Чингисхан. Тэмуджин. Рождение вождя

III

Есугей в сопровождении сотника Мэнлига и двух десятков нукеров из своей охранной сотни ехал вниз по левому берегу Онона. Солнце, лениво пробираясь сквозь мутную пелену, еще с полудня охватившую небо, клонилось к закату. Молодые воины на легких рысаках, ведомые двумя матерыми десятниками, шли ровной, не ломающейся колонной, приотстав шагов на шестьдесят. Сотник Мэнлиг рысил рядом с Есугеем, безмолвно сторожа каждое его движение, готовый по единому шевелению руки или бровей нойона мгновенно исполнить его волю.

Сразу после того, как дядя Тодоен с руганью и упреками заставил нойонов согласиться с выдвижением его на ханство, Есугей решил без промедления взяться за свое войско. В последние годы люди его обленились в мирной жизни, начинали терять быстроту и точность в перекочевках, сборах и учениях. Нужно было подтянуть, подготовить их так, чтобы старейшины и родовые нойоны без разговоров признали его тумэн лучшим в племени. И сделать это нужно было успеть до начала зимней облавной охоты, на которой ежегодно проводился смотр войска.

Есугей решил сначала встретиться со своими вождями, предводителями тысяч, поговорить, разъяснить, что требуется от них. Для того он и взял с собой столько людей, чтобы вожди без слов поняли, что дело начинается нешуточное.

Они подъезжали к куреню Сагана, лучшего его тысячника. Отряд Сагана, прошедший три татарских войны и кереитский поход, был особенно ценным для Есугея. В последний год он держал эту тысячу поблизости от себя, в полудне пути от большого куреня.

На закатном солнце вдали показалась круглая, как перевернутый котел, сопка, за которой скрывался курень Сагана, и Есугей увидел стадо дойных коров, разбредающихся у ее подножья. Русло Онона крутым поворотом огибало сопку, уходя за нее, и у пологого берега по колено в воде толпились, бодаясь, сытые животные.

Трое маленьких пастухов на прибрежном бугорке, заметив их издали, встревоженно вскочили на ноги и долго всматривались, прикрываясь от солнца руками. Крайний из них, вдруг сорвавшись с места, побежал к пасущимся среди коров лошадям. С ходу вскочил на чалого, без седла, мерина и, колотя босыми пятками по бокам, помчался по берегу реки за сопку. Двое других шагом спустились с бугра, тоже сели на коней и, не зная, что делать, смотрели на них. В половине перестрела они, наконец, узнали своего нойона, засуетились, спрыгивая с коней и сдергивая с них поводья.

Проезжая мимо согнувшихся в поклоне мальчишек, Мэнлиг обернулся к приотставшему отряду, взмахом руки приказал подтянуться. Обогнув крутой склон, они вплотную вышли на окраину куреня.

Тесно расставленные юрты внешнего круга преградили им путь, и Есугей резко натянул поводья прямо перед войлочной стеной. Конь под ним нетерпеливо заплясал, приседая на задние ноги, и он шагом проехал по узкому проходу в курень. За ним по одному потянулись нукеры.

Саган, невысокий, коренастый мужчина лет за тридцать, с седыми волосами, стянутыми сзади в тугую косу, встречал его у своей коновязи. За ним с почтительными лицами стояли три его сотника.

– Давно вы у нас не были, – со сдержанной улыбкой на смуглом, узкоглазом лице говорил Саган, принимая поводья и незаметно делая знак сотникам, чтобы принимали гостей. – И взяли нас врасплох.

– Об этом и будет у нас с тобой разговор, – Есугей, не показывая перед людьми своей усталости, с легкостью юноши спустился с коня. – Пора нам подумать о том, чтобы нас больше не могли брать врасплох.

– Заходите в юрту, – Саган, с застывшей улыбкой сузив глаза, видно, обдумывая слова нойона, раскрыл расшитый войлочный полог. – Холодного кумыса с дороги выпейте.

У входа Есугей обернулся, взглядом подозвал Мэнлига.

– За людьми присматривай, чтобы архи не пили.

– А как айрак? – деловито спросил тот, не обращая внимания на улыбки сотников Сагана. – Как бы не вышло ошибки.

– Айрак пусть пьют, если животов не жалко.

