ОТМА. Спасение Романовых

17 июля 1918 года
Екатеринбург

Чехи приехали через два часа, пятеро верховых: два офицера и три солдата. С ними Лиховский, тоже верхом. Не спешиваясь, чехи посмотрели на семью, расположившуюся на поляне, как на пикнике.

Царевны в штопаных платьях; царица в старой бесформенной кофте и простой юбке, с неопрятно свисающими прядями волос; царь в неуместном здесь костюме, явно с чужого плеча, в картузе, надвинутом на самые брови; нездоровый мальчик в солдатской гимнастерке и сапогах; доктор Боткин, полный, измученный, похожий на пожилого деревенского попа; трое слуг, которых можно было принять скорей за торговцев с сельской ярмарки, чем за лиц из императорской свиты …

– Какие-то они … потасканные, эти англичане, – сказал старший по званию капитан Кан. – Похожи на русских беженцев.

– Это маскировка, – сказал Бреннер.

– Они точно могут заплатить? – усомнился поручик Данек.

– Абсолютно. Аванс – как только сядем в поезд.

Оба чеха хорошо говорили по-русски – лишь с легким акцентом. «Англичане» не обращали на чехов никакого внимания, не бросили даже взгляда в их сторону. Лица царицы и царевен под шляпками скрывали вуалетки.

Поручик Данек уставился на царевича.

– Что с этим парнем? Он болен?

– Чахотка, – сказал Бреннер.

– А может, тиф?

– Нет.

– Чахотка тоже заразна, – сказал капитан Кан. – Заразных не берем!

– Послушайте, капитан, чахотка не тиф. Они будут ехать в отдельном вагоне, из которого не должны выходить и в который никто не должен входить. Мы ведь так договорились? В чем же вопрос? Если эти правила будут соблюдаться, никакой опасности.

Старший кивнул:

– Хорошо. Грузитесь – и поехали.

Еще неделю назад поручик Лиховский перешел из Екатеринбурга линию фронта и договорился с чехами. Чешские эшелоны с награбленным добром катили через всю страну к Тихому океану. Один из таких, набитый антикварной мебелью, мехами и прочим, стоял под Екатеринбургом, ожидая команды на отправку. Деньги предложены были настолько серьезные, что капитан Кан обещал тянуть неделю с отправкой эшелона под разными предлогами, дожидаясь «англичан».

Странная история приключилась в тот год с чехословацким легионом. Можно было бы назвать ее «Невероятные приключения чехов в революционной России». Летом восемнадцатого года именно они стали властителями железных дорог на всем пространстве от Волги до Владивостока. И не только дорог. Мятежный чехословацкий корпус – сорок тысяч штыков – неожиданно оказался единственной организованной военной силой в огромной стране. Красные и белые еще только обменивались пробными ударами, как боксеры в первом раунде, а полки чехов уже раскатились по всей длине Транссибирской магистрали. В каждом захваченном городе они перегружали золото из банковских сейфов в свои эшелоны. Грабили склады и лабазы, не особо разбираясь, кому они принадлежат, и расстреливали большевиков. Управы на них не было. Белым нужны были чехи, чтобы убивать красных.

На запасных путях станции Баженово Романовы и свита погрузились в пульмановский вагон, прицепленный к чешскому эшелону. Двое мадьяр получили от Бреннера обещанную мзду и исчезли. Брошенный грузовик чехи тут же угнали куда-то – продали, наверно, своим белым союзникам.

В купе заперлись двое чешских офицеров, четверо русских и пожилой ювелир. Капитан Бреннер открыл портсигар, достал из него бриллиант величиной с горошину и положил на стол.

Ювелир внимательно изучал горошину через лупу. Долго разглядывал. Наконец восхищенно причмокнул губами:

– Экселенте!

– Спасибо, Борис Сигизмундович, – сказал капитан Кан. – Оставьте нас.

