Ушёл дед Архип. А только через неделю и впрямь корова-то взяла и сдохла. Ровно как специально заболела. А ещё погодя несколько времени старуха слегла. Полежала, полежала да и тоже в те края отправилась.
Вот дед Архип совсем слезьми омылся. Бегает за Василием да изводит его.
– Заклял ты, – говорит, – Васильюшка, заклял со зла! Да отними ты, Христом богом прошу, клятву свою смертную, а то ведь и я помру, грешный! Богу буду молиться на тебя, Васильюшка, отними ты свою клятву смертную! Ну чего тебе стоит, спаситель ты мой? – Да вот так упадёт к ногам, обнимет колени, проходу не давая, задерёт голову и ревмя ревёт-воет.
А Василь – что? Только сплёвывает.
– Да не заклинал я тебя, дурак ты дураком! К слову пришлось!
…Только дед Архип так и изводил его, на время ночное не глядя, проходу не давал. Так изводил, что аж похудал Василь, как увидит Архипа – трясётся трясучкой весь, бледнеет, сереет, зеленеет, ровно радуга. «Я его, – говорит, – сам когда-нибудь убью, сил моих больше нет».
Так и изводил его Архип, пока не помер, грешный…
А ведь не больной был, хороший ещё здоровьем-то. Я так думаю: сам накликал он смерть. Мы ее всю жизнь ожидаем, но пока живем, надеемся не дождаться. Смерть для нас вроде горизонта ‒ она всегда впереди. А он решил, что дождался. И дождался!
Так-то вот…
Рассказ третий
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит…
А. С. Пушкин. «Руслан и Людмила»
…А самый разгульный парень у нас на улице Нектаровой – Тимоха. Кино он в клубе гонит. Да так гонит, паразит, что, говорят, рвётся там всё почём зря, что может и не может рваться.
Такой мужичонко, я тебе скажу, развесёлый да разухабистый! Молодой ещё, лет тридцать ему, а уж живот имеет, точно дыню проглотил. Коротконогий такой да упитанный, чисто барсук, а на лице заплывшем да жёлтом глазки, как у зверька, так и зыркают, так и бегают, так и шныряют. На гармони, правда, справно да ловко перебирает. И ещё сказать ко всей прочей характеристике, пропойца и обжора, каких бог не видывал.
Вот однажды на святки вырядился, как по старинке – шубу наизнанку одел, да и ходил, всех поздравлял. Ну и напоздравлялся к концу…
И блазнится ему, лежачему на снегу, будто дома он спит на чистой, белоснежной, как снег первый, кровати, и почему-то в кирзовых сапожищах, – а на них грязи, глины вязкой цельная гора, – да в фуфайке своей замасляной, мазутной. А жинка-то кричит ему да теребит его.
– Чегой, – вопит, – умираешь-то? Вставай, – кричит, – Тимка!
А он отбивается да норовит на голову одеялко-то натянуть, да поглубже под него упрятаться, да и отвечает ей:
– Да отойди ты, богохульница, Христа ради! Не Тимоха я!
Да только тут и проснулся от кошмара-то. Проснулся да и не поймёт, где находится. Видит над собой небо глубокое, морозное, звезды далекие да сучок какой-то. Ну, думает, надо как-то подниматься, а то уж морозом трясёт-прошибает. Он и хвать за этот сучок, да и подняться удумал. А тут ему как хлынет вода под заднее место!
Ожгло, значит. Аж приподнялся он да так и сидит на заднем-то месте, башкой непонимающе вертит да соображает, куда это забрёл.
Бельма-то выпучил, озирается и видит, что это он у колонки завалился-то.
Ага…
Посидел. Да и снова-то подняться и попытался. Да куды там! Штаны-то и примерзли!
Вот он так, вот он эдак, а оторваться-то никак не может! Не штаны же сымать?!
А мороз-то хватает, вроде и попримерзать стал, аж хмель-то из него повылетел зараз. «Ах ты, – думает, – чертова грешная моя жизнь! Как же я теперь?! Замерзну ж ведь!»
И так ему жалко стало себя, что голос он потерял от волнения. Только сидит да хрипит тихо:
– Люди! Братья! На помочь!
Обессилел да испужался совсем. Никто его не слышит.
Тут вдруг страх-то его как уколол! Ну да как взорал он, ажно на всей улице стёкла задребезжали.
– Спасите! Помираю! Люди, зрители мои красивые, отцепите меня кто-нибудь! Кончусь, сукин я сын! Кино кто видимость придаст?!