– Будет, как вы сказали, – поклонился тот.

Нукеры, приветливо переговариваясь со знакомыми из куреня, стали расходиться по айлам, ведя в поводу подуставших коней.

– Ну, рассказывай, как у тебя тут дела идут, – усевшись на хойморе, Есугей принял из рук жены Сагана большую чашу кумыса. – Как пастбища?

– Половина урочищ еще нетронуты, – отвечал Саган, не притрагиваясь к своей чаше. – По Хайрхану пока все цело. Ту долину я оставил напоследок.

– Береги пастбища, ты должен продержаться здесь до осени.

– Продержимся и до осени, если нужно, но табунам будет тесновато, – говорил Саган, с озабоченным лицом глядя на него. – Хоть бы небольшую часть пораньше угнать на осенние пастбища.

– А что?

– Косяки перемешиваются, табунщики из сил выбиваются, бьются с жеребцами. А самцы беспокойны, на глазах в зверей превращаются, когда рядом чужих увидят.

– Люди у тебя есть. Молодых посылай на помощь.

– Так и делаю, да толку маловато, когда косяк от косяка стоит в четверти перестрела.

– Ладно, подумаем. Как другие дела?

– У нас здесь тихо, не то, что на границах… – Саган помолчал и досадливо почесал седой висок под войлочной шапкой. – Только вот в курене иногда шумновато бывает.

– Что опять случилось?

– Позавчера тут у нас молодые подрались, как вернулись с праздника. Одному проломили голову, другому сломали ключицу. Зачинщика я посадил под стражу.

– Прикажи отрубить ему руку, – сказал Есугей. – Собери народ и пусть каждый увидит, что мы делаем с теми, кто поднимает руки на своих. Огласи мой новый закон: отныне тот, кто затевает свары между своими, будет лишен головы.

– Казнить, конечно, можно… – глухо проговорил Саган, сдвинув брови и, не договаривая, замолчал.

Есугей, заметив его неудовольствие, спросил:

– Тебе что, не нравится это?

– Казнить, конечно, можно, – повторил тот, досадливо покосившись на него и тут же отводя взгляд. – Но, думаю, это слишком круто будет.

В юрте надолго зависла тишина.

– От тебя ли я такие речи слышу? – наконец, сказал Есугей, глядя в упор на своего тысячника. – Раньше у тебя таких слов не бывало. Ты тут без дела, я вижу, совсем уж духом мужским облинял. Такие слова впору какому-нибудь прожившему ум старику, а не вождю моих воинов.

Саган, обиженно застыв взглядом, промолчал.

– Зажирели вы под теплыми одеялами! – распаляясь, говорил Есугей, с трудом подавляя вырывающуюся наружу ярость. – Ну, ничего, я для того и приехал, чтобы хорошенько вас встряхнуть…

– Есугей-нойон, умерьте свой гнев, – примирительно сказал Саган. – Сейчас ведь не такое время, чтобы можно было без оглядки казнить людей. Пора сейчас мирная, войны нет, а люди эти свободные… – поколебавшись, Саган решительно добавил: – Иначе от вас люди начнут разбегаться.

– Почему это они станут от меня разбегаться? – Есугей, повернувшись к нему всем телом, изумленно смотрел на него. – Говори!

– Вы, видно, не знаете всего, что делается вокруг вас…

– А что это делается вокруг меня? – приподняв голову, будто собираясь нюхать воздух, настороженно застыл Есугей.

– Тайчиуты переманивают ваших людей, – быстро сказал Саган и, помолчав, добавил: – А вчера и у меня были послы от Таргудая-нойона. Предлагали перейти под их знамя. Обещали табун коней и пастбища в низовьях Онона.

Есугей, сжав челюсти, потрясенно молчал.

– Ну, и что ты им ответил? – спросил он, искоса глядя на него.

– Вы меня давно знаете, – Саган твердо посмотрел ему в глаза. – Хороший пес не меняет хозяина, хороший нукер не меняет нойона. Пока вы живы, я буду с вами.

– А как другие вожди?

– Про других не знаю. Знаю только, что сейчас не время прижимать людей строгостями.

– А кому еще они предлагали? – с усилием напрягая терпение, расспрашивал Есугей. – Ты знаешь что-нибудь?