Он положил горошину в портсигар, портсигар в нагрудный карман френча, и, когда горошина упокоилась на его груди, Бреннер еще раз уточнил:

– Значит, мы договорились о следующем. Этот вагон принадлежит нам на всем пути до Владивостока. Никто посторонний не должен в него входить.

– Об этом не беспокойтесь. Мы не допускаем проверки наших эшелонов российскими властями.

– Во Владивостоке мы заплатим вторую половину таким же образом. И надеемся на ваше содействие в погрузке на один из пароходов.

– Хорошо. Но это за отдельную плату, – сказал капитан Кан.

– Разумеется.

– Если ваш англичанин бежит от красных, то почему он желает избежать встречи с белыми? – спросил поручик Данек.

– Мистер Мэттисон избегает контактов с любыми русскими властями – красными или белыми. Его желание – как можно скорее вывезти семью из страны.

– Что ж, его можно понять. Мы сами желаем того же.

Русские пожали руки чехам, и те уже вышли в коридор, когда Бреннер спросил:

– Еще одно, просто из любопытства: а кто проверит подлинность наших бриллиантов во Владивостоке?

– Как кто? – усмехнулся капитан Кан. – Борис Сигизмундович. Он поедет с нами. Разве ваши бриллианты не стоят того, чтобы проехать пять тысяч верст?

– Откуда вы знали, что мы будем платить бриллиантами?

– А мы не знали. У нас в эшелоне всегда есть ювелир … на всякий случай.

Чехи козырнули и вышли, а русские сели, будто следуя обычаю присесть на дорожку. Молчали, глядя в окно на станцию. По перрону влачился безногий инвалид с Георгиевским крестом на гимнастерке, опирался руками на две деревянные подставки. Прошла крестьянка с корзиной яблок.

– Станция Баженово, твою мать, – сказал ротмистр Каракоев. – Ювелира они с собой возят! А мы им платим за проезд по нашей земле, по нашей железной дороге …

Два крестьянских парня, прислонившись к стене, лузгали семечки, поплевывая себе на сапоги.

– Чертово дерьмовое свинство, – сказал ротмистр Каракоев.

Капитан Бреннер встал.

– Господа, а что за похоронное настроение? Мы уже в поезде, и с нами августейшая семья, которую мы – мы – сумели вырвать из лап большевиков! Ура, господа! Только тихо.

7 мая 1937 года
Москва. Лубянка

– Головы отвезли в Москву?

– Головы? – удивился Медведкин.

– Ну, не играй тут мне! Не в драмкружке. Головы отрубили?

– Отрубили! Но не возили их никуда! Закопали отдельно от тел!

Кривошеин снова сидел напротив Медведкина в кабинете и смотрел в угол, где у плинтуса притаилась сгоревшая спичка. В другом углу неслышно и недвижимо пребывал начальник Кривошеина – комиссар госбезопасности третьего ранга Глеб Бокий, пожелавший лично взглянуть на подследственного Медведкина.

– Есть сведения, что головы Романовых отвезли в Москву Якову Михайловичу Свердлову, – пошел Кривошеин на обострение, чтобы встряхнуть своего шефа, неподвижного последние четверть часа, будто ящерица на припеке.

– Председателю Совнаркома?! Второму человеку в стране?! Головы?! Зачем?! – Казалось, Медведкин вот-вот сорвется со стула и забегает в истерике по кабинету.

– Ну, ты не ори на меня. Отвезли головы, чтобы отчитаться …

– Вранье! Вранье! – простонал Медведкин страдальчески.

Кривошеин что-то записывал в протоколе. Бокий давно уже перестал слушать, будто отключил звук. Разглядывал скучное лицо Кривошеина. Бокию нужно было принять решение, судьбоносное для них обоих.