Дрындучиха-то углядела в окно такое дело, – как раз против её окон колонка-то, – и вышла на помощь с ломом. А Тимоха сидит да и плачет головой поникшей.
– Ты чегой-то? – спрашивает Дрындучиха.
– Примёрз, бабушка! – всхлипывает.
– Вота что… От слёз, чо ли? Эх ты, горемыка! Ну-ка я счас тебя ломиком садану, чтоб маяться перестал. – И норовит ему под задницу ломом-то съездить.
А Тимоха-то не понял, да как закричит, да как заревёт пуще!
– Бабушка, да это ж я, Тимоха, кино гоню… Ты чего, не узнала? Не убивай, ради Христа, у меня вся жизнь впереди!
– Да ты чего, грешный, одурел совсема, не соображаешь ничего, – говорит Дрындучиха. Да как съездит под заднее место ломом. А он соскользнул да в Тимоху. Взорал тот пуще:
– Христом богом, – кричит, – тебя молю! Ноги, – кричит, – обнимать буду! Молиться всю жизнь! Икону для этого с чердака достану. Замуж за тебя пойду! Токо не убивай!
Стронулся, стал быть…
Дрындучиха и оторопела, и не поймёт: с издевом ли он говорит, с пьяну ли, рехнулся ли?
– Ну ты, коли издеваться удумал, – говорит, – то и издевайся один, а я пошла. Ишь, желтопёрый, чего говорит, поганец! Вот и сиди тута, а я пошла. Некогда мне с тобою балясы точить! Ишь, девку нашёл! – Да и повернулась, да и заковыляла к дому.
Только чует Тимоха, свет белый меркнет у него в глазах, ровно Христос спустился к нему на минуту, да и уходит теперь. Смотрит на неё да и чувствует, не бабка это уходит, а жизнь его подалась в края безгрешные. И так медленно, медленно отплывает… Сдавило отчаянье ему горло.
– Бабунчик! – заревел он, дрожа душой, – милый мой! Не покидай! Это я, Тимоха! Замерзну ж!
– Хи-хи-хи, – заверещала Дрындучиха и думает: «Ишь, как я его пугнула, доходягу!» – Да разве ж я могу тебя с морозом-то наедине оставить? Как же мне на старости-то лет без фильмов-то жить? Ах ты, пропойца ты скотский!
Развернулась на одной ноге да опять к нему семенящим шагом подбегает.
– Как же тебя отцепить-то, бедолага? Да ты уж, наверно, все мужское достоинство приморозил? Вот так горюшко-горе! А ишо жениться, жениться… Плетёт!
Подышала на ладони, согбенная – морозцем от ломика прихватывает – крякнула, потрогала поясницу, нос утёрла со всхлипом да как ударит опять под заднее место со всей что ни на есть старушечьей силой!
Тут уж Тимоха и вовсе отрезвел. Как рванет с испуга – только лоскуты с заднего места полетели! Да бежать! Да бежать! Ажно ветер в ушах повизгивает, из глаз слёзы высекает!
…Да только пить-то и приостановился с тех пор.
Рассказ четвертый
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей…
А. С. Пушкин «Руслан и Людмила»
А через два дома от меня Артём Петрович живёт, мужик скарёзный да важный до умопомрачения. Каждое утро брюшко вперёд – и айда на работу. Начальником ЖКУ работает. Завсегда при галстуке, пиджак к плечу, побрит, и за версту одеколоном прёть. Так прёть, что и подойти к нему страшно. А он же наоборот вид делает, что это ему страшно, ежели кто подходит. На лице каждый день такое выраженьице, будто по грязи ступает.
Так-то мужик – тьфу. Лицо сплюснутое, только и достопримечательность, что лысина на весь верх, да и ту шляпой прикрывает.
Ходит так важно, значит. Не подступишься… Раньше вроде такой важности не замечалось, а вот как стали люди к нему ходить – то сделай, да там помоги – вот она и прорезалась. Днём одним встречаю его да и говорю ласково:
– Здорово, Артём! – И руку ему предлагаю для рукопожатия. А он так мимо и прошёл, точно задумался, и не заметил даже. Вот так, думаю, дела! И уважить старого человека не хочет! Рассказываю людям-то, а они мне и говорят:
– Не любит он, когда его без отчества произносят… да ещё на «ты» обращенья не терпит… да и руки подавать не любитель.
Вот и спрашивается: а чего он любитель?
Да ладно, что есть он, что нет – живу. Мне от него только и надо, что журавля в небе, а солнце и без него светит, слава Богу.
Ага… Такие вот дела…
А однажды прибегает он ко мне спозаранку, ни свет, ни заря. Перемятый какой-то и сумятный, без галстука, в одной рубашке, челюстью нижней дрыгает, лицо как будто уксусом вымыто. «Давай, – говорит, – дед, выпьем!» Ставит на стол. Ну, давай – так давай. Я человек не злопамятный, не гордый да и не обидчивый. «Только, – думаю, – чего ж стряслось? Уж не жена ли ушла?» Такому-то не мудрено надоесть бабе. Она, баба-то, простоту любит да внимание. А от него этого дождёшься поди!
А оказывается, вот чего.
Сон ему снился всю ночь. Будто сидит он в большом кабинете при эмалированных столах да кругом книги, книги – не счесть, аж голова ходуном. Ага… Сидит… И справки какие-то выписывает, огромные, говорит, такие листы, с кровать размером. Да и тут к нему верблюд заходит.
– Здрасте! – говорит. А Артём хочет ответить, да не может отчего-то, вроде как комок в горле. Верблюд и продолжает: – Пропишите, ваша милость, меня по улице Нектаровой. Там у меня сродственник имеется, толстопуз паршивый… – И его-то фамилию и назвал.
Оскорбился Артём, а никак не соберётся с мыслью – верблюда отругать.
– Как прописать?! – только и простонал.
– А так, как всех, – верблюд отвечает.
– Женатых не прописываю! – воспротивляется Артём.
– Я холост.
– Сколько детей?
– Я ж не женат.
– Всё равно дети могут быть!
– Нет у меня никаких детей! Вот паспорт. – И подаёт ему паспорт размером со здоровенную книгу. Смотрит Артём в него, а в нём только фотография да подписано под ней – верблюд.
– Это почто одна фамилия? – спрашивает Артём.
– Так зовут.
– А где имя-отчество?
– Нету.
– Как – нет? Должно быть! Верблюд Верблюдыч. И вообще, почему сбоку не снят? Откуда это я знаю, сколько у тебя горбов имеется?
– Один имеется, – отвечает.
– Это сейчас один, а завтра второй вырастет. На нашем дешёвом хлебе, глядишь, и взбухнет нежданно!
И встал, подошёл к верблюду да и пощупал горб-то. «А он, – говорит мне Артём, – такой, точно плюшем покрытый, да мягкий, как банан вымерзший. Испужался я чего-то да как заплачу, словно пацан маленький, так в момент весь промок от слёз, и от этого так холодно, дрожь бьёт, будто зимой в рубашке на морозе. Так страшно, так холодно, так трясёт – жутко! Волосы дыбятся! Эх, – вздыхает, а в глазах ровно слёзы, – приснится же чертовщина!
…Но, несмотря на страх, не хочу верблюда прописывать ни в какую! За что это, думаю, он мою фамилию назвал-опоганил? И начал я к нему придираться. Ты мне справку предоставь, ‒ говорю ему, ‒ чтоб разрешение в ней было верблюдов прописывать, ещё справку предоставь про то, что ты одногорбый, ещё – что у тебя детей нет, новый паспорт справь, и вообще, принеси справку, что ты верблюд, а не таракан, ибо тараканов, мышей и клопов мы не прописываем, они сами прописываются. И вот это слово «таракан», – всхлипнул Артём и ресницами своими как задрыгает толстыми, – это слово-то и доконало верблюда. Как затрясло его, как зазнобило, как покраснели его глазища, как заревёт он – ажно упал я со стула затылком об пол!
– Это кто таракан? Я?!
И как – хак! Так и потонул я в плевке!
Да так мне противно стало, как будто плевок вонючий мне все внутренности заполнил. Так тяжко, что показалось – лечу я в какую-то яму, глубокую-преглубокую, без конца и без краю, и без дна. Как закричу я дико! А плевок-то точно из клея и кричать не даёт. Я ещё пуще. Всех в доме перепугал. Проснулся в поту. Слюна весь рот затопила. Целый час мылся. И не могу – тошнит и всё. И плевок смыть не могу. И кажется мне, он нехорошими извержениями пахнет. Пахнет и пахнет, аж нутро выворачивает. Вот сейчас сижу, и так хочется лицо себе поскрести. До сих пор запах гнилой на лице. Ажно мутит. Вот и прибежал…»
– А где водку, – спрашиваю, – в такую рань достал?
А он и говорит:
– У меня завсегда в шкапчике упрятана.
Ну и хорошо. Давай, говорю, смывать слюну-то. А сам смекаю: побольше бы таких верблюдов!
Рассказ пятый
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей.