– Своими глазами не видел, ушами не слышал, но думаю, что если предложили мне, то к другим они подходили еще раньше.

– И как, думаешь, они поступят?

– Если говорить прямо, то думаю, что как сделаю я, так и они поступят, – задумчиво прищурив глаза на холодный очаг, сказал Саган. – Они думают, что я, ближний ваш нукер, лучше их знаю, что у вас в мыслях и что за спиной. А людей вы сами хорошо знаете: они как телята, кто с ними поласковее, к тому они и тянутся. А то, что вы их насыщаете, не даете их детям сдохнуть от голода, об этом они не помнят. Они думают, что все это само к ним приходит.

Есугей, отрешенно глядя перед собой, слушал.

– В последнее время люди уже открыто жалуются, что порядки наши слишком строги, а тут тайчиуты понаехали и нашептывают им, что, мол, у них жизнь легкая, что нойоны не слишком обременяют народ, – говорил Саган, убеждающе наклоняя вперед седую голову и стараясь поймать его взгляд. – Ведь стадо радуется пастухам только тогда, когда зверь близко. Если нет зверя, оно начинает думать о том, как убежать от своих пастухов.

– Почему ты не предупредил меня раньше? – дрожа ноздрями, резко спросил Есугей. – Ждал, когда весь народ к ним перебежит?

– Но ведь звать к себе – это право тайчиутов, – Саган недоуменно смотрел на него. – Согласиться или отказаться, это воля людей. Обычаи предков этого никому не запрещают. Вы и сами десять лет назад созвали этот народ из разных краев. Но я своей тысяче сказал, что тот, кто решит уходить, пусть возьмет с собой только то, с чем пришел к Есугею-нойону, пусть тайчиуты сами наделяют имуществом, раз зовут. Это отрезвило людей. Из моей тысячи никто не уйдет, а как в других отрядах, не знаю…

– Хорошо, – остановил его Есугей. – Пусть сейчас же твои гонцы отправятся к другим вождям и вызовут их сюда на совет. Завтра в это же время пусть все будут здесь.

Отдыхать он лег в этой же юрте, на прохладной шелковой ткани, расстеленной поверх толстого войлока. Несмотря на усталость после дневного перехода и слабость от выпитого в праздничные дни, он до глубокой ночи не смог заснуть. Возмутила его не только подлая наглость тайчиутских нойонов, от них всегда нужно было ждать что-нибудь подобное. Разочаровал Саган, лучший его тысячник, на которого он полагался почти как на самого себя. Прошедший вместе с ним плечо о плечо столько войн и походов, Саган лучше других должен был знать, что главная защита от врагов – порядок и строгость нойона. Ведь и малый ребенок знает, что первая добыча для хищников – это стадо с плохим пастухом. Ему ли, старейшему в улусе тысячнику, не знать, что нынешний мир между племенами как утренний туман в степи: дунет ветер, и следа от него не останется. Больше всего Есугея задели его слова: «Я буду с вами до конца, а как другие, не знаю…» Было ли это равнодушием к его улусу, к его делу сплочения людей перед врагами, или сказывался короткий ум мелкого вождя, не видящего ничего за чертой своей тысячи – этого Есугей не смог до конца понять. Но он понял одно: перед внезапными смутами, которые в любой день могут пасть на его улус, он одинок. Если даже лучший его тысячник – всего лишь воин, и нельзя ждать от него многого, то кто ему истинный помощник? Братья? Они думают о своих улусах. Дети? Они еще малы. Пройдет еще много зим и лет, когда они крепко возьмут в руки оружие и встанут с ним рядом. А смуты и опасности стерегут его каждый день… Правда, есть еще кереитский хан и он, конечно, придет на помощь, если позвать, но сейчас не тот случай: никто на него пока не нападает.

Встревожило Есугея и то, что тайчиуты зашевелились именно сейчас, когда кияты договорились выдвинуть его на ханство – они будто что-то пронюхали.

