Человек сидящий

Суки

Этап в Екатеринбург приходит под утро. В марте на Урале ночью холодно, это еще зима. На перроне прожекторы и длинные тени фигур в пятнистой форме; людей выгружают по одному и сажают на корточки, лицом к свету.

Справа и слева недобрые собаки – их сумели научить ненавидеть человека.

Люди на корточках начинают дышать, это поначалу больно, холодный воздух режет легкие чистотой, его вокзальная вонь – ничто после столыпинского вагона, в котором люди едут из следственных изоляторов, где пробыли много месяцев, все по много месяцев, а у некоторых за спиной годы.

Люди устали. Этап – это пытка и глумление, это многие сутки «столыпина», где в хате, стандартном купе, полагается ехать двенадцати арестантам. Сейчас мы в зимней одежде, а еще у всех баулы, у некоторых неосмотрительных – не по одному. Негде сидеть, негде стоять.

На этапе нет ни ночи, ни дня, есть три выдачи кипятка и три вывода в туалет. В сутки.

Это транзитные тюрьмы, где спят по очереди по паре часов в сутки, и шмоны, шмоны, шмоны, к которым привыкаешь, достаешь все вещи из сумки, раздеваешься и одеваешься, не видя ничего вокруг.

И это усталость. Дикая, давящая к земле – пусть земля и холодная, но на нее можно лечь: организму нужно лечь, никому нельзя все время стоять и сидеть.

Я последний в ряду бээсников, нас всего несколько человек, мы сели на корточки и ждем, пока выгрузят остальных. Этап большой. Сзади меня садятся женщины, их везут в Тагил, как и нас.

– Бээсник, помоги, – шепчет одна, ей около пятидесяти, она глубоко и сухо кашляет. У нее два больших баула, это я вижу, косясь через плечо, и понимаю, что они тяжелые. Киваю.

Конвой дает команду, и группы арестантов ломкими шеренгами поднимаются с земли и идут к свету, туда, где фары наших автозаков.

Я беру сумку женщины, и слева начинает лаять собака, они все лают одинаково зло, но эта лает на меня, и рядом с ней низко рычит коренастый вертух.

– Оставь! – Это он мне.

Молчу, и мы идем, он остается сзади и начинает вместе с собакой лаять на кого-то другого.

Около автозаков нас резко останавливают, женщины так же позади, я ставлю баул и пробую улыбнуться.

– Суки, – говорю я тихо, но она слышит.

– От души, – говорит она мне и добавляет: – Это не суки. Сук ты сегодня увидишь.

Видно, что ей все не внове. Я пока не понимаю, о чем она, но верю.

Когда всех бээсников собирают вместе, оказывается, что нас два десятка. Пермь, Кемерово – регионы разные. И Москва. Это важно. Москву в зоне ждут, с московскими едут деньги. Они все при деньгах, москвичи, в этом в зоне уверены.

Мы погружаемся в автозак, мы ехали в разных вагонах, поэтому начинаем разглядывать друг друга. Разные. Есть брендовые пуховики, это – Москва, БЭП, налоговая. Есть бедолаги, они в чем попало с чужого плеча, это обычно бывшие солдаты внутренних войск, они служили срочную и забыли о ней, но служба не забудет никого, и они теперь бээсники, потому что внутренние войска – МВД, хотят они того или нет.

Нас привозят в ИК-2 – она в центре Екатеринбурга, и там пересылка для тех, кто едет дальше в тагильские зоны. На прогулках сквозь зарешеченные потолки двориков мы видим верхние этажи домов, балконы, на которых иногда стоят люди, они курят и смотрят равнодушно на находящуюся под их окнами колонию – часть пейзажа, привычную и неинтересную.

Мы давно не видели свободных людей.

И да, мы встречаем настоящих сук и живем среди них неделю. А потом они будут рядом годы. Но здесь их – концентрат, и это хорошо, позже понимаешь, что хорошо, здесь уничтожают иллюзии, если они еще оставались, это не просто пересылка, это университет, и ты понимаешь, чего ждать в зоне.