А.С.Пушкин «Руслан и Людмила»
У Ерофея Затрапезнова самый захудалый дом на нашей улице. Покосило его на все четыре стороны, крыша провалилась, того и гляди рухнет. И во дворе разруха… Вроде бы не ленивый мужик, Ерофей-то, день-деньской работает не разгибая спины, а проку нет. Словно деньги он как воду решетом загребает. То ли жинка ему непутевая досталась, то ли сам такой. Его с малолетства и до седин так все Ерошкой и кличут, как ребенка несмышленого.
Давно это было…
Встал он однажды, как обычно, спозаранку в декабрьской кромешной темноте, поболтал керасиновой лампой. Вспомнил: керасин еще на прошлой неделе закончился. Пришлось засветить лучину. На полатях сразу же зашевелились мальцы (их у него семеро по лавкам) и тотчас начали приставать с неудобными вопросами:
– Тять, а тять, мамка нам сегодня даст чего-нибудь поесть?
На печи в темноте заворочалась старуха, глотая беззубым ртом воздух: тоже, поди, об этом же спросить хочет…
– Поскреби, Федора, по сусекам, – вздохнул Ерошка, обращаясь к растрёпанной спросонья жене, и почесал затылок. – Может, ещё чего-нибудь наскребёшь.
– Да вчерась всё соскребла со стенок в ларе. Нет боле ничего, – зло ответила та. – У самой уже два дня маковой росинки во рту не бывало.
Задумался Ерошка. До получки далеко, а запас провианта закончился. Денег нет, купить не на что. Горько вздохнул ещё раз и решился: делать нечего, кроме как идти к процентщику Савве, в долг брать. У нас вся улица у него занимала. И даже с соседних приходили.
Одел он драный зипун, нахлабучил рваную шапку-ушанку, прохрипел: «Ждите, чего-нибудь раздобуду!» и шагнул, согнувшись в три погибели, в низкие двери.
В сенцах мороз хватанул, щипнул во все открытые от зипуна и шапки места, а их с учётом дыр было больше, чем закрытых, взбодрил старое натруженное тело и в голову «стукнуло»: «А ведь не даст просто так Савва денег взаймы. Залог потребует».
Остановился Ерошка опаленный стужей, очень глубоко задумался. Чугунок взять в залог? В чём тогда еду готовить. Ведро прихватить? Чем воду из колодца черпать. Без воды остаться и вовсе срамно. Вздохнул пуще прежнего Ерошка и взял топор. Нужная в хозяйстве вещь, но как-нибудь перебьёмся!
Шёл, всю дорогу отбивался от мороза, пролазившего во все дыры. Пар от него валил, как от дырявого самовара.
Процентщик Савва жил на другом конце улицы в добротном рубленом доме.
– Здорово, Савва! – войдя во двор, приветствовал Ерошка хозяина, вышедшего в бобровой шубе ему навстречу.
– Завсегда добрым людям рады! – отвечал Савва, расплываясь в улыбке, и поправил накинутую на плечи шубу. – С чем пожаловал, мил человек?
– Хочу вот у тебя червонец занять.
– И то дело. Хорошим людям как не помочь?! Людям всегда помогать надо – зачтётся божьей милостью и на этом, и на том свете. Что, совсем туго стало жить?
– Нужда такая, Савва, что хоть ложись да помирай! Одно только ты – спасение. Одолжи червонец. Разбогатею – сполна отдам. Дашь червонец-то?
– Да как не дать. Дать-то дам. Но рискованное это дело. Надо тебе что-то в залог оставить, а то ведь и обмануть можешь ненароком.
– Вот топор. Пойдёт?
– А почему – нет? Без топора в хозяйстве, как без рук. Хочешь – не хочешь, а за ним придёшь. Ценная вещь.
Савва взял топор, отнёс его в кладовую, сходил домой и вынес червонец.
– На вот. Разбогатеешь ‒ два отдашь.
«Два?!» – вздрогнул Ерошка, уж было открыл рот возразить, но понял, что торговаться бесполезно, а семью как бы там ни было кормить надо. Не умирать же с голоду? Начни возражать – он и три запросит. Махнул рукой молча, нахмурился.
‒ Что помрачнел? Условия не нравятся? Так и мне ждать долго, пока ты разбогатеешь, ‒ заулыбался Савва.
Махнул рукой в ответ Ерошка обреченно и буркнул:
‒ Пойдет!
‒ Вот и славно! Давай-ка скрепим нашу радость и доверие, ‒ обрадовался Савва и достал из-за пазухи бутыль мутной жидкости.