«У Таргудая своих людей не меньше, в них он не нуждается, – размышлял он, глядя в темноту. – Ясно, что для того только и переманивает, чтобы ослабить меня. Но почему именно сейчас? Случайно сошлось? Или они уже узнали о нашем разговоре и о словах дяди Тодоена? Тогда кто из братьев проболтался?…»

Есугей, смолоду ставший нойоном, хорошо знал хитрости и ловушки вождей друг против друга и больше всего не любил, когда вокруг него творилось что-то без его ведома. Раньше, обнаружив подобное, он быстро наполнялся гневом и первым делом хватался за оружие. И тогда в пылу ярости он мог наделать такого, что потом долго приходилось исправлять и улаживать. С годами, осознав за собой эту слабость, он научился сдерживать себя, скрывать клокочущее в груди бешенство. Жизнь научила его и улыбаться, и смеяться, ведя мирные, неторопливые разговоры, когда руки его дрожали от желания ударить, разорвать на части. И сейчас, в разговоре с Саганом, он с огромным усилием подавил в себе желание обвинить и наказать его за то, что тот не оповестил сразу о тайчиутских происках. «Звать к себе – право тайчиутов, – Есугей с презрением повторял про себя его слова. – Обычаи предков… Глупый человек, не понимает, каким разором для улуса это пахнет. А ведь столько лет стоял рядом, своими глазами видел, с каким трудом я собирал этот улус…»

Есугей сейчас вдруг как никогда прежде остро осознал необходимость ханства для монголов. Слабость нойонской власти, особенно в мирные годы, когда воины разбредались по айлам и становились вольными пастухами, угнетала Есугея и раньше. Особенно он раздражался, когда на его глазах айлы откочевывали от своих нойонов. Года три назад, на собрании нойонов, он открыто сказал об этом:

– Какой же это порядок, если люди могут перебегать от нойона к нойону, как им вздумается!

Собрание было большое, сидели там и старейшины от родов. Они и встали против него:

– Ты не хан, чтобы устанавливать законы в племени, а обычаи предков нарушать мы никому не позволим.

Так и закончился тот разговор, но Есугей не переставал думать о том, что беспорядочное брожение людей и есть наибольшая опасность для монгольских улусов, что если не остановить это, народ может постигнуть большая беда.

От самого Есугея, правда, до сих пор еще никто не уходил. Наоборот, в годы последних войн люди толпами приходили под его знамя, чтобы попытать счастье и добычу. Но теперь, в мирное время, люди расслабились и стали тяготиться его строгостями, забывая о том, что только благодаря его твердым правилам и в походах и в дележе добычи они из бродячих охотников, рабов да разбойников выбились в хозяева айлов, коров и лошадей. И теперь, по словам этого глупца Сагана, выходило, что нойон должен угождать своим подданным лаской и мягкостью.

«А если завтра придут татары или чжурчжени и начнут резать твоих детей, ты ласковыми словами будешь их увещевать? – мысленно спрашивал он Сагана и тут же доказывал: – Только лишь строгий порядок даст людям благо и безопасность! Среди хищных зверей ласковым телятам долго не прожить…».

Поразмыслив наедине с собой, Есугей с горечью признался себе: не то что простые тысячники, но и родовитые нойоны, ближайшие сородичи, не уяснили этого, что уж с Сагана требовать, знает свое дело, и то хорошо…

Снаружи доносились невнятные, глухие звуки ночного куреня: фыркали ездовые мерины у коновязей, шумно вздыхали дойные коровы, ночующие у юрт, слышался, затихая, дробный конский топот. Уже засыпая, Есугей услышал отчетливо прогрохотавший в ночной тишине далекий небесный гром, и успел подумать: «С запада идет дождь…»

IV

В тот день, когда отец уехал со своими нукерами, Хасар проснулся поздно; в ночь он со своими сверстниками ездил в курень генигесов и вернулся оттуда под утро.

Дымоход был прикрыт от мух и комаров, только маленькая щелочка оставалась с краю. В полутемной юрте никого уже не было, одна Тэмулун сонно посапывала в зыбке.

Быстро выхлебав чью-то недоеденную чашку холодной арсы, Хасар вышел из юрты. Солнце, поднявшись почти наполовину пути к зениту, прогревало воздух, обещая к полудню настоящую жару. У коновязи, понуро склонив голову, дремал саврасый мерин Бэлгутэя.

Ленясь идти за своим жеребцом, Хасар вынес из кожевенной юрты седло, две переметные сумы и оседлал саврасого. Он подумал еще и привязал к торокам аккуратно смотанный, тонкий волосяной аркан. Воровато оглянувшись по сторонам – не видит ли мать, – он проворно взобрался в седло и скорым шагом направил коня между юртами в северо-восточную сторону.

