Подвешенный кричит из последних сил:
– Дьявол! Все сказал…
– Заплечный, должно, с поноровкой твой кнут? Подкинь-ка огню, огонь – дело правильное.
Помощник палача накидал дров на железный заслон под дыбой. Палач вынул давящее книзу бревно. Густой дым скрыл от глаз дьяков и боярина пытаемого. Пламя загорелось, стало лизать ноги казака. Пытаемый стонал, скрипел зубами шибче и шибче, потом зубы начали стучать, как в сильной лихорадке. Шлепая рукой в иршаной рукавице о стол, Киврин, воззрясь на пытку, шутил:
– Оттого и мужик преет, что государева шуба ладно греет… Ослабь дыбу, мастер! Отдох дай… изведется скоро, не все скажет. Ты крепко на бревно лег – порвал черева, ну и то – не на пир его сюды звали. Да вот, дьяки, был ли поп ему дан, когда вели?
Встал дьяк в синем кафтане:
– Боярин, когда пытошного ввели во Фролову, поп к ему подходил, да пытошный, Иван Разя, лаял попа, и поп ушел!
– Ну, не надо попа, без попа обойдется!
Пытаемый снят с дыбы, лицо черное; шатаясь на обожженных ногах, с трудом открывая глаза, слабым голосом сказал, как слепой, поводя и склоняя голову не в ту сторону, где под рогожами лежал Разин-второй:
– Стенько! Брат! У гроба стою, упомни меня…
– Не забуду, Иван, прости!
Киврин, сбросив на стол рыжий колпак, крикнул, скаля редкие зубы:
– И Стеньку честь окажем не мене! Стрельцы, отведите другого рядом – опяльте в кольца.
Захватив факел, четверо стрельцов отвели Степана Разина в пустое, рядом с пытошной, отделение башни, сбили с рук колодки. Из-под кровавых бровей Разин вскинул глаза на стрельцов:
– Всем, кто пес боярский, заплачу щедро!
Стрельцы распялили руки Разина по стене, вдели их в железные кольца, на шею застегнули на цепи ременное ожерелье с гвоздями:
– Сказывали – удал лунь, да птицы вольной ему не клевать!
Из головы от удара кистенем все еще сочилась кровь, пачкала лицо, склеивала глаза.
– Тряпицу ба, что ль, кинуть на голову – ведь человек? – сказал один стрелец с цветным лоскутом на бараньей шапке.
Другой сказал начальнически:
– До пытки выживет, а дале – боярин!
– Живучи эти черкасы, – прибавил третий.
Четвертый стрелец с факелом молчал. Со стены текло, от холода каменела спина. Вися на стене, упираясь ногами в каменный пол, Разин метался, пробуя сорваться, и выдернул бы из стены крючья с кольцами, да на большой от ременной петли шее вновь была крепкая, хотя и не тугая, петля – она при каждом движении головы колола гвоздями. Каменные толстые стойки без дверей мешали ему увидеть, что делали палачи с братом.
10
Полная мыслями о госте, что утром рано покинул ночлег, Ириньица, качая люльку, пела:
Разлучили тебя, дитятко,
Со родимой горькой матушкой.
Баю, баю, мое дитятко!
Во леса, леса дремучие
Утонили родна батюшку…
Баю, баю, мое дитятко!
Вырастай же, мое дитятко,
В одинокой крепкой младости.
Баю, баю, мое дитятко!
У тебя ль да на дворе стоит
Новый терем одинехонек —
Баю, баю, мое дитятко!
За дверями шаркнуло мерзлой обувью, звякнуло железо; горбун, убого передвигаясь, спустился в горенку.
– И песню же подобрала, Ириха…
– Не ладно поется, дедко?.. На сердце тоска, – и запела другую:
Ох ты, котенько, коток,
Кудревастенький лобок!
Ай, повадился коток
Во боярский теремок.
Ладят котика словить,
Пестры лапки изломить!
– Вишь, убогой, эта веселее?
