Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь

III

На Рождество явился из тайги Филя с охотничьей добычей, диковатый. Дядя Елистрах-пустынник довел Филю до религиозного исступления. На Меланью Филя не успел глянуть, потому и не заметил перемены в жене. Полчаса творил молитву, чем не в малой мере удивил отца. Поклоны бил с усердием, не жалея лба. Потом выложил из мешков связки беличьих шкурок, трех первеющих соболей, добытых в Белогорье, шкуры росомахи и двух пестунов-медвежат.

Отец хвалил Филю за удачливую охоту, расспрашивал про таежное житье-бытье, а Меланья собирала на стол, умышленно сторонясь мужа. Виноватость плескалась на ее щеках бордовым румянцем.

Обычно Меланья держала голову вниз, трепетала перед свекром. Холщовые кофтенка и юбка на ней всегда были старенькие, заношенные. Теперь Меланья голову повязала кашемировым платком, и узел кос, небрежно сложенный на затылке, падал ей на шею. За такое святотатство радеть бы Меланье целую неделю. А тут еще новенький сатиновый сарафан, какой за всю бытность в доме Боровиковых в глаза не видывала сама Степанида Григорьевна. Под сарафаном – сарпинковая кофта, перламутровые пуговки по столбику и у запястий, как у городчанки.

Но Филя ничего не заметил. Знай себе бубнит про спасение души, и что ни слово, то крест. Косматый, нечесаный, в грязном лоснящемся рубище.

Прокопий Веденеевич держал себя непривычно тихо, глядя на сына-увальня косо и вскользь.

– А матушка где? – опомнился Филя.

Меланья вздохнула и пошла в куть к печи.

Прокопий Веденеевич схватился за бороду, как за спасательный якорь, и, шумно вздохнув, сообщил, что матушку «Сатано уволок».

– Праведную веру отринула, яко свинья рылом. Рябиновый крест нацепила, ехидна! Сколь лет таилась! Прогнал нечестивку и заклятие наложил навек.

– Осподи прости! – размашисто перекрестился Филя, вылупив глаза на тятеньку. – Знать, чрез Тимоху, чрез безбожника экое совращение произошло. Я ишшо тогда подумал: оборотень объявился, а не Тимоха. Игде он?

– На войну утартал урядник.

– Слава Господи!

– И тебя ищут казаки.

– Оборони Бог!

– Сам не замешкайся, а Бог оборонит потом, когда подалее уйдешь от нечистого.

– Дык я и так, тятенька, токмо на Рождество пришел, чтоб усладиться песнопением и про видение сказать.

– Про какое видение?

– Дяде Елистраху видение открылось. В Егорья-морозного, ночью так, вышел дядя Елистрах до ветру из избушки и глядь – небо раскололось. Крест образовался. И святые лики глянули с того креста, и ангелы со архангелами слетели на тайгу. Истинный Бог! Опосля того дунул ветер, аж тайга ходуном заходила. И голос раздался из тверди небесной: «Сойду, грит, на землю и сам буду вершить суд над неверными. Правые воскреснут, неверные сгинут». И небо закрылось. А потом на Варвару-заваруху столбы показались на небе. Семь столбов, и все красные. И я то зрил, батюшка.

– Спаси Христе! – ойкнула Меланья.

– Дядя Елистрах говорит: светопреставление будет опосля войны. И про наш тополевый толк сказывал. Грит: паскудный, непотребный, и про снохачество…

У Меланьи выскользнула из рук обливная кринка и бухнулась об пол. Филя испуганно подскочил на лавке. И только сейчас, разинув рот, разглядел жену в нарядном сарафане и в кашемировом платке. Меланья наклонилась подобрать черепки. Узел волос у нее разъехался на затылке, скатился, и толстая коса в руку толщиной свесилась до пола. Меланья подхватила ее и забросила за спину. У Фили от такой неожиданности слова застряли в горле.

– Экое!.. Эт… эт… што жа? А?

Но тут раздался голос отца:

– Ах ты, чудище окаянное! За такие слова про толк наш – в шею бы тебя из дома. Штоб у тебя язык отсох вместе с Елистрахом! Народила мне ехидна сынов, штоб вам сдохнуть!

