– Не надо так мне помогать. – сказала Тома. Внутри почти не осталось ни страха, ни изумления, всё это вытесняли ненависть и отвращение к тому, кто был перед ней, кто пришёл сюда мучить и убивать, тот, в ком не было жалости. Это он должен был умереть. Он, а не Тома.
– Ты опять не понимаешь. Только попробовав, ты сможешь выбирать. – гоблин покачал головой. – Я пришёл сюда, на край своего участка, и я должен убить «Т. Снегирёву». Участок, фамилия, инициал, человек, желание – всё есть. И ещё есть шанс не умирать сегодня.
– Какой?
– Можешь надеть рубиновые туфельки и стукнуть каблучками, – устало сказал гоблин. – а можно съесть твою мать. Она, представь, тоже «Т. Снегирёва». Соседку – нет, хотя и она твоей маме не нравится, но она не Т. Снегирёва. Кстати, мама же решила родить тебя, даже когда ушёл твой отец, сама так решила. Ты знала? Не знала. По льготной категории это уже не проходит, при всём уважении к твоей маме, к её заслугам, если бы не её настойчивость. Лист за листом. То ты не убрала в комнате. То заболела. То ты из формы выросла. То у вас КВН. То тебя вдруг тошнит, когда шеф её одну попросил задержаться. Я за час изучил твоё дело, собрался и пришёл… У тебя и выбора толком не было. Выпей воды. Вот стакан стоит, выпей воды, отдышись немного.
Гоблин указал на высокий стакан, расписанный белыми ирисами и розовыми сердечками. Тома подошла к раковине, и налила полный стакан воды из пластикового кувшина. Вода была тёплой, немного солёной, но от неё действительно стало лучше, только фантомная боль ещё давала о себе знать злыми колючими искрами. Вода в стакане закончилась, и с последними её каплями, как смертельные бактерии, голову наполнили самые разные мысли. Если бы всё было так просто и однозначно, Гоблин столько бы не говорил. Тома как будто искала ту самую кошку в тёмной комнате, лишь с той разницей, что кошка была, и Тома всё металась в темноте, спотыкаясь о мысли, пусть среди них ещё не попалось той самой, которая смогла бы её спасти.
– Между матерью и ребёнком особая связь. В обе стороны. Заполни заявление, в неустной форме. Только не в письменной, с твоим-то почерком. Но только заполняй искренне, всем сердцем. Я надиктую всё, что уже заполнено. Как только твоя мама вернётся, я сделаю то же самое, что собирался. Тело, конечно, останется – его пусть ваши убирают. С тобой бы я разобрался: мякоть, кости, волосы. Детская кровь – вообще лёгкая, как воздух. Взрослые – они ядовитые и тяжёлые. Так устроен мир. Снаружи и внутри я оставлю всё гладкое, но вот там, с изнанки, где она носит свою суть, я съем всё без остатка.
– Ну а я потом что? – уточнила Тома, минуту проглядев на опустевший стакан, не вникая в подробности питания гоблинов. Этот стакан – в ирисах и сердечках она дарила маме. И это было первой вещью из её рук, которая маме понравилась, пусть и на какие-то секунды. Первая её улыбка за много лет, в которую Тома по-настоящему поверила.
Вместо ответа гоблин изобразил такую улыбку, что Тому едва не вырвало.
– Вот теперь у тебя заработало воображение. Во-первых, квартира. Дом у вас не очень, но район хороший, почти центр, коммуналка невысокая… Ну, в общем, и всё. Но это человеческое. С моей стороны – колечко, особенное, как от зайчика. Как золотая медаль, но только за маму. За дочерей совсем другие, там смешно смотреть. Снимать его не нужно, если хочешь прожить долго, будешь вспоминать про меня добрым словом. А потом ты просто разучишься его снимать. – он начал рыться в несуществующем кармане несуществующей одежды, пока в его пальцах не блеснуло кольцо. Это оказалось обычное, совсем топорной работы колечко, похожее на те поделки, что продают цыгане, до боли знакомое по виду. Гоблин чуть покачал его на ладони. Тома могла поклясться – кольцо потянулось к ней целиком, подрагивая, как свернувшаяся в обруч золотая гусеница, её бока в диагональных насечках чуть заметно сокращались.
– Не кусается. Очень стильное. С чем угодно можно носить. Думай, только не затягивай. Или мы пишем заявление, или я ем тебя, а то меня подвесят.
Тома вытянула руку перед собой, не хотела, но вытянула. Гоблин опустил кольцо на её горячую ладонь. На ощупь кольцо оказалось не металлическим, но и не живым, совсем наоборот. К горлу снова подкатило. В голове пронеслось всё, что она могла вспомнить о той женщине, которую стало вдруг возможным убить, пусть и не своими руками, мысли о каждом дне жизни с ней – жизни на самом краю её внимания. Сумбурным немым мультфильмом промелькнули их совместные снимки, и даже на снимках они не были вместе, как будто Тому просто забыли вырезать. Прогремели в ушах все мамины истерики из пустого, оскорбления, проклятия, её вопли перед школой и после школы, вспомнились исчезновения то на день, то на два и больше – а с ними бесконечные чёрные ночи этих дней, до рассвета висевшие над Томиной кроватью, ползавшие по пустой квартире. Недовольство, которое никакими силами нельзя было обратить в радость, выволочки за всё и вся. Без мамы было невыносимо страшно. С мамой было очень больно.
Прабабушка говорила, что у мамы с Томой глаза одинаковые, они и правда были точь-в-точь. Вот только было чувство, что их глаза видят разное – всё, что Томе казалось красивым и интересным, мама называла «беспонтовым». Тома и себя не видела идеально правильной, в зеркале – уж точно, но в маме всегда была какая-то совершенно особенная злобинка, которая вытравила, наверное, и Томиного отца, которая никогда не исчезала, отравляя всё доброе, что в ней было.
И всё же оно было – это самое доброе, которое прорастало раз в столетие, как прозрачный подснежник, чтобы в тот же день покрыться льдом. На фоне бесчисленных одинаковых дней в памяти возникла одна долгая ночь – с температурой под сорок, с красным горлом, с салютом за окнами, и тощей ёлкой, что стояла в углу в коридоре, в её зелёной наготе – Тома не успела нарядить до прихода ангины. В ту ночь мама носила её на руках в туалет и обратно, стирала пот с раскалённого лба, поила чаем, которого ни глотка не лезло, с таблетками, которые всё не помогали, тихо рассказывала какие-то безумные, смешные истории, которые перетекали в больные видения и обратно. Мама уснула ближе к первому утру нового года у Томы в ногах. Сама Тома так и не уснула, хотя проваливалась то и дело в какие-то неясные облака жутковатых образов, мерцающих искр за окном, пьяных криков и адской шарманки из-за стены. И этот стакан в ирисах. И прабабушка, любви которой хватало и на маму, и на Тому, любви без условий, которая, должно быть, смотрит сейчас на неё из других миров. И пришло на ум, что это с её смертью уже начисто иссякла мамина любовь, забота, последние улыбки и надежды. Своей любви в маме никогда не было, и много чего было взамен.
Но за это не убивают, а если убивают, то не Томе решать. Даже если есть такой закон. Не так устроен мир.
Выход должен был найтись. Любой другой выход. Чтобы сегодня никто не умер. Чтобы из-за неё никто не умер.