Вчерашним вечером он, втайне от мальчишек куреня, поставил плетенную из ивовых прутьев ловушку в омуте за Кривой излучиной. Все лучшие места вблизи от куреня давно были заняты. Перед этим Хасар несколько дней обдумывал про себя и, наконец, выбрал этот самый дальний из тех, которые он знал, омут: от людей подальше, значит, рыба там непуганая. Приманкой он положил жирное мясо молодого тарбагана, подстреленного и ошкуренного там же, неподалеку. На истекающие кровью жирные куски должны были позариться щуки, а может быть, и таймени. Для верности он произнес заклинание водных духов и проглотил раз за разом три сырых рыбьих глаза из дневного улова Хачиуна. Хотел съесть больше, но остановился на трех: духи не любят слишком жадных.

Из куреня он выехал по свежему следу, проложенному утром отцом и его нукерами. Не понукая коня, шедшего мелкой дорожной рысью, он долго всматривался в дальние сопки, виднеющиеся впереди, надеясь разглядеть там черные точки удаляющихся всадников. От напряжения или от встречного ветерка щипало в глазах. Хасар так и не увидел никого: отец уехал еще утром, а теперь был почти уже день.

«Они сейчас, наверно, уже вон за той лысой горой, – подумал он, вздохнув, глядя на торчащую на самом горизонте высокую сопку. – Теперь даже если и захочешь, наверно, уже не догонишь».

Взбодрив коня поводьями, Хасар разогнал его на крупную рысь.

Позади за холмами скрылся курень. Оставив отцовский след, Хасар повернул влево, поближе к прибрежным кустам. Из болотца в низине испуганно вспорхнули два чирка, полетели низко над землей.

«Дуры, – пренебрежительно подумал о них Хасар. – Не видят, что без лука еду».

Показались вчерашние старые ивы, окруженные густым высоким кустарником. За ними, под крутым берегом был омут, где поставлена его ловушка. Хасар внимательно огляделся вокруг. Никого не было видно. Он круто повернул лошадь к кустам.

Оставив саврасого в зарослях, пробрался к берегу. Волосяная веревка, привязанная к прибрежной коряге, нависшей над водой, была на месте. Присмотревшись к ней, Хасар ощутил едва заметное подрагивание.

«Попало!» – радостно вздрогнуло в груди.

Схватившись обеими руками за веревку, он потянул. Тугая тяжесть, свиснув на ней, держала ее там, в глубине. Напрягаясь всем телом, Хасар уперся ногами во влажный песок. Гутулы увязли почти по щиколотку, а веревка подалась всего лишь на две ладони. Побурев от натуги, Хасар набрал воздуха полную грудь, потянул изо всех сил и тут же отпустил.

«Одному не поднять, – он недоуменно смотрел на привязанный над водой конец веревки. – Что это туда попало, не корова же?»

Хасар был уверен, что зацепиться к чему-нибудь не могло. Вчера, когда ставил ловушку, он привез с собой ургу и прощупал все дно, оно было ровное. Ловушка была большая, длиной выше его роста, но он для пробы два раза вытаскивал его из воды – и без усилий.

Потоптавшись на месте, Хасар пошел к своему каурому, отвязал от тороков волосяной аркан и вернулся на берег, ведя коня за поводья. Отцепил конец веревки от коряги, связал с арканом и долго, старательно приплетал к конскому хвосту.

Успокаивающе потрепав саврасого за гриву, взял его за недоуздок и осторожно потянул, выбирая дорогу среди кустов. Конь дернул раз, другой и, недоуменно кося на него глазом, с натугой шагнул вперед. Аркан натянулся струной, и узел над водой медленно пополз к берегу. Мокрая волосяная веревка долго выбиралась из темной глубины, чертя по воде короткими рывками.