– Дык, дык я-то што? Дядя грит.

– Молчай, стервец! Твоему дяде Елистраху, кабы не убег в тайгу втапоры, довелось бы на осине качаться. Ишь, сыскался праведник! Не он ли вошел в богатеющий дом вдовы в Кижарте, а потом изгальство учинил над ее двумя дочерями-несмышленышами?.. Срам и стыд на всю правоверную окрестность! Кабы не успел убежать в тайгу, до сей поры ходил бы в каторжных. Может, издох бы давно, праведник. А я вот тебя на всенощную поставлю в моленной перед иконами, и будешь ты…

Во дворе залаяли собаки.

– Чужой кто-то, – кинулась к окну Меланья.

– Знать, облава, – догадался Прокопий Веденеевич. – В третий раз за нонешнюю зиму.

Филя опрометью кинулся в жилую горницу и тут же вылетел обратно.

– Куда мне, тятенька?!

Кто-то отбивался от собак, потом раздался стук в сенную дверь. Меланья всплеснула ладошками и села на лавку.

– Тятенька! Пропадать мне, што ль?

Прокопий Веденеевич беспокойно озирался, не зная, куда спрятать Филю. Через двойные рамы, расписанные по стеклам узорами мороза, в улицу не выпрыгнешь.

– Тятенька! Помилосердствуй! Я же к святой пустынности приобщился!

– Куда я тебя суну? К себе в штаны, што ли? Приобщился!

Филя случайно глянул в цело печи:

– Тять, в печь можно? Не сгорю там?

– Утре топили. Лезь.

Филя нырнул к печи, вынул железную заслонку и поспешно полез головою в цело. Еле-еле протиснул плечи и толстый зад. Подобрал ноги, а Меланья прикрыла заслонкой. Перекрестилась и опять села на лавку, молитвенно сложив руки на груди.

IV

Пришлые люди ломились в сенную дверь и барабанили кулаком в ставень.

Прокопий Веденеевич пошел открывать и вскоре вернулся с казаками, братьями Потылицыными – Андреем и Пантелеем, и с сельским десятником Саввой Мызниковым из поморцев-новоженов.

Поджарые, пожилые братья, в черных папахах, при саблях, в синих штанах с лампасами, вправленных в сапожищи, на которые прицепили шпоры, сыновья известного атамана, павшего смертью храбрых, издавна точили зуб на дом Боровиковых. Кто, как не Тимофей Боровиков, опозорил на всю Белую Елань Дарью Юскову, невесту младшего брата Григория!..

Старший брат, подхорунжий, как только вошел в избу, не сняв папахи и лба не перекрестив, потребовал огня, чтоб начать обыск в горницах.

– Аль сами объявите свово дезертира? – И, подбоченясь, Потылицын уставился на хозяина.

– Нету мово разговора с Анчихристовыми слугами, – отрезал Прокопий Веденеевич, заслонив собою дверь в моленную горницу.

– Это мы Анчихристовы слуги? – подступил к Прокопию Веденеевичу Андрей Потылицын. – Хошь, за такие слова моментом отхвачу бороду?

Прокопий Веденеевич смолчал.

– Э, братуха! Гляди – мешок, вот и бахилищи с собачьими чулками. А добыча-то, добыча-то! Ишь скоко беличьих шкур! Забрать надо. Как вещественность. Туто-ка он, дезертир. Искать надо.

Подхорунжий потянулся к висячей лампе.

– Не трожьте, грю!

– Ты, сивый, што? В кутузку просишься, а?

Младший брат повернулся к десятнику:

– А ну, бери лампу. Посвети Андрюхе. Я дверь буду караулить.

Савва Мызников потоптался возле дверей, но к столу не пошел – нельзя: верованья разные.

– А, штоб вас громом расщепало! – выругался рыжебородый Пантелей. – Сторожи дверь. Да гляди! Выпрыгнет – сам на отсидку пойдешь.

Меланья заголосила:

– Побойтесь Бога, люди! Разве можно к чужому столу прислоняться?

Старший брат вытащил из железного кольца стеклянную лампу и двинулся в моленную горницу.

Прокопий Веденеевич схватился за косяки руками.

