– И надо, сударь, было видеть, – почти воскликнул он дребезжащим голосом, – радость нашей генеральши: только в золото не одела своих правнуков. Призывают тут меня сейчас к себе и заставляют писать в Питербург, чтобы самая лучшая мадам француженка была выслана; за Ольгой Николавной, как самая усердная рабыня, стали ходить. Узнав, что они ночи не изволят почивать, в свою спальню их перевела, и, как только Ольга Николавна вздохнут или простонут, на босу ножку старушка вставали с своей постели и только спрашивали: «Что такое, Оленька, дружок мой, что такое с тобой?» Но ничем этим, видно, перед Ольгой Николавной не могли они заслужить, никто им, видно, не был милей Федора Гаврилыча.

– Что ж она делала? – спросил я.

– А делала то, что через неделю же стала говорить и поступать все вопреки бабушке! – отвечал порывисто Яков Иванов. – Что бы те ни предприняли и ни сделали, все им было неприятно; что есть подарки, так и за те не то чтобы как следует поблагодарили, а в руки даже взять не хотели хорошенько и все кидком да швырком.

– Не от грубости хоть бы это делали Ольга Николавна, – скромно возразила Алена Игнатьевна.

– Отчего ж? – спросил я.

Алена Игнатьевна опять уставила глаза на свои пальцы и отвечала:

– Тосковать уж очень стали об Федоре Гаврилыче. Сколь, может быть, он ни виноват был против их, но они, кажется, больше жизни своей его любили, ну и Федор Гаврилыч тоже раз десять, может, приходили пешком к нашей усадьбе, чтоб только свиданье с супругой своей иметь. Целые дни, сидючи в поле, проплакивали, так как приказание от старушки было, чтоб их на красной двор даже не допускать, не то что уж в комнаты. Ольга Николавна, все это слышавши и знавши тоже, в какой они бедности проживают, призовут, бывало, тайком мужичков, которые побогатее: «Милые мои, говорит, дайте мне хоть сколько-нибудь денег, я вам после отдам». Ну и мужички кто синенькую, кто рубль серебром, четвертачок, полтинничек дадут им по своему состоянию: они сейчас их пошлют Федору Гаврилычу, но те тоже не принимали этих денег. «Если, говорит, мое сокровище Оленьку у меня отняли, мне ничего не надо. Я буду ходить по миру и под окном собирать милостыню».

Яков Иванов, при последних словах, взглянул на жену своими слепыми глазами сердито и прямо обратился ко мне:

– Про деньги генеральша наша ничего бы не сказала, напротив, я самолично возил Федору Гаврилычу двадцать пять тысяч в своем кармане, чтоб только он али бы в Сибирь, или хоть в иностранные земли уехал, но он и того не почувствовал. Нашей госпожи было одно желание: чтоб только он не был мужем нашей барышни, так как он недостоин того.

При последних словах Грачиха как из-под земли выросла и появилась.

– Да кто может мужа-то с женой судить али разлучать? – начала она своим резким тоном. – Что вы это говорите, греховодники? Где бог-то у вас был втепоры? Барин наш, как тогда из Питера приехал и услыхал, и только руками всплеснул. «Как!» – говорит, и сейчас же за Федором Гаврилычем лошадей в город. «Федя! Дурак! Как у тебя жену отняли?» Тот, сердечный, только всплакал, смирный ведь барин был, а от делов-то ихних словно и разуму лишился.

Яков Иванов вздохнул.

– Доброму и хорошему наставлял и научал его ваш барин. Дай ему бог царство небесное, век его поминаем, – проговорил он.

– Да научил же, на вот вам! Из-под носу было опять украли Ольгу Николавну, – подхватила Грачиха.

– Разбойники еще и не такие дела делают, и людей режут, – возразил Яков Иванов.

– Что такое разбойники? – спросил я.

Старик с грустною улыбкою покачал головой.