Хасар прошел вместе с конем шагов десять, когда на воде, наконец, показалась узкая горловина ловушки. Конь сделал еще два шага, и тут сзади вдруг резко и шумно заплескало, как будто по воде разом забила крыльями стая взлетающих гусей. Хасар, удивленно выпучив глаза, подбежал к наполовину вылезшей на берег ловушке. Внутри нее в белой пене бились темные туловища крупных рыбин. Хасар просунул руку в горловину и одну за другой выволок за жабры извивающихся тайменей. Он выхватил из прибрежного ила тяжелый округлый камень и, с широким размахом разбивая толстые тайменьи лбы, оттаскивал их от берега. Рыбин было пять, самая большая длиной почти сравнялась с ним самим.

Хасар вынул старательно отточенный вчерашним вечером свой нож и наскоро распотрошил рыбу. Над ним отчаянно кричали чайки, слетаясь со всех сторон. Снижаясь почти до верхушек кустов, они угрожающе требовали дани, оглушая его своими противными голосами. Не обращая на них внимания, Хасар разделывал туловища тайменей на части. Уложив коня на землю, прикрепил к торокам наполненные рыбьим мясом сумы. Сверху, поперек конского крупа, он положил пустую ловушку и крепко привязал веревками к седлу. Заставил коня встать и, еще раз оглядев поклажу, тронул его, ведя в поводу за собой.

Еще в кустах, не доходя до открытого места, Хасар услышал конский топот. Сквозь просветы в зарослях он увидел взрослых мужчин, проезжающих мимо верхами. Их было трое, ехали они с восточной стороны, в шагах двадцати от кустов. Все были при луках и колчанах.

«Охотники с озер возвращаются, – решил Хасар, успев рассмотреть полупустую переметную суму у крайнего. – Видно, не очень удачливые».

Обрадовавшись, что можно будет присоединиться к ним, послушать взрослые разговоры, заодно и свою добычу показать, он уже хотел выйти к ним навстречу, как тут же опомнился: так он свое рыбное место выдаст.

«Э, не-ет, – мысленно проговорил он и улыбнулся. – Я вам не такой глупец, чтобы свои места показывать».

Передумав, он завел коня в тень, прислушался. Всадники приближались. Укрытый за низко склонившейся ветвистой ивой, Хасар одной рукой осторожно отодвинул ветку, другую руку положил на морду саврасому, чтобы не заржал сдуру.

Всадники о чем-то возбужденно переговаривались между собой. Хасар замер, напрягая слух.

– Убить его надо было! – приглушенно вскрикивал ближний, с силой ударяя в воздух кулаком. – Какой случай упустили! Таргудай нам этого не простит.

– Говорить всегда легко, – сердито возражал ему другой всадник. – Убили бы мы его, а потом двадцать его нукеров нас на мелкие куски раскромсали бы?

– Не раскромсали бы, если бы по-умному сделали: из-за холма пустили бы три стрелы, а сами прочь по низинам. Пока они разбирались, что да откуда, мы уже далеко были бы.

– Чего же ты тогда не стрелял, – насмешливо смотрел на него третий, с краю. – Если это так легко делается?

– Ума не хватило, как и у вас, баранов с колчанами!

– Ладно, давайте думать, что мы Таргудаю скажем.

– Уж лучше ничего не скажем. Никого не видели, и все.

– Правильно, а то в новую опалу попадем.

– Он потом всю жизнь нас этим помыкать будет.

– Вы его знаете, если уж начнет, то все…

Всадники скрылись из виду, голоса их еще доносились некоторое время, удаляясь, пока не растворились в шуме листвы. Озадаченный Хасар долго стоял на месте, туго обдумывая услышанное.

«Кого они хотели убить? – он вопрошающим взглядом уставился на саврасого. – Разве тут есть враги?… Татары, меркиты далеко, значит, они своего хотели убить? и что это за люди? Видно, что не нашего куреня, чужие…»

Хасар вспомнил лицо ближнего – одутловатое, с толстыми, темными веками, – и вдруг оно показалось ему знакомым. И голос его, сухой, трескучий, он тоже будто когда-то слышал.

«Где же я его видел? – он сжал от нетерпения кулаки и изо всех сил напряг память, с надеждой перебирая в уме давние, полузабытые случаи. – У кого, в каком курене?»

Вот-вот, казалось, в голове что-то откроется и он увидит, что и где было. Но вместо этого лицо того человека в памяти стало понемногу размываться, ускользая, уходя куда-то в сторону, и Хасар теперь уже не был уверен, видел ли его когда-нибудь.