Эти суки – арестанты, сидельцы, но они ходят свободно, некоторые в спортивных костюмах, у них ключи от камер, они появляются у нас, когда захотят, просят сигареты, разговаривают отрывисто и редко, они нас презирают. Мы тоже их презираем, сразу начали, иначе невозможно, они не вызывают других эмоций.

Им отдано то, что лень делать сотрудникам или гадко даже им, они принимают этапы, раздевают и снимают на видео арестантов, чтобы зафиксировать состояние по прибытии, водят их голых из камеры в душ по графику, голых, потому что смешно, им же скучно. Еще они бродят по коридорам и следят за камерами.

Иногда мы слышим, как с ними разговаривают сотрудники, и это тоже – отрывисто и резко, а иногда сотрудники их бьют, и это тоже слышно, звуки ударов глухие, вскрики тоже глухие, шуметь нельзя. Правильно, тварь должна дрожать, тогда она будет бояться тебя и кусать других тварей.

Это их плата за возможность жить чуть получше, чем другие, не ходить строем, кормиться тем, что отбирают у проезжающих этапом зэков, мыться в душе каждый день, а не раз в неделю и жить в небольших комнатках при администрации, а не в бараках. А еще за то, чтобы пытать арестантов, – их должен кто-то пытать, так устроена зона.

Затем, когда слава об их зверствах расходится, они зверствами же выслуживают, чтобы их не отправили в те самые бараки, где их ждут счета от зэков; ссучивание – процесс необратимый, и иногда им счета предъявляют, что жутко.

Все, что они делают, – нельзя, и их как бы нет, они это понимают, но гонят, гонят от себя эти мысли. И продолжают отбирать, угрожать, пытать, потому что только так можно заслужить право не возвращаться к людям. Право остаться суками, козлами, сытыми среди голодных. Право лизать сапог.

Их никогда не становится меньше. Они – расходный материал, и на место одного стоят в очереди двое. Иногда их матерей находят на воле, рассказывают все, и некоторые матери приходят на свидания и просят сыновей остановиться. Но они не могут. Дороги назад нет.

Секции дисциплины и порядка, добровольные помощники администрации – у них много имен. Но суть одна, это изверги, которых люди в погонах нанимают пытать и убивать.

Нужды в этом никакой нет, в зонах тяжело, смертельно тяжело и без сук. Но традиции ГУЛАГа живы, они скрепляют поколения и умрут, только когда умрет сам ГУЛАГ.

Мы проходим чистилище – ИК-2 Екатеринбурга – без потерь, у нас почти ничего не украли и совсем ничего не отняли, этап был большой, нами не занялись всерьез, бывшие сотрудники бывают опасными, они умеют писать жалобы, а иногда бьют в ответ. Это само по себе козлам не страшно: за ними администрация и спецназ, – но может выйти за пределы тюрьмы, что нехорошо, лишние проверки не нужны.

Эта школа, недельные курсы наблюдения за тем, во что может превратиться человек, – бесценны. Ты смотришь и видишь, чего тебе ждать в зоне, что человек слаб и дух его ничтожен, мутная сучья пленка на глазах нарастает вмиг, а удалить ее невозможно, где-то внутри догорает в человеке искра, что мама подарила ему при рождении, но светить она ему уже никогда не будет. Тюрьма высасывает души и плодит мерзость.

Потом они выходят на волю. Но поздно, всегда поздно, жить вольно они уже не могут. Сапог, чтобы лизать, и слабый, чтобы пытать. Вечный челночный бег суки.

Карантин

Из ИК-2 Екатеринбурга нас уводят к вечеру. Зэков набралось много, почти двадцать человек. Из Перми, Кемерова, с Сахалина. И Москвы. Важно, что есть среди нас москвичи и те, у кого приговоры по взяткам и мошенничеству. Значит, этап нужный, его ждут. Это мы узнаем позже, а пока просто собираемся.

Тагил близко, но расстояния ФСИН не важны, дорога в любом случае будет мучительной и долгой. Так и происходит.