Горбун снял с себя шубное отрепье, кинул за лежанку, снял и нахолонувшее железо. Бормотал громко:
– Пропало наше, коли народ правду молыт… Помру, не увижу беды над боярами, обидчиками… худо-о…
– Что худо, ворон?
– Да боюсь, Ириха, что нашего котика бояры словили…
– Опять худое каркаешь?
– Слышал на торгу да коло кремлевских стен.
Ириньица кинулась к старику, схватила за плечи, шепотом спросила:
– Что, что слышал? Сказывай!
– Ишь, загорелась! Ишь, пыхнула! Дела не сделаешь, а гляди опять в землю сядешь, как с Максимом мужем-то буде. Не гнети плечи…
– Удавлю юрода – не томи! Максим, не вечером помянуть, кишка гузенная, злая был. Что же чул?
– Чул вот: народ молыт – гостя Степана привезли к Фроловой на санях, голова пробита… Стрельцы народ отогнали, а его-де во Фролову уволокли.
– Не облыжно? Он ли то, дедко?
– Боюсь, что он. На Москве в кулашном бою хвачен… «Тот-де, что в соляном атаман был, козак»…
– В Разбойной – к боярину Киврину?
– Куды еще? К ему, сатане!
Ириньица заторопилась одеваться, руки дрожали, голова кружилась – хватала вещи, бросала и вновь брала. Но оделась во все лучшее: надела голубой шелковый сарафан на широких, низанных бисером лямках, рубаху белого шелка с короткими по локоть рукавами, на волосы рефить[75], низанную окатистым жемчугом, плат шелковый, душегрею на лисьем меху. Достала из сундука шапку кунью с жемчужными кисточками.
– Иссохла бы гортань моя… Ну куда ты, бессамыга[76], с сокровищем идешь?
– В Разбойную иду!
– Волку в дыхало? Он тя припекет, зубами забрякаешь…
– Не жаль жисти!
– Того жаль, а этого не?
Ириньица упала на лавку и закричала слезно:
– Дедко, не жги меня словом! Жаль, ох, спит, не можно его будить, а разум мутится.
– Живу спустят – твоя планида, а ежели, как мою покойную, на козле? Памятуй, пустая голова с большим волосьем!..
– Дедо, назри малого… Бери деньги из-под головашника… корми, мой чаще, не обрости Васютку…
– Денег хватит без твоих. Ой, баба! Сама затлеешь и нас сожгешь…
11
Спешно вошла по каменной лестнице, пахло мятой, и душно было от пара. На площадке с низкой двустворчатой дверью в глубине полукруглой арки встретил Ириньицу русобородый с красивым лицом дьяк в красном кафтане, в руке дьяка свеча в медном подсвечнике.
– Пошто ты, жонка?
– Ой, голубь, мне бы до боярина.
– Пошто тебе боярин?
Дьяк отворил дверь. Ириньица вошла за ним в переднюю светлицу боярина. Белые стены, сводчатые, на столбах; столбы и своды расписные. По стенам на длинных лавках стеганые красные бумажники[77], кое-где подушки в пестрых наволочках, в двух углах образа. Сверкая рефитью, жемчугами, поклонилась дьяку в пояс:
– По Разбойному, голубь, тут, сказывают, иман молодой козак – лицо в шадринах, высокий, кудревастый…
– Пошто тебе лихой человек?
– Ой, голубь! Сказывают, голова у него пробита, а безвинной, и за что?
– Знаешь боярина, жонка, – на кровь он крепок… Битье твое челом не к месту – поди-ка в обрат, покудова решетки в городу полы. Жалеючи тебе сказываю… больно приглянулась ты мне.
Ириньица кинулась в ноги дьяку, заплакала. Дьяк поставил свечу на пол, поднял ее, она бросилась ему на шею.
– Голубь, что хошь проси! Только уласти боярина…
– Перестань! – сказал дьяк, отводя с шеи ее руки. – Глянет кто – беда, а любить мне тебя охота… Сказывай, где живешь?