– Да пожнет вас огонь, яко содомлян! Куда лезете? Здесь у нас моленная горница.

– Пантюха, вынь шашку. Пхни ему в брюхо.

Пантелей выхватил из ножен шашку и направил ее в грудь Прокопию Веденеевичу.

– Режь, ирод, а в моленную не войдешь! Сатано паскудный! Не зришь души своей греховной. Убойся Бога, сидящего на херувимах. Его же трепещут небесные силы и вся тварь со человеками, един ты презираешь и неудобства показуешь.

Пантелей кинул в ножны шашку и подступил грудь в грудь к Прокопию Веденеевичу.

– Ну, дай дорогу!..

– Изыди!

– А, вот ты как! Сицилиста вскормил – и туда же, в святые апостолы!

Пантелей схватил Прокопия Веденеевича за руку, но старик так его толкнул в грудь, что бравый казак, гремя шашкою, отлетел к двери.

Старший брат поставил лампу на подоконник и сграбастал Прокопия Веденеевича в охапку. Ему помог Пантелей. Прокопий Веденеевич пыхтел, изворачивался, не поддавался, но кто-то ему подставил ногу, и он упал. Братья Потылицыны навалились на него сверху, схватили опояску Филимона и связали старику руки. Прокопий Веденеевич проклинал насильников, пинал их, а те скрутили ему ноги, уложили у порога под охрану Саввы Мызникова. Сами двинулись в горницу.

Два окошка закрыты на ставни. Вся стена на восток заставлена иконами старинного письма. Братья почтительно перекрестились. Перевернули постель Прокопия Веденеевича на узенькой деревянной кровати, но дезертира не нашли. Перешли с лампой в большую горницу, а следом за ними Меланья.

Ни под периной, ни под кроватью дезертира не оказалось.

Нянька Анютка спала на деревянном диванчике. Девчонку не стали будить. Вернулись в избу и поставили лампу в обруч.

– Под пол полезем?

– Погоди ужо, Пантюха. Покурим.

Андрюха вынул из кармана полушубка кожаный кисет и стал набивать трубку.

– Не сметь, анчихристы, паскудить избу! – закричал Прокопий Веденеевич. – Курите у себя в хлеву, а в моей избе не сметь, грю! Меланья, дай им, собакам, по губам. По губам их! Сковородником иль ухватом.

– Лежи, лешак.

– Ах, да што же это деется? А? Иль у вас стыда нету? В избе-то, в избе-то не курят.

– Ишь, – подмигнул Андрей Пантелею, – как у него раздобрела невестушка! Гляди, баба, он тебе, старый сыч, накатает горку! Как потом жить будешь, а? Иль по вашей тополевой вере дозволено, а?

– Сатаны!

– Помалкивай, леший! Ишь отпустил космы. Собрать бы вас всех, староверов, да разложить среди улицы, да влупить бы горяченьких. И всю вашу веру разметать в пух-прах. Што брови лохматишь? Не по ноздрям говорю? Ничаво! Обвыкнешься.

Андрюха набил трубку, отделанную серебром и медью, Пантелей свернул цыгарку.

– Высекай огонь, Пантюха.

Пантелей достал из кисета кварцевый камень, отщепил ногтем от комка трута малую дольку, прижал ее большим пальцем на камушек и начал бить стальным кресалом. За взмахами руки лентою вилась мелкая осыпь искр, но трут не загорался.

– Э, братуха, трут никудышный. А ну, десятник, достань уголек из загнетки.

Савва Мызников развел руками.

– Достань, говорю, огонек!

– По нашей вере, государи служивые, никак неможно прикасаться к чужой печи. Осквернение будет.

Пантелей сам пошел к печи, но подскочила Меланья.

– Серянки достану! Не срамите святое место, где хлеб печем.

Пантелей потеснил Меланью, как бы ненароком упершись рукою в ее грудь.

– Попалась бы ты мне в Манчжурии!

– Окстись, окстись! – отскочила Меланья.

Пантелей вытащил заслонку, протянул руку к загнетке и тут же ее отдернул.

Нагнулся и посмотрел в цело. Там виднелась еще одна заслонка. Тронул рукою.

– Э-ге-ге-ге, братуха! Да тут чья-то… выглядывает. Ей-бо, шире печи.