– И рассказывать, сударь, – начал он, – так вы, может быть, не поверите, судя по нынешнему, что делалось в прежние времена. Нельзя и старину за все похвалить: безурядицы много было: разбойник тогда по губернии стал ходить по имени Иван Фаддеич, и разбойник сильнеющий; может быть, более трехсот человек шайка его была, словно в неприятельских землях разъезды делал и грабил по Волге и другим судоходным рекам. На больших дорогах тоже: почесть что проезду не стало, и не то чтоб одиночников из простого народа обирал, а ладил, нельзя ли экипаж шестериком, восьмериком, даже самые почты остановить, или к помещикам, которые побогатее, наедет с шайкой в усадьбу и сейчас денег требует, если господин не дает или запирается, просто делали муки адские: зажгут веники и горячими этими прутьями парят. По всем деревням, где бы ни захотел, прием ему был, как в своей вотчине. Начальство тоже, бог его знает, подкуплено ли было, али боялось, только года три воинская команда не могла его изловить и арест ему сделать. Страх был на всех великий, и таким делом сидят господа наши – генеральша с Ольгою Николавною и своими внучатами – вечером, в своей малой гостиной, горят перед ними две восковые свечи, а прочие комнаты почесть что не освещены, окромя нашей официантской и девичьих комнат. Вдруг слышим свист, гагайканье в поле. Что такое? И первоначально думали, что пьяные мужики с базару едут. Однако глядим, в окнах зарево, выбежали на крыльцо: овины наши горят. Все мы, лакеи, бросились, конечно, туда, усадебный народ тоже бежит. Господа, слышавши шум, изволят спрашивать: «Что такое? Что случилось?» На эти их слова ружейный выстрел, раз, два, рамы в ихней самой гостиной затрещали, зазвенели, вламываются в окна двое мужчин, в поддевках, с бородой и с усами. Старушка наша, по своему геройству, встают. «Кто вы такие?» – говорит. Один из этих мужчин отвечает ей: «Я Иван Фаддеич, и вы, госпожа генеральша, пожалуйте вашу внуку, которую вы у мужа отняли». Ну, и старушка, поослабнувши, конечно, опустились в кресло и только вскрикнула: «Люди, где вы?» А Ольга Николавна, прижавшись тем временем с детьми за бабенькины плечи, видят, что у одного из мужчин борода и усы спали, – глядь, это Федор Гаврилыч. Как вскрикнула: «Ах!», да так и пала замертво. Невзирая на это, Федор Гаврилыч хватают их на свои руки, а другой мужчина, – вернулись было две горничные девицы и лакей, – как резнет их всех наотмашь кулаком, так те головами назад в двери и улетели, и после оба опять в окошко, и след простыл. Я уж и сам не знаю, как очутился в комнатах, слышу только, что Ольгу Николавну украли. Генеральша без памяти, дети плачут, и только уж на другой день, когда старушка изволили прийти несколько в себя, получаю я от них такое приказание, чтоб ехать сейчас в уездный город, на квартиру Федора Гаврилыча, и если Ольга Николавна там, то вручить ей письмо, в противном же случае подать в подлежащий земский суд законное объявление обо всем случившемся. Я приезжаю, выходит ко мне Федор Гаврилыч. «Поздно, говорит, Яков Иваныч, опоздали вы с вашей барыней, Оленька моя лежит на столе, а вместе с ней и я лягу». – «Ну, говорю, Федор Гаврилыч, вы себе сами все это предуготовили – сами и отвечайте за то богу».

– Отчего же она так вдруг уж и умерла? – перебил я старика.

– В тягости они изволили быть, ну, и с этаких страхов и ужасов выкинули… и не перенесли уж потом того…

– Неужели же он в самом деле с разбойником с Иваном Фаддеичем приезжал? – спросил я.

Грачиха на это всплеснула руками.

– Нету, батюшка, нету; что он, старая лиса, говорит! – воскликнула она. – Ну, просто тебе сказать, наш барин шутку хотел сшутить. Он сам этим разбойником Иваном Фаддеичем и наряжен был; кто знал, что экой грех будет. Чем бы старухе со страху окостенеть, а тут на-ка, молодая барыня лишилась от того жизни. Барин наш тогда, после похорон, приехал и словно с ума спятил: три недели пил мертвую, из пистолета себя все хотел застрелить. Трое лакеев так и ходили по следам его, чтоб чего не сделал над собой, только и утешение было, что на могилу к Ольге Николавне ездить. Приедет туда да головой себя об памятник и начнет колотить. А что уж на Федора Гаврилыча приходит, так это извини, не он будет отвечать богу, а вы, вы, вы… вот вам что – да! Вместо того чтобы вам с вашей старой барыней делать поминовение за упокой праведной души Ольги Николавны, вы по начальству пошли и стали доказывать, аки бы Федор Гаврилыч с настоящим разбойником Иваном Фаддеичем приезжал, деньги все обрал и внучку украл. Барин наш пытал заявлять всем начальникам, что это не разбойник какой, а он приезжал: «Ну, когда я виноват, говорит, так и спрашивай с меня!..» – так и веры, паря, никто не хотел иметь. Что уж тут говорить: сам Иван Фаддеич, разбойник бы, кажись, так и тот, перед кобылой стоявши, говорил: «Православные, говорит, христиане, может быть, мне живому из-под кнута не встать, в семидесяти душах человеческих убитых я покаянье сделал, а что, говорит, у генеральши в Богородском не бывал и барина Федора Гаврилыча не знаю».