Никто в Управлении и подумать не мог, что именно Кривошеин станет главным фаворитом начальника спецотдела. Все прошлые надежды чекиста-мистика развеялись в лубянских коридорах, все прежние маги и шаманы его разочаровали. Иных уж нет, а те далече. И вот явился этот служака и зануда – не странный, не харизматичный, но обладавший тайной. Долгожданный проводник в зазеркалье, желанное и недостижимое для комиссара госбезопасности третьего ранга.

Кривошеин оторвался от протокола и посмотрел на Медведкина.

– Значит, вы просто стреляли и стреляли в кого попало? Чушь! Не могли вы там стрелять! Сколько вас было стрелков?

– Восемь … Нет, девять …

– А по другим свидетельствам – одиннадцать-двенадцать! И одиннадцать приговоренных! Где вы там все поместились в комнате двадцать пять квадратных метров? Да вы бы перестреляли друг друга!

– Да, было тесно. Мы стреляли … Не понимаю, что вы хотите узнать, гражданин следователь, – с тоской бормотал Медведкин.

– Не могли вы там стрелять! Вы их зарезали, закололи трехгранными клинками! Так ведь? Так?

Медведкин мотал головой:

– Стреляли мы, стреляли, гражданин следователь … и штыками – тоже. Но не помню я, какие это были штыки …

Кривошеин набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Настало время главного вопроса.

– Это был ритуал?

– Что?

– Еще раз переспросишь, сука, я тебя отправлю в карцер на неделю.

– Да хоть убейте! Какой ритуал? Я не понимаю, что вы имеете в виду, гражданин следователь!

Бокий встал, подошел к столу и сказал, вглядываясь в лицо подследственного:

– Ритуал принесения в жертву царя и семьи.

Медведкин хлопал глазами.

– Не знаю я ничего, гражданин комиссар госбезопасности третьего ранга. Ну, если только вы имеете в виду жертву во имя революции?

– А может – на погибель революции? Кто придумал принести царя в жертву? – Бокий упирал в лицо Медведкина неподвижный взгляд.

Тот съеживался, исчезал.

– Не понимаю, о чем вы, гражданин комиссар госбезопасности третьего ранга. Какая жертва? Совсем не понимаю!

Мгновение Бокий смотрел на Медведкина сверху вниз, а Кривошеин на Бокия – снизу вверх, нахохлившись над протоколом. Бокий равнодушно отвернулся, потеряв интерес к подследственному, и снова сел в угол.

«Кто это? Откуда он взялся?» – спрашивал себя Бокий, вглядываясь в простецкое лицо Кривошеина. Конечно, его тщательно проверили. Все, что он написал в автобиографии, и все, что было о нем известно из разных источников, – все подтвердилось. Бокий чувствовал, что Кривошеин не так прост, как хочет казаться, но в чем подвох, не мог понять.

Когда этот невзрачный капитан явился на прием, просто записавшись у секретаря, и заявил, что знает дорогу в сказочную Шамбалу, Бокий подумал: провокация. Вольность двадцатых годов давно миновала, настали другие времена, и прорывы в неизведанное, в потустороннее наверху уже не приветствовались, мягко говоря. Наверняка кто-то из недругов решился-таки копнуть под комиссара госбезопасности. Но Кривошеин держался уверенно, будто и мысли не допускал, что его откровения о Шамбале могут быть опасны для него самого.

Бокий тут же предложил капитану проехать с ним на конспиративную квартиру и там продолжить разговор. Кривошеин согласился, снова проявив полное и совершенное спокойствие.

На квартире Бокий приставил ствол нагана ко лбу Кривошеина и спросил, кто его заслал и с какой целью. Кривошеин, казалось, удивился такому повороту, но не испугался, а произнес внятно и раздельно какие-то слова. Это было по-тибетски. Бокий знал несколько слов еще со времен подготовки экспедиции в Шамбалу двенадцать лет назад. И это были не просто слова – ритуальные термины, им научил чекистов один настоящий лама из Тибета. Для провокации это было слишком уж сложно. Так глубоко теперь не копали.