– Да ну?

Пантелей вынул шашку и ткнул в толстый зад Филимона.

– А-а-а-а!.. – завыл Филя.

– Ишшо разок пхни. Так его, так! Эвон где голубчик схоронился.

Филя вылез из печи весь в саже, как черт из преисподней. Только белки глаз и зубы сверкали. Слезы катились у Фили по щекам и терялись в бороде.

– Как есть я пустынник, никуды не пойду! – вопил Филя, размазывая сажу по щекам. – И сказал Спаситель: «Не убий!» И я к тому сготовился. Сатанинское ружье в руки не приму.

– Примешь, лешак! Офицер иль фельдфебель съездит разок-другой в зубы, черта в руки примешь, не то ружье.

– По Писанию то не дозволено. Тятенька, скажи им! Я нутром хвораю. Сколько в зимовье-то мучился!

– Там тебя вылечат, поторапливайся. Твой брательник-сицилист утопал в дисциплинарку, туда и ты пойдешь. Образумишься.

Увели Филю, ополоумевшего от горя. Он даже не простился с женою и дочерью.

Меланья всплакнула для порядка. И во всю рождественскую службу со свекром ни разу не сбилась с торжественного песнопения…

Соседки судачили: не узнать Меланьи. Ни печали в лице, ни тумана в глазах. Хаживала по деревне в шубке, крытой плюшем, в пимах с росписью – «романовских», в каких только богатые казачки форсили по улицам стороны Предивной.

Соседка Трубина, встретив Меланью на улице, игриво подмигнула бесстыжим глазом:

– Радеешь со свекром-то?

Грех жжет щеки и вяжет язык.

Прокопий Веденеевич утешил:

– Наговор не слушай, а живи, как по вере нашей, – благодать будет.

– Стыд-то!

– Стыд не сало. Кинут в щеки – ничего не пристало.

Вскоре после Рождества Прокопий Веденеевич объездил молодых рысаков и, как обещал, повез невестушку в Минусинск «поглядеть сутолочный город», а заодно купить в кредит в американской конторе сенокосилку и конные грабли.

В деревянном тихом Минусинске пахло блинами и шаньгами, а в трехэтажном каменном доме Юсковых – внуков бабки Ефимии, почтенные горожане справляли Новый год.

Горели свечки на елке, мигали невиданные электрические лампочки, как назвал их Прокопий Веденеевич: «сатанинские бельма», а в купеческих лавках от всякой всячины рябило в глазах.

Нежданно он встретился с Дарьюшкой Юсковой.

В нарядной беличьей дошке, в фетровых сапожках и в пуховой шали, печальная и тихая, шла она улицей.

И вдруг остановилась.

– Прокопий Веденеевич… – проговорила Дарьюшка, и глаза ее распахнулись, ожидающие, жалостливые.

Он раза два мельком видел Дарьюшку в Белой Елани, потому и не узнал.

Дарьюшка назвалась и спросила:

– Есть ли какое известие от Тимофея Прокопьевича?

– Эко! – хмыкнул старик. – Отторг нечестивца, яко змия! И вести от него не жду, а такоже письма с сатанинской печаткой.

И пошел себе дальше, не оглядываясь.

«Из сердца вынул, из души выкинул! – сердился старик, недовольный, что Дарьюшка напомнила ему о меньшом сыне. – Ишь ты, ждет вести! Богатейшая невеста, а круженая. Чаво ей приглянулся Тимка?»

Рассудить не мог.

Завязь восьмая

I

На Масленой неделе 1915 года, когда с боровиковской горки ребятишки катались на санках, к Прокопию Веденеевичу понаведался урядник Юсков, как всегда важный, надутый, с накрученными усиками, при новой шапке, и как бы между прочим завел разговор о сыновьях Прокопия Веденеевича: что и как?

Прокопий Веденеевич сперва отмалчивался, сопел в бороду, а потом не выдержал:

– Чаво пристал? Филя, Филя!.. Али не ведаешь, где он, Филя? Вшей кормит у Сатаны в преисподней.

– Ну а Тимофей как? Сицилист?

– Чаво?

– Может, известие какое имеете?

– С Анчихристом в одной упряжке не езжу, грю, и спрос не учиняй. В святцах мово дома имени Тимофея нету-ка. Сгил, яко тлен!

– Правильное слово, Прокопий Веденеевич, – похвалил урядник. – Кабы я знал, каким фруктом обернется Тимофей, я б его тогда еще в могилевскую спровадил! – И, подкинув стрелки усиков: – Из губернии со жандармского управления запрос был: разыскивают Тимофея как сицилиста. Солдат подбивал, штоб оружие повернуть на офицеров и восстание поднять. Чистый Пугачев! Розыск идет.

Прокопий Веденеевич не уразумел.

– Какой такой Пугачев?

– Эва! – усмехнулся урядник. – Али не слыхали, как в самодревнее царствование Екатерины в Оренбургских степях, а так и на Волге объявился Емелька Пугачев, какой назвался царем Петром Федоровичем и смуту поднял? Престол помышлял захватить, да на лобное место упредили. Руки отсекли, а потом ноги и башку, как и должно. Такоже Тимофей! На престол попер сицилист. Изловят – четвертовать будут.

– Эко! – Прокопий Веденеевич осовело уставился на урядника. Правда ли, что Тимка на престол попер? Мыслимо ли? И опять-таки, если умом раскинуть, от Тимки всего можно ожидать. «Не из родовы, а в родову». Не раз слышал от покойного батюшки Веденея Лукича, а тот от деда Ларивона, будто сам Филарет был у «справедливого осударя Петра Федоровича» духовником и что они вместе поднимали войско.

Теперь вот Тимофей объявился. Подумать, а? Филаретова кровь взыграла. Молиться ли во здравие безбожника Тимофея и снять с него родительское проклятие или оставить все так, как есть?

– И про вас спрос был, – продолжал урядник. – Ответствовал: отец Тимофея, говорю, не опознал безбожника-сына, прогнал и палками бил.

– Не бил палками!

– Не самолично, а по вашему наущению тузили. Кабы тогда насмерть прибили – хорошо было бы. Становой сказал: зря не убили.

Прокопий Веденеевич поднялся и, накручивая косичку сивых волос, ушел в моленную.

– Вроде жалеет Тимофея-то? – глянул урядник на Меланью.

У Меланьи один ответ: руки ладошками на живот и глаза в пол.

– В деревню Тимофей не покажется, – бормотал урядник. – Разве только каторжанину Зыряну или Головне весть пришлет через попутчиков. Узнать бы, а? Ты бы сходила, Меланья, к Зыряну. Намеками, стал-быть, так и сяк, вроде беспокоишься: живой или нет деверь Тимофей?

Ни слова в ответ.

– Глухая, што ли?

Меланья ушла в горницу.

– Тьфу, дремучее отродье! – выругался Игнат Елизарович и ушел сердитый.

Более всех встревожился отец Дарьюшки, Елизар Елизарович: вдруг Дарья встретится в городе с беглым Тимофеем?..

Меньшой брат охотно поддакнул:

– Все может быть, братуха. Дарья того только и ждет.

Елизар Елизарович зверовато рыкнул:

– Тогда я тебе зоб вырву!

– Па-азволь!

– Без позволения икру выдавлю. Так и заруби на носу.

– Как, я есть при исполнении должности…

– Кончится твоя должность, Игнашка! Чрез меня получил урядника и чрез меня мундир сымешь. Смотри!

– Твоя Дарья при городе, а я при Белой Елани, при ссыльных поселенцах. Как могу усмотреть?

– С Дарьей сам совладаю, а ты гляди! Чтоб она ни слухом ни духом не проведала, что бандюга жив-здоров.

Урядник не на шутку перетрусил. Он успел проговориться Боровиковым, что идут розыски Тимофея.

– Кабы похоронную сочинить или какое письмо, как будто от дружка… Так, мол, и так. Погиб от ерманской пули Тимофей Прокопьевич и перед смертью просил, мол, передать поклон Дарье Елизаровне…

Елизар Елизарович подумал:

– Кому письмо-то?

– Для Дарьи.

– Башка! От такого письма Дарья на стену полезет да еще в розыски ударится.

– Тогда похоронную. Через волость идут извещения про погибших.