– Этого, сударыня, мы не знаем и знать того не могли, – возразил Яков Иванов, – не мы его судили, а закон.

– Сами вы, любезный, законы-то хорошо знали да подводили… На-ка, какой закон нашел! Присудили хоть бы Федора Гаврилыча ни за что ни про что, за одно только смиренство его, присудили на поселенье, – экие, паря, законы нашли.

– Того и стоил, туда ему и дорога была, – произнес Яков Иванов, как бы сам с собой.

– Бог знает, кому туда дорога-то шла, – возразила Грачиха, – не тот, может, только туда попал. Старой вашей барыне на наших глазах еще в сей жизни плата божья была. Не в мою меру будь сказано, как померла, так язык на два аршина вытянулся, три раза в гробу повертывалась, не скроешь этого дела-то, похорон совершать, почесть, не могли по-должному, словно колдунью какую предавали земле, страх и ужас был на всех.

При этих словах Грачихи избеная дверь с шумом растворилась, стоявший на полочке около задней стены штоф повалился и зазвенел, дремавший на голбце кот фыркнул, махнул одним прыжком через всю избу и спрятался под лавку. Мы все невольно вздрогнули, Яков Иванов побледнел. В полумраке в дверях показалась фигура с растрепанными волосами, с истощенным лицом, в пальто сверху, а под ним в красной рубашке, в плисовых штанах и в козловых с высокими голенищами сапогах. За ним выступала другая физиономия, с рыжеватой, клинообразной бородой и с плутоватыми, уплывшими внутрь глазами, и одетая в аккуратно подпоясанную бекешку.

– Ой, чтоб вас, псы, испугали! – воскликнула Грачиха.

– Кто мне смеет водки не давать? – осипло проговорила растрепанная фигура.

Я догадался, что это был охотник с хозяином.

– Пошел, пошел в свое место, господа здесь, – проговорила Грачиха.

Охотник обвел избу своими воспаленными глазами и остановил их на мне; потом, приложив руку к фуражке, проговорил:

– Честь имею явиться: гусарского Ермаланского полка рядовой! Здравствуйте, дедушка и бабушка! – прибавил он и потом опустился на лавку около старушки, схватил ее за руку и поцеловал; при этом у него навернулись слезы.

– Дедушка у меня умная голова – министр! Дедушка мой министр! – говорил, хватая себя за голову и с какой-то озлобленной улыбкой, гуляка. – Вы дурак, хозяин мой, подай торбан^[3], – продолжал он и, тотчас же обратившись ко мне, присовокупил: – Позвольте мне поиграть на торбане.

Клинообразный мужик стоял в недоумении.

– Пошел! Марш! – крикнул охотник.

Хозяин ушел.

– Дедушка мой, министр, изволил приказанье отдать, чтоб быть ему по торговой части: «Галстуки, платки, помада самолучшие; пожалуйте сюда, господин, сделайте милость, пожалуйте сюда!» – говорил охотник, встав и представляя, как купцы зазывают в лавку, – плутовать, народ, значит, обманывать, – не хочу! Володька Топорков пьяница, но плутом вот этаким не бывал, – воскликнул он, указывая одною рукою на дедушку, а другой на возвращающегося хозяина, который смиренно подал ему торбан. – Мы у Мясницких ворот в трактире жили, – продолжал он, – там наверху, в собачьей конуре, ничего – играть можем, а уж плутовать не станем, – шалишь! А сыграть – сыграем, – заключил он и действительно взял несколько ловких аккордов, а потом, пожимая плечами, запел осиплым голосом: