредителей которой был ее муж, я получил возможность узнать Лилю с новой стороны. Там она стала начальницей бюро стандартизации. После ухода в новую контору она появилась на прежней работе лишь однажды. Разговор о том – о сем прошел между ней и мной в обычном для подобных встреч духе. Особых изменений в отношении ко мне как бывшему начальнику я не заметил. Однако через некоторое время оставшаяся со мной любимая сотрудница Наташа (любимая в данном случае означает только то, что мне с ней было приятней работать, чем с кем-либо еще) призналась, что Лиля сделала ей предложение перейти в свое бюро, и она было согласилась. Там ей была обещана прибавка к зарплате, круг обязанностей был понятен и знаком, и обе дамы договорились, что как только Лиля оформит Наташин переход, она уволится из института.
– Понимаете, Михаил Николаевич, – вроде как извиняясь и оправдываясь, говорила Наташа, хотя я ее ни в чем не винил, – мы условились, что ОНА даст мне знать, что все готово к переходу, и вдруг она звонит мне и упрекает: «Ты почему мне не звонишь?» – Я отвечаю: «Лиля, мы же с тобой ДОГОВОРИЛИСЬ!» – «О чем?» – «Что ТЫ мне будешь звонить». Тогда она сделала вид, что не понимает, о чем я, и сразу стала выспрашивать: «Скажи, тебе там что-то предложили, что ты теперь не хочешь ко мне переходить?» – Я говорю: «Ты же знаешь, что мне здесь ничего предложить не могут». – А она мне снова: «Так почему же ты мне не звонишь?» – Я снова ей говорю: «Мы же с тобой договорились, что ты мне будешь звонить. Если тебя не устраивает, что после такой договоренности я тебе не звоню, давай поставим на твоем предложении жирную точку». – «Нет, давай не будем ставить точку. Все остается в силе. Если ты готова перейти по моему сигналу, давай так и сделаем!» – «А разве мы не о твоем сигнале договаривались в прошлый раз?» – «Конечно, мы договаривались, – наконец подтвердила она. – Просто я считала, что тебе не худо поинтересоваться, как идут дела». – «Так они идут?» – «Идут, идут! Уже близки к завершению! Как это произойдет, я сразу тебе позвоню!» – «Хорошо, договорились».
И что же вы думаете, Михаил Николаевич? Через несколько дней она мне звонит и снова с упреком: «Наташа, почему ты мне не звонишь?» – «Лиля, зачем мне тебе звонить, если ты обещала это сделать сама? Ведь мы же договорились!» – «Но позвонить-то тебе тоже было можно!» – «Знаешь, – говорю, – если так, давай действительно поставим на наших переговорах жирную точку» – «Ну почему ее надо ставить?» – сказала Лиля. – «Ты не понимаешь?» – «НЕ понимаю!» – «Потому что мы уже дважды договаривались о другом, а тебя это, оказывается, не устраивает. Извини, но это не устраивает уже меня». – «Нет, тебе там все-таки что-то определенно предложили, только ты не признаешься». – «В чем мне надо тебе признаваться? – отвечаю. – В том, что мне, оказывается, вопреки нашей договоренности ПОЛАГАЕТСЯ беспокоиться, не отказалась ли ты от мысли взять меня на работу?» – «Ну зачем же так!» – «А как? Что толку в моих обращениях, если мы уже договорились? Давай не будем толочь воду в ступе и окончательно решим: ты мне ничего не предлагала, я тебе тоже ничего не обещала. И разойдемся каждая в свою сторону». Ну как вам нравится эта история?