«Показалось, – наконец, решил он и рассердился на себя: – Стою здесь, как тронутый умом, раздумываю, а рыба портится. Лучше расскажу брату Тэмуджину, он и решит к чему все это».

Домой Хасар приехал понурый. Мать Оэлун, увидев рыбу, ахнула.

– Сколько рыбы! Одну я сейчас же сварю в котле, на всех вас хватит, а остальные сейчас же иди и раздай по айлам, а то протухнут, – говорила она, сильными руками выбирая тяжелое тайменье туловище. – Дядю Бури Бухэ не забудь, говорят, его до сих пор от вида мяса тошнит. Хачиун, Бэлгутэй, помогите ему отнести.

– А где брат Тэмуджин? – спросил Хасар.

– В курень генигесов уехал.

– Зачем?

– Отец приказал ему съездить за топорами к их кузнецу.

– А когда вернется?

– Должно быть, к вечеру.

Бури Бухэ, только сегодня отошедший от беспробудного пьянства в честь праздника, страдал с похмелья.

– А, Хасар… – голый по пояс, он лежал на крепких, гладких досках китайской кровати у правой стены, беспорядочно увешанной разным оружием. Искоса глядя на него, он хмуро спросил: – Ты чего пришел?

Измученный взгляд его опухшего, почерневшего лица застыл в тяжелом безразличии.

– Проведать вас, – Хасар восхищенно уставился на огромные, будто из камня высеченные мышцы на руках и плечах дяди. – А вы что, дядя Бури, заболели?

– Да, вот, заболел, – тяжело проворчал Бури Бухэ и перевел тоскливый взгляд на потолок. – Сильно я заболел, Хасар.

– А я вам рыбу принес.

– Рыбу? – голос дяди дрогнул и чуть оживился. – Какую рыбу?

– Тайменей сегодня поймал.

– Тайменей? А где же они? – на измученном лице Бури Бухэ выступила недоверчивая улыбка. – А?

– Хачиун с Бэлгутэем за дверью держат.

– Что же ты молчал! – обрадовался дядя. – Какой молодец! Зови их сюда, нет, погоди… Эй!!! – вдруг раненым зверем заревел он в дымоход.

Оглушенный криком Хасар испуганно смотрел на него:

– Что, дядя, вам больно стало?

– Нет, – ожившим голосом сказал Бури Бухэ. – Наоборот, теперь-то уж я выживу. Рыбий суп меня всегда спасает… Да где она там ползает!

В дверь вошла жена Бури Бухэ, такая же толстая, мощная баба с широкими плечами, тетушка Балбархай. Неприязненно оглядев мужа, низким, мужским голосом сказала:

– А-а, Хасар пришел? Что он, живой еще?

– А ты хотела, чтобы мертвый был? – подал голос Бури Бухэ. – Племянник мне рыбу принес, а ты в какую бездну провалилась? Давай мне побыстрее уху, а не то возьму вот эту палицу, – он показал на длинную, толстую дубину с железной колотушкой на конце, висевшую на стене, – и снесу твою круглую голову как болотную кочку.

– Человек, не знающий стыда, – покачала головой тетушка Балбархай. – Хоть племянника постеснялся бы. К нему гость пришел, а он лежит на китайской кровати вверх животом и ругается последними словами.

Но скоро она взяла туесок с солью, прихватила деревянный черпак и вышла из юрты.

– Правду сказала безумная, не годится лежать, когда пришел в гости племянник, – Бури Бухэ тяжело приподнялся на кровати, сел, скрестив ноги. – Достань-ка мне вон тот медный кувшин на полке. Ты будешь пить архи?

– Нет, я еще не пью.

– Правильно делаешь, еще успеешь настрадаться. Я в твои годы совсем не пил, веришь? – Бури Бухэ налил в широкую бронзовую чашу до краев и осушил большими гулкими глотками, замотал головой. – Говорят, пить архи людей научили восточные боги.

– А зачем?

– Чтобы напивались и, опьянев, ссорились, дрались и убивали друг друга… А-а, – прислушался он к чему-то. – Ф-фу, кажется, немного полегчало. Ну, расскажи мне, где тайменей поймал.

– Я никому не показываю свои места, но вам, дядя Бури, я расскажу. Ведь вы никому не скажете?