Для начала нас три часа держат в автозаке. Потом мы двадцать минут едем, потом – слышно, что это вокзал, и стоим еще час. Затем нас ведут в «столыпин». Он стоит на дальних путях, нужно ждать состава, к которому вагон прицепят. Проходит еще около двух часов. В это время производится дежурный шмон. В туалет нельзя, всем уже не по себе, но возмущаться – шанс приехать с рапортом и сразу попасть в ШИЗО.

За окнами становится совсем по-ночному, шумит город, слышны звуки вокзала, и, если бы не теснота – а нас одиннадцать в хате, обычном зарешеченном поездном купе со стальными полками, – можно было бы лечь, забыться и представить, будто ты едешь не в никуда, а во вполне определенное место где-то на юге и тебя ждет солнце, тебя ждут две недели отпуска, но поезд трогается, и мысли останавливаются.

Тагил – это перрон, прожектора и собаки. Все зло, избыточно зло, нам не нужны окрики и ругань вертухаев, мы идем сами, все устали, и у всех одно желание – доехать до зоны, выпить горячего чая, умыться и уснуть.

Первое желание сбывается быстро. Через час нас уже вводят в карантин ИК-13. Это одноэтажный барак, недавно отремонтированный и с наглухо закрытой локалкой^[15]. Мы привыкли в СИЗО, что все арестанты равны. И еще, что сукой быть стыдно. Дневальные карантина – зэки, которым не стыдно быть суками. Они выставляют это напоказ.

Нас раздевают, отбирают одежду, оставляют лишь нижнее белье, коротко стригут, почти налысо, и отправляют в душ. Все это делается с подчеркнутым презрением.

Это неожиданно, потому что такого от другого арестанта не ждешь. А надо. Теперь надо.

Ни чая, ни кипятка. Вода из крана – и спать. И это хорошо, если думать отстраненно. Не время расслабляться.

Следующие дни определят, кем ты будешь в зоне.

Утро начинается с выдачи одежды и обуви. Робы и обувь выдаются на глаз. Это делается сознательно, пряник сразу должен начать просить. Получить обувь по размеру, подогнать штаны, добыть нитки, иглу, ножницы. Все нужно просить, и за все придется платить.

Алексей, старший дневальный карантина, начинает вызывать к себе пряников, прощупывать их. Запросы от оперов просты – выявить платежеспособных. Администрация в этом не участвует. Это должны делать зэки.

Зона устроена просто, структура отлаживалась десятилетиями. На каждом объекте – отряд, медчасть, ШИЗО, храм, школа, ПТУ, столовая, свинарник, штаб, посылочная, клуб, цеха промзоны, есть дневальные из зэков. На каждом есть старший дневальный, завхоз, как его называют все. Его задача – держать объект в порядке. Ремонт, строительство – все его проблемы. Администрация получает на это финансирование и отчитывается, но зона ремонтируется и строится за счет зэков. Завхоз должен найти средства.

Поэтому завхозы, получившие добро от администрации, приходят к Алексею, и он вызывает к себе перспективных.

Двое из тех, кто ходил к Алексею, устраиваются дневальными ШИЗО. Двое – в медчасть. Остальные остаются под присмотром. Шансы, что среди нас есть те, кто «поучаствует в нуждах» зоны, сохраняются. Еще через день двоих раскручивают на работу в «нарядке» – это отдел труда и занятости осужденных, зэк не может там работать, там персональные данные и ведение компьютерных баз, но и трудоустроенных зэков официально в колонии всего двести, а работает в пять раз больше. Пусть они и не устроены официально, пусть они рабы, но хозяин должен знать, где раб и сколько он сделал.

Еще зоне нужны «отделенные» – те, кто моет отхожие места, курилки и занимается мусором. Поэтому Алексей устраивает провокации, просит помыть помимо общих помещений, что не опасно для мужика, еще и туалет. Никто из нас не соглашается, хотя он и уговаривает, и пытается угрожать.