Капитан Кривошеин утверждал, что в прошлой жизни был у ворот Шамбалы и ему известно, где вход в иной мир. Его посещают видения прошлой жизни и другого мира. Не то чтобы Бокий поверил сразу и безоговорочно, но чутье подсказывало ему, что Кривошеин по крайней мере не врет. Он может добросовестно ошибаться, быть жертвой самовнушения. Тогда он сумасшедший, но не провокатор.

Профессор Барченко, занимавшийся в отделе у Бокия изучением необъяснимого и потустороннего, обследовал Кривошеина и нашел, что его тибетский опыт достоверен. Ему известны такие детали быта и культа Тибета, которые постигаются только личным опытом. В общем, Шамбала снова была близко, а с ней к революционному мистику Бокию вернулось забытое ощущение жизни и смысла …

Бокий включился и увидел, что Кривошеин подвинул Медведкину бумагу.

– Вот здесь подпиши.

– Что это?

– Твое чистосердечное признание в контрреволюционной пропаганде и агитации.

– Но я же … Я ни в чем не виноват, гражданин следователь. Я всю жизнь в партии. Я за партию … да я кого хочешь … – Медведкин заплакал.

– Ну что ты нюни распустил? Когда царских детей добивал, не плакал?

Медведкин перестал реветь и посмотрел на Кривошеина с недоумением.

– Так вы что же – жалеете их?

Он будто прозрел.

– Это вы – враг народа, гражданин следователь! Вы сочувствуете кровопийцам Романовым! Я буду жаловаться! Я напишу на вас …

Тут он вспомнил о комиссаре госбезопасности, притаившемся за его спиной.

– Товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга! Он же враг, этот следователь! Разве вы не видите! Это он враг, а не я!

Бокий встал.

– Товарищ комиссар госбезопасности! Я ни в чем не виноват, а он, вот этот, он же открытый монархист!

Бокий думал, глядя в некую точку пространства, и Медведкин на мгновение поверил в счастливый поворот в своей судьбе.

– Вы не знаете, что здесь творится! – с жаром бросился Медведкин развивать успех. – Этот следователь – он только про Романовых и спрашивает! Его вообще ничего больше не интересует!

– Молчать … – сказал Бокий негромко и распорядился: – Кривошеин, заканчивайте, нам нужно поговорить.

– Слушаюсь. Конвой!

Конвоир увел потрясенного подследственного, но Бокий не стал говорить в кабинете, и они с Кривошеиным зашагали по длинному пустому коридору.

Бокию тесно было в рамках казенного материализма. Он собирал вокруг себя шаманов, магов и каббалистов, чтобы найти дверь в другое измерение, – куда угодно, лишь бы отсюда. И Кривошеин предложил комиссару госбезопасности третьего ранга свой путь в Шамбалу, но застолбил для себя тему, интересовавшую его на самом деле, – жертвоприношение царской семьи.

Бокий и сам подозревал, что с казнью Романовых дело нечисто, и дал Кривошеину относительную свободу действий. Но что-то не складывалось. Арестованные под разными предлогами участники расстрела царя признавались в чем угодно: в контрреволюции, в шпионаже, в подготовке покушения на Сталина, только не в том, что казнь царя была ритуалом. Шагая по коридору, Бокий думал, что с царской темой пора заканчивать.

– Медведкин бубнит одно и то же про расстрел и сжигание тел. Ничего нового, – сказал Бокий.

– Думаю, он действительно больше ничего не знает, товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга …

– Так, может, и не было никакого ритуала?

– Я уверен, что Романовых принесли в жертву. Медведкин – мелкая сошка, потому и не знает ничего. Его использовали втемную …

Бокий прервал Кривошеина с раздражением:

– Мне ведь тоже ничего не известно ни о каком жертвоприношении. Объясните мне, почему я, один из самых информированных людей страны, ничего не слышал ни о каком ритуале в связи с казнью царя?

– Никто не знал об этом, кроме заказчиков и Юровского.

– И вы думаете, заказчик Свердлов?

– Он тоже не был главным. Промежуточное звено.

– Кто же был главным?

– Это я и пытаюсь установить. Медведкин – отработанный материал, нужны другие. Нужно брать их всех, всех, кто руководил казнью Романовых. Прежде всего – Юровского. И весь Уралсовет.

– Ну-ну, охолоните. Юровский, Уралсовет – заслуженные перед революцией товарищи. На каком основании вы собираетесь их брать?

Кривошеин посмотрел на Бокия с недоумением.

– Основания не вопрос.

– Жертва приносится для чего-то. Для чего же?

– Они хотели власти, абсолютной. Жертвоприношение царя с семьей должно было дать им невиданную силу.

Бокий остановился у окна, оглянулся – пусто в коридоре.

– Почему же Юровский до сих пор не на месте … – Бокий со значением показал глазами в потолок, – а Свердлов ненадолго пережил царя?

– Потому что у них не получилось. Где-то они ошиблись в ритуале.

– Допустим, вы правы. Над царем совершили ритуал. И что нам с этого?

– Я убежден, существуют способы управления миром, судьбами людей и целых государств, известные только узкому кругу посвященных. Вы ведь тоже в это верите. Неизвестные нам законы можно и нужно поставить на службу делу коммунистического строительства.

Да, Бокий верил, что многие законы мироздания еще предстоит открыть. Ленин говорил: «Социализм – это советская власть плюс электрификация …» Бокий думал: коммунизм плюс мистические знания Шамбалы – путь к светлому будущему человечества. А вот версия с царским жертвоприношением, похоже, зашла в тупик.

– Разрешите допросить Юровского, – сказал Кривошеин.

– Нет. Я запрещаю всякие действия в этом направлении.

– Как? Товарищ комиссар …

– Запрещаю. Мы должны готовиться к нашей миссии.

Кривошеин уставился на Бокия.

– Когда?

– Послезавтра встречаемся на квартире. Там все и обсудим. Я принесу паспорта, а вы ими займетесь. Вы готовы?

– Я готов, – сказал Кривошеин. Да и не было у него возможности сказать что-то другое.

– Хорошо. Время пришло.

Бокий в первый раз с начала разговора посмотрел в глаза Кривошеину, и тот выдержал взгляд.

– По какому обвинению Медведкин проходит?

– Контрреволюционная агитация и пропаганда.

– В расход. Сдавайте дело, а я там потороплю с приговором и приведением в исполнение.

Бокий пошел к выходу, Кривошеин побрел по коридору к себе. «Значит, Шамбала», – думал он. Рано или поздно это должно было случиться. Они заключили тайное соглашение: Бокию – Шамбала, Кривошеину – ритуальное убийство царя. Время шло, а Шамбала была все так же недостижима, и жертвоприношение все так же недоказуемо. И вот Бокий решился. Почувствовал, что тучи над ним сгущаются.

Все в Управлении знали, что нарком внутренних дел Ежов давно уже точит зуб на начальника спецотдела. И никакая Шамбала не могла уже спуститься с гималайских высот и повернуть вспять колесо его судьбы, если только он сам не поднимется к Шамбале. Это и был план Бокия, который он изложил Кривошеину при заключении ими союза: в любой момент, когда Бокий решит, они вдвоем по фальшивым паспортам выедут в Тибет. Конечно, в органах это сочтут бегством и предательством. И тут Бокий широко откроет врата Шамбалы советскому правительству, победителем вернется в Москву, а победителей не судят.

Вот только Кривошеин в Шамбалу не собирался.

13 мая 1937 года
Полигон под Москвой

– Водки выпьешь, капитан? – предложил Василий Блохин.