– Похоронную можно. Боровиковым пошли, дойдет и до Дарьи, – одобрил Елизар Елизарович и, долго не раздумывая, махнул на тройке в Минусинск – привез непутевую дочь домой.

Для Дарьюшки настала новая пора затворничества.

Между тем Игнат Елизарович сочинил-таки «похоронное» извещение на Тимофея Прокопьевича Боровикова и самолично проследил, дошло ли извещение до Прокопия Веденеевича. Минула неделя, другая. Боровиковы помалкивали.

Игнат Елизарович призадумался. Тут что-то не так! А друг Прокопию доподлинно известно, что сын Тимофей жив-здоров? «Ворон ворону глаз не выклюнет, – подумал. – Вся их родова паскудная! В кандалы бы да в острог, в тюрьму!..»

Дарьюшка надумала открыть школу в Белой Елани, но грозный отец и слушать не стал:

– Кого учить будешь? Поселюгов и самоходов?

– Все люди Божьи, батюшка.

– Враки! Есть которые Божьи, а поселюги от диявола происходят. Без грамоты для них сподобнее.

Как-то на неделе, после возвращения Дарьюшки в отчий дом из города, дядя-урядник принес племяннице письмо на имя Прокопия Веденеевича.

– Почитай, повесели душу! Умора. В волости животы надорвали.

Письмо Фили и в самом деле было потешное…

II

«Спаси Вас Христос, родитель мой батюшка Прокопий Веденеевич, а также и жена моя Меланья Романовна с дщерью моей Маней.

Во первых строках прописываю, какие я претерпел мучения во славу нашей праведной веры.

Из волости увезли меня с езертирами в Минусинск, где перво-наперво обрезали срамными ножницами мою бороду, так и власы на башке. Ужаснулся и, когда воззрился на образ свой в зеркале: истый сатано! Ухи торчат, как два ушата, и голова колючая, и бороды нету-ка! И возроптал я, аки болящий: «Господи, за што караешь? Аль я содомовец какой?» И не было мне ответа.

Опосля того призвал меня фельдхебель и вопрошает: грамоты сподобился? Ответствую: «Сподобился чрез родителя свово Прокопия Веденеевича, проживающего в Белой Елани».

Тогда фельдхебель дает мне гумагу и говорит:

«Садись, пиши высокому благородию полковнику Радалову, что будешь справно воевать за царя и отечество».

Ответствую:

«Неможно писать так – вера не дозволяет. Как я есть старой веры, какая на земле от Сотворения мира, так и жить буду. И винтовку в руки не возьму, и стрелять в людей не буду, так заповедовал сам Господь: „Не убий“».

Фельдхебель за такие мои слова учинил мне побоище. И в зубы бил кулаками, и в грудь, и в голову, а потом пхал ногами. И я то стерпел, батюшка. И молюсь я: «Господи! Возверни мне праведный образ, не доводи до погибели живота мово!» И нету мне ответа.

Лежал я три недели взаперти под замком, и кажинный раз под вечер вызывал меня фельдхебель и разные там благородия охицеры и спрос учиняли, говорили, чтоб отрекся от веры, взял винтовку, да я такого согласия не давал. И меня лупили нещадно. Телесность моя вся посинела, как чугунная стала. Кажинную ночь молился, родитель мой Прокопий Веденеевич, штоб Господь заслонил меня от иродов!..

Тятенька! Родитель мой праведный! Не забывай про меня в своих молитвах. Мучаюсь я, тятенька, денно и нощно!..

В городе Ачинске, куда пригнали меня с езертирами, спрос учинил высокое благородие, да я не отрекся от праведной веры. Просил, штоб возвернули домой, паки болящего. Не возвернули! Одели в шинелю солдатскую и посадили в телячью вагону под замок и повезли по железке со штрафными на упокой. Тот фельдхебель много раз вызывал меня из вагону и учинял изгальство. А того не разумеет, что я есть раб Божий и все могу стерпеть, яко сам Спаситель на кресте!..

Тятенька! Родитель мой праведный! Таперича проживаю я при городе Смоленске. Заставили меня робить при лазарете, как я отказался от винтовки.