Этот запрос от какого-то завхоза у Алексея остался невыполненным. Он не расстроился. Скоро приедут новые пряники.

Так устроен карантин. Название нелепое, ничего от медицины в нем нет, душ один раз по приезде – единственная полезная процедура. Это первичный фильтр, отсев и сортировка; здесь завхозы подбирают себе жертв, помощников и, перед освобождением, замены; опера – у них свой интерес – начинают присматривать за новыми арестантами; промзона ищет тех, кто что-то может делать руками; а сор – юристы, экономисты и прочие бесполезные в зоне люди, если не нашли себе места, готовятся к распределению в отряды по усмотрению начальства.

На четвертый день проходит распределение, и зона всасывает в себя наш этап. Следом уже прибывает другой.

Карантин не стоит пустым. Зона требует новые тела, ей нужны новые души. За наши она уже принялась. Но ей мало. Ей всегда будет мало.

Улыбка

Автозаков на задворках вокзала в Екатеринбурге не видно, пока не подойдешь в упор – оттуда бьют фары, – и движешься вслепую, это просто, ты инстинктивно уклоняешься от собачьего лая по сторонам и уходишь от криков вертухаев сзади. Мрачное место эти вокзальные задворки для списанных людей. Позади несколько бессонных ночей, «столыпин» с закрашенными окнами, теснота, туалет три раза в сутки и столько же раз кипяток. Люди ждут пересыльных тюрем, чтобы лечь. Стоять уже сложно.

Нас, троих с Кировского направления, заводят в автозак первыми, я сажусь на скамью и прислоняюсь спиной к стене, сил нет совсем.

– Шалом, православные. – От голоса я открываю глаза и вижу высокого парня лет тридцати с широченной улыбкой, за ним поднимается еще десяток – это к нам подселяют московский этап.

Глаза у парня искренне добрые, внутри боль, конечно. Боль тут у всех, но он так улыбается, что я неожиданно улыбаюсь в ответ и здороваюсь.

Нас привозят в ИК-2. Это центр города, и впритык к зоне стоят дома, где живут люди.

До утра нас оформляют, всем занимаются местные козлы^[16], сотрудникам лень, да и козлам лень, этап оказался большой и кусачий, несколько оперов, опытные люди, ничего не возьмешь с таких, отнимать – шум, а это не надо никому. Поэтому все продолжается очень долго. Нас просто держат в боксах, воспитывают.

– Михаил, – тянет мне руку тот парень с улыбкой. Улыбка никуда не делась.

Жму и улыбаюсь в ответ. Он оказался бывшим налоговым инспектором, срок – четыре года девять месяцев. Рассказывает, за что сел: помогал людям оформлять правильно документы для получения налоговых вычетов и возвратов. Нехорошо это, чиновник должен мешать.

– А я спрашиваю у судьи, – говорит Миша, – вот вы меня судите за то, что я помог фирме оформить возврат переплаченного налога из бюджета, заключение подписал, а фирму-то саму привлекли? А деньги вернули в бюджет? А судья мне: «Это неважно, у вас ущерб больше миллиарда». А я удивляюсь, как же неважно, если меня засудят за возврат из бюджета денег фирме, которую даже не привлекают и иска к ней нет? Короче, разозлил судью.

Ну как не разозлить такими вопросами?..

Утром нас запускают в камеру.

Ненадолго засыпаю и просыпаюсь от хохота Михаила, он рассказывает свою историю нескольким арестантам, присевшим у стола и разлившим кипяток по кружкам.

– Ну, у меня-то все нормально уже было, должность и все дела, а тут на тебе – тепленькая пошла, – смеется Миша. – Жил не тужил, пришли фээсбэшники и повязали. Срок, говорят, до десяти. А я им говорю: да ладно? Они мне, так тебя сейчас генерал допросит. Какой генерал, удивляюсь, ведите. И вправду, генерал СКР, молодой, сам Никандров, на столе «Верту» и два айфона. Как начал меня жизни учить, а я на телефоны смотрю. Он увидел и давай на меня орать, что я коррупционер. А я на телефоны смотрю и улыбаюсь. Не получился допрос. Закрыли меня в Лефортово.