Кривошеин взял стопку со стола, выпил, закусил соленым огурцом, нарезанным мелкими дольками на тарелке. Кто-то подвинул ему еще тарелку с салом, но он покачал головой и сел у стены на лавку. Водка была ни к чему, он и так справлялся, но отказываться здесь было не принято. Это выглядело бы как неуместная бравада. Отказаться – значило бы поставить себя выше других офицеров, что сидели за столом и выпивали – умеренно, впрочем. Вряд ли водка нужна была им, чтобы снять напряжение, унять дрожь в руках или еще для чего-либо в этом роде. Скорее, это была дань традиции – как выпивка на рыбалке: собрались мужики для мужского дела, ну и выпивают.

Кривошеин приехал на закрытый полигон расстрелять Медведкина, подписавшего признание и получившего вышку в ускоренном порядке судопроизводства. Автозак с приговоренными опаздывал. Шестеро «исполнителей» – все в полевой форме, в званиях от лейтенанта до капитана – ждали. Выпивали, хрустели огурцами.

– Я вот думаю купить диван, – сказал молодой лейтенант.

– Диван – это хорошо, – сказал капитан с усами.

– Зачем тебе диван? – добродушно хмыкнул Василий Блохин. – Ты же не женат.

– А что же, товарищ капитан, только женатому можно на диване лежать?

– Ну куда ты его поставишь? В общаге своей?

– А что же? Сначала в общаге, потом, когда женюсь, квартиру дадут.

– Квартиру сразу не дадут. Ишь чего захотел – квартиру, – помотал головой капитан без усов.

– Конечно, сначала дадут комнату в коммуне, – сказал капитан с усами.

– Пока капитана не получишь, никто тебе квартиру не даст, – сказал Василий Блохин. – И то, если служба будет без нареканий.

«И если доживешь», – подумал Кривошеин.

– А ты, капитан, получил квартиру? – повернулся Василий Блохин к Кривошеину.

– Нет. У меня комната в коммуналке.

– Вот видишь, а ты, летёха, уже на диван нацелился, – сказал капитан с усами.

– А чего ж тебе квартиру не дают? – Блохин смотрел на Кривошеина сочувственно. – В местком ходил? В профком?

– Да зачем мне? Я не женат. Одному хватает.

– А-а-а! Ну, вот так вот! Неженатым не дают квартиры, даже капитанам, – сказал Блохин.

Порядок работы был отлажен до автоматизма. Автозаки привозили приговоренных, капитан Блохин становился у ямы с пистолетом. Подручные подводили смертников по одному, ставили перед ямой. Блохин стрелял в затылок. Конвейер: подвели – выстрел, подвели – выстрел. Когда у Блохина кончались патроны, ему подавали заряженный пистолет. К «добровольцам» здесь относились несколько свысока, с усмешечкой, как специалисты в любой области подсмеиваются над дилетантами. Добровольцами были либо следователи, приезжавшие, как Кривошеин, собственноручно «исполнить» своего подследственного, либо просто гости – пострелять. Гости были, конечно, не кто попало, а высоких рангов и должностей, обычно после ресторана. Выстрел в чью-то голову как десерт или как отрезвляющий шок – кому как. Добровольцы нарушали отлаженную работу конвейера, и это раздражало спецов.

Кривошеин всегда сам исполнял своих. Сколько убил за двадцать лет в органах, не считал. Много … но недостаточно. Еще до того, как стал следователем, бегал оперативником и стрелял врагов советской власти всех мастей: бывших белогвардейцев, анархистов, октябристов, да и монархистов заодно. А потом и вовсе сказочное время настало: одни коммуняки объявили врагами других коммуняк – троцкистов, левых и правых уклонистов и прочих ревизионистов. Стреляй не хочу. Практически – по своему выбору. И стрелял. Ведь все виновны, все без исключения, и сам он – больше всех, но ему своя расплата, своя карма, как говорят в окрестностях волшебной страны Шамбалы. А комсомолка Нина, дочь комиссара и комдива? Нину он прощает, ибо спасает.

С полигона донесся рокот двигателя: подъехал автозак. Вошел начальник конвоя, принес списки и папки с личными делами.