Кажинный день, тятенька, с войны привозят в лазарет солдатов и благородиев. У которых ноги оторваны, у которых руки, а у которых внутренности повреждены пулями али снарядами. Ужасть! Чистые упокойники. Я роблю при бане лазарета. Дрова заготавливаю, топлю баню, воду грею. Провизия есть и харч добрый, но я живу воздержанием, особливо когда пост.

 

Таскали меня к начальнику госпиталя, при золотых погонах и сам без волосов на голове, а в один глаз вставлял стеклышко, когда меня разглядывал.

Упал я ему в ноги и возмолился, штоб пощадил мою телесность.

Высокое благородие вынул стекло из глаза и вопросил: какой я веры? В том кабинету, когда меня привели, сидели дохтура – мущины и женщины в белых халатах. Прописываю тебе, родитель мой, какие я ответы давал высокому благородию.

Перво-наперво спрос такой:

По какой причине я, Боровиков, отказался брать в руки винтовку и не пошел убивать поганых немцев?

Ответствую:

«Как я исповедую веру Филаретову и особливо тополевый толк, то нельзя мне брать ружье самочинно, без дозволения батюшки, родителя мово, который старую веру соблюдает».

И опять высокое благородие вопрошает:

«Какая такая вера Филаретова и такоже тополевый толк?»

Ответствую:

«Самово праведника Филарета не видывал, царствие ему небесное. От родителя свово слышал, что Филарет на свет народился опосля Сотворения мира Господом Богом и проживал в благости на земле Поморской, возле самого Спасителя. Игде та земля – не ведаю. Должно, где рай Господний, там и Поморье, говорю».

Все дохтура в смех, а высокое благородие сказал, что земля Поморская не там, где рай Господний, а в Российской империи, и за Поморье, говорит, надо воевать с немцами. Если дойдут немцы до Поморья и рай изничтожат, бери, говорит высокое благородие, винтовку и воюй за рай Господний, за Поморье».

Смущение напало на меня, батюшка. Ужли Поморье в нашем царстве-государстве? Неможно то, думаю. Сатано хитростью пеленает, чтоб с веры совратить.

Сказал высокому благородию так:

«Про Поморье не ведаю, игде оно. Родитель мой сказывал, что праведник Филарет заповедовал единоверцам: „Смерть примите, а за царя, за бар и дворян не воюйте! Потому: бары и царь – от нечистого народились“».

За такие слова высокое благородие шибко рассердился и сказал, что я не просто дурак, «а дурак с коромыслом сицилиста», как наш Тимоха вроде. Перепужался я до ужастев и все молился Господу Богу, штоб помиловал мою душу грешную. А высокое благородие приказ отдал: «Пусть, говорит, санитары пропарят его в бане». Меня, значит.

Заволокли меня в ту баню, сами в шинелях и в фуражках, а я голышком. Положили на полок и стали бить двумя вениками. Били, били до полного бесчувствия. Вся спина моя волдырями покрылась. Ипеть я, родитель мой Прокопий Веденеевич, перенес телесность и две недели валялся в солдатском бараке вверх спиной. Как только не помер, Господи!

Тятенька, родитель мой! Молись за меня, штоб Господь поимел ко мне воссочувствие и не испытывал дух мой. Ежли дух мой сдюжит, то телесность сгинуть может в сатанинском образе, и не будет мне воскрешения из мертвых!..

Вот уже три дни пишу письмо, тятенька, а всего прописать не могу. И солдаты изгалялись, и фельдхебели разные, и охицеры, и высокое благородие. Призывали, вопрошали, смеялись, опосля лупили. А за што про што, сам Господь не ведает, должно!..

Пропишите мне, тятенька, как Вы там проживаете. Есть ли приплод от нашей живности, как от Буренки, как от Чернушки, как от Комолой и от овечек такоже.

Война ишшо хлещется. Слыхивал, будто наших бьют нещадно и многие гибнут. Где их хоронют – неведомо. В лазарет убиенных не возют. Упаси меня Бог от такой погибели! И ты, Меланья, молись, как я есть мужик твой.

Ишшо бы писал, да почта возропщет.

Жду весточки от родителя свого Прокопия Веденеевича.

Остаюсь жив и покелева здоров и того Вам желаю,

Филимон Прокопьевич».