В Лефортове никто из нас не сидел, всем интересно.

– Слушай. А правда там ковры в коридорах лежат? – спрашивает Серега, тоже москвич, бывший опер.

– Да, и вертухаи здороваются, – отвечает Миша, он будто даже горд немного, рассказывая о Лефортове. – Но поначалу трудно было к коврам привыкать. Не слышно же, что идут к хате. Ты только на толчок присел, а тут глазок раз – и открылся, и на тебя девочка-вертухай смотрит.

Люди удивляются, как это – через глазок унитаз видно? Миша объясняет, что унитазы в Лефортове – конические раковины на виду и ничем не огороженные, прямо перед дверью, а камера – восемь квадратов на двоих.

– Но ничего, потом привык, – снова смеется Михаил.

– Стал шаги слышать? – спрашивает Сергей.

– Нет, внимание обращать перестал, – говорит Миша. – Ты на унитазе сидишь, вертухай на тебя в глазок смотрит, все же делом заняты. Работа у него такая, смотреть, как я оправляюсь.

Я начинаю смеяться.

– Ты чего? – Миша смотрит на меня с интересом.

– Ты представляешь, – говорю я ему, – выходит такой вертухай на пенсию по выслуге в сорок лет, мужик здоровый или женщина, работать еще и работать, приходит по объявлению, у него спрашивают: «А что вы умеете?» – а он им: «Могу посмотреть, как вы какаете».

Все хохочут.

Миша читает. Подолгу. Говорит, что раньше не читал совсем, а вот теперь оторваться не может, жалеет, что много упустил. С собой у него том Гюго, он воспринимает написанное с детской непосредственностью, сопереживает героям, волнуется и возмущается злодействам.

Злодейство ждет и его, один из козлов просит у него книгу на ночь и пропадает. Козел знает, что нас увозят на следующий день, и он спокоен, больше он нас не увидит. Миша переживает, не хочет верить, что сидельцы могут воровать друг у друга.

– Так это ж суки, они без понятий, – объясняет ему Сергей.

Успокоится Миша через день, когда мы будем жестоко осмотрены и обысканы в карантине ИК-13 в Тагиле и у нас отнимут все книги вообще.

Из карантина мы с Мишей попадаем в нарядку.

Это закрытое и официально несуществующее место, где два десятка зэков контролируют труд тысячи таких же. Разнарядка выхода на работу, штатное расписание, учет и контроль нахождения на производстве, ведение электронных баз, прием и отправка этапов. Люди там нужны образованные, со знанием компьютерной грамоты. Лучше, чтобы у них были деньги, офисные расходы высоки.

Но главное – эти люди должны уметь молчать. Зэков в колонии две тысячи, официально работают двести, но это для проверяющих. Фактически работающих в пять раз больше. Они работают на хозяина. Это рабы. И их работу надо организовывать.

Нарядчикам дают привилегии, они могут мыться не один, а два раза в неделю. Им можно ходить по зоне с личными пропусками. Им можно носить вольную обувь и шить персональные робы по размеру. Им помогают с характеристиками и УДО.

Но мы, осмотревшись, через несколько недель решаем уйти. Это слишком даже для зоны, мы не хотим быть погонщиками. Нам грозит ШИЗО, такое не приветствуется.

Старший дневальный нарядки – молодой зэк, бывший омский полицейский, который для потехи избил пьяного бомжа и сел на три года, – с мерзким взглядом и грязно кричит на нас. От него никто не уходил, и он сгноит нас, так он говорит.

Я закипаю и хочу выбить ему зубы, а Миша улыбается.

– Действуй, – говорит он ему, – болтаешь очень много.

И уходит. Ухожу и я.

– Не пропадем, дружище. – Улыбка у Миши остается и в этот непростой момент.

Не пропали. Арестантская жизнь не смогла отнять у Миши улыбку.

Я рад этому.