– Ты что, меня не знаешь? – округлил глаза Бури Бухэ. – Пусть Ясал Сагаан Тэнгэри пронижет небесной стрелой, если проболтаюсь. Чтобы я чужие тайны разбалтывал? Никогда!..

– За Кривой излучиной.

– Что за Кривой излучиной?

– Тайменей там поймал.

– А-а, – тяжело вздыхал дядя. – А почему так далеко?

– Ближе таких не поймаешь, – Хасар развел руки в стороны. – Вот такие.

– Такие? – Бури Бухэ недоверчиво улыбнулся. – А ты не врешь?

– Про добычу врать грех.

– Верно говоришь. А сколько таких рыбин ты поймал?

– Добычу нельзя считать.

– Тоже правильно, – Бури Бухэ налил еще, выпил и облегченно выдохнул. – Теперь-то уж я встану на ноги. Котел горячего рыбьего супа выпью, посплю сутки, и похмелье как ветром сдует.

Полог в дверях приоткрылся, показалась голова Хачиуна.

– Ну, мы пойдем? – просительно обратился он к Хасару.

– Идите, кто вас держит, – досадливо отмахнулся тот. – Коня этого расседлайте и отпустите.

Голова Хачиуна исчезла.

– Ну, что нового на восточной стороне? – уже веселым голосом расспрашивал Бури Бухэ, блестя хмелеющими глазами. – Рассказывай.

Хасар вспомнил о незнакомых всадниках.

– Дядя Бури, вы не поверите, что я там сегодня услышал.

– А что?

– Я стоял в кустах и мимо меня проехали трое. И один из них говорит двоим другим, мол, зря мы его не убили, надо было застрелить.

– Кого застрелить? – Бури Бухэ повернулся к нему всем туловищем и удивленно выпучил красные глаза.

– Не знаю.

– А ты не врешь?

– Нет, дядя Бури, не вру.

– Ну, а дальше что было?

– Другой ему отвечает: если бы мы убили, то двадцать его нукеров нас самих на мелкие куски раскромсали бы. А этот говорит, что нет, мол, не раскромсали бы, мы бы убежали. А третий кричит, а чего же ты сам не стрелял?… Дальше они стали ругаться. А потом стали говорить о том, что…

– Двадцать нукеров, он сказал? – Бури Бухэ с треском почесал жесткие, как конская грива, распущенные волосы на затылке и задумался.

– Да, двадцать.

– Кто это из наших держит двадцать нукеров? – нахмурив брови, он стал по одному загибать свои толстые, по-медвежьи короткие пальцы. – У Даритая больше тридцати, у Алтана пятьдесят, у меня шестьдесят, у твоего отца целая сотня. Значит, они про кого-то другого говорили. Может быть, про сонидов? Или про генигесов, не слышал?

– Не знаю, – Хасар недоуменно пожал плечами. – Они не говорили про это.

– Да и там нет такого, кто имеет всего двадцать нукеров. А это не хамниганы были, а? – осененный догадкой, Бури Бухэ быстро посмотрел на племянника.

– Нет, все трое по-нашему говорили.

– Я знаю одного хамнигана, здесь недалеко, в Хэнтэйских горах живет. Вот у него около двадцати нукеров в стойбище, пожалуй, и наберется. Наверно, это его хотели убить.

– А один из них еще сказал, – вспомнил Хасар, – что Таргудай нам не простит за то, что не убили.

– Таргудай? – еще больше расширились глаза у Бури Бухэ. – Так и сказал?

– Да.

– Так вот оно что, оказывается, ха-ха-ха… – он звучно хлопнул себя по бедрам. – Так это, оказывается, Таргудай послал своих нукеров убить хамниганского вождя. А я-то думаю, и так и этак гадаю, что это за напасть у нас опять появилась… Подожди, а чем же тот ему насолил?

– Но ведь это нечестно, правда?

– Что нечестно?

– Людей вместо себя посылать.

– Правильно говоришь… – утвердительно тряхнул головой Бури Бухэ. – Но Таргудай всегда был таким. Он с детства, говорят, такой. Все норовит исподтишка сделать да чужими руками. Съест и никому не скажет…

– А одного из этих людей я как будто где-то уже видел, – сказал Хасар, вновь припоминая одутловатое лицо одного из всадников. – Лицо его будто знакомое.