– Как фамилия твоего, капитан? – спросил Блохин.

– Медведкин.

– Есть такой. Давай ты первый, чтобы мы потом не прерывались.

Кривошеин вышел из караулки в слепящий свет прожекторов, как на сцену. Приговоренные стояли на коленях под охраной конвоиров – резко очерченные светом силуэты, будто пешки на шахматной доске.

– Медведкин, – сказал Кривошеин начальнику конвоя.

Двое конвоиров подняли одну из пешек и подвели. Согласно процедуре, начальник конвоя сверился с фотографией в личном деле.

– Сам дойдешь? – спросил Кривошеин.

– Куда? – У Медведкина стучали зубы.

Кривошеин развернул Медведкина и подтолкнул в направлении ямы, зиявшей на границе света и тени. Медведкин сделал два шага и встал.

– Помочь? – спросил начальник конвоя.

– Справимся, – сказал Кривошеин.

Он крепко сжал локоть Медведкина, и плечом к плечу они пошли к яме. Медведкин вроде бы и не упирался, но шел – будто против ураганного ветра.

– Ну, давай, – уговаривал Кривошеин.

– За что? – пробормотал Медведкин.

Кривошеин удивился. Обычно в последние минуты смертники не разговаривают. Уже нет вопросов, и ответы не нужны.

– Почему? – Медведкин сопел и задыхался.

Кривошеин молчал. Не подарит он старому большевику такую роскошь, как смысл, в его последнюю минуту.

Кривошеин развернул Медведкина к яме спиной, с трудом оторвался от него. Вырвав свою руку из его рук, отступил на три шага, достал из кобуры пистолет. Секунда, две, три … Кривошеин держал паузу, целясь в лоб. Медведкин закрыл глаза, губы его тряслись. Когда конвой уже готов был предложить свою помощь тюфяку-следователю, Кривошеин спросил:

– Это был ритуал? Скажи, тебе уже все равно.

Медведкин пошевелил губами. Кривошеин не расслышал.

– Что?

Медведкин снова пошевелил губами. И Кривошеин услышал, и даже не так услышал, как прочел по губам.

– Мы не стреляли … Сначала не стреляли …

Кривошеин убрал пистолет в кобуру, схватил смертника за локоть и потащил обратно к караулке. Медведкин едва переставлял негнущиеся ноги.

– Вы не стреляли? А что? Что вы делали?! – тряс его на ходу Кривошеин.

– Мы … – сказал Медведкин что-то неразборчиво.

– Что?

– Сначала … только потом достреливали еще живых … – он едва ворочал языком.

– Что – сначала?

Кривошеин тащил Медведкина, опасаясь, что он вот-вот упадет и забьется в судорогах.

Когда до караулки оставалось с десяток шагов, раздался выстрел. Медведкин упал с дыркой над переносицей.

– Зачем?! – закричал Кривошеин, заслоняясь рукой от кинжального света.

Перед ним темной неразличимой грядой стояла расстрельная команда.

– Какого хрена ты творишь?! – послышался голос Блохина.

– Капитан, вы ответите за это!

– Это ты ответишь, идиот! Ты что тут устроил?! Приговор должен быть исполнен!

– Он начал давать показания! Важные! Открылись новые обстоятельства!

– Какие на хрен обстоятельства? Приговор вынесен! Вали отсюда, капитан! Завтра рапорт о твоих художествах будет у твоего начальства.

Ослепленный Кривошеин стоял будто на шахматной доске – один против фигур противника, а у ног его лежал поверженный ферзь …

Пока шел к своей машине, за спиной каждую минуту раздавался выстрел. Был момент, когда Кривошеин остановился, достал пистолет. Скрежетал зубами и все же поборол желание вернуться и прострелить башку капитану Блохину, и стрелять, стрелять, пока его самого не свалят пулей …

Нет. Нельзя. Нина.