– Живу, голубь, за Стрелецкой, на горелой поляне, за тыном изба, в снегу…
– Приду… а ты утекай, не кажись боярину, не выпустит целу, пасись, – шептал дьяк и гладил Ириньице плечи, заглядывая в глаза. – И где такая уродилась? Много баб видал, да не таких.
– Скажи, голубь, правду – уловлен козак?
– Знай… не можно о том сказывать… уловлен… Степан? Разя?
– Он, голубь! Пусти к боярину, горит сердце…
– Не ходи – жди его, он в бане…
– Не могу, голубь мой! Пусти, скажи где?
Дьяк махнул рукой, поднял свечу с пола.
– С ума, должно, тебя стряхнуло? Поди, баня ту – вниз под лестницей… Завернешь к левому локтю, дойдешь до первой дверки – толкнись, там предбанник… Ой ты, малоумная баба!
Ириньица, бросив в светлице душегрею, шапку, сбежала по лестнице, нашла дверь. На полках предбанника горели свечи в медных шандалах. На широкой гладкой лавке лежал зеленый бархатный полукафтан и розовая мурмолка с узорами.
Из бани мертвый голос выкрикнул:
– Тишка, где девки? Эй!
Ириньица приоткрыла дверь, заглянула в баню – на полке желтело угловато-костлявое что-то с кривыми тонкими пальцами ног. От фонаря, висевшего на стене, блестел голый череп.
«Все одно, что покойника омыть», – почему-то мелькнуло в голове Ириньицы; она ответила:
– Что потребно боярину – я сполню!
– Э, кто ту? Сатана! Да мне и девок не надо – лезь, жонка, умой старика… утри!
Ириньица быстро разделась до рубашки, не снимая сетки с волос, встав на колени на ступеньку полка, привалилась грудью к желтому боку.
– Мочаль… мочаль! Разотри уды мои… Э-эх, и светлая!.. Дух от тебя слаще мяты! Откуда ты, жено? Ой, спасибо…
В предбаннике завозились шаги.
Боярин крикнул:
– Тишка, не надо никого – один управлюсь!
– Добро, боярин! – шаги удалились.
Холодные руки хватали горячее тело.
– Черт, сатана, оборотень! – бормотал старик, и лысая голова с пеной у рта билась о доски полка. Ирнньица подсунула руки, отвернула лицо – голова перестала стучать. – Добро! Убьюсь, пода… не тебе… мне страшно… Укройся – не могу видеть тебя! Боюсь… кончусь – тебя тогда усудят…
Ириньица ушла из душного мятного пара в предбанник, оделась и ждала. Боярин слез с полка. Она помогла войти в предбанник. Заботливо обтерла ему тело рушником, бойко одевала. Он кашлял и тяжело дышал. Шел, обхватив ее талию рукой, говорил тихо, с удушьем:
– Сердце заходится! Должно, скоро черту блины пекчи.
Она привела его в светлицу, подвела к лавке, положила головой на подушку, закинула на бумажник ноги, покрыла его ноги своей душегреей. Боярин дремал, она сидела в ногах, очнулся – попросил квасу. Дьяк в красном кафтане стоял с опущенной головой, прислонясь спиной к стойке дверей. По слову боярина сходил куда-то, принес серебряный ковш с квасом; боярин отпил добрую половину, рыгнул и, передавая ковш дьяку, сказал:
– Дай ей – трудилась! Эх, Ефимко, кабы моложе был, не спустил бы: диамант – не баба.
Дьяк молча поклонился.
Боярин спросил:
– Что хмурой, спать хошь?
– Недужится, боярин, чтой-то…
Ириньица глотнула квасу – отдала ковш.
– Поди спи, мы с жонкой ту рассудим, что почем на торгу.
Дьяк ушел.
– Ну-ка, жемчужина окатистая, сказывай, пошто пришла? Не упокойников же обмывать, поди, свой кто у нас, за ним?
Ириньица сорвалась с лавки, кинулась на колени:
– Низко и слезно бью тебе, боярин, челом за козака, что нонче в Разбойной взят… Степаном…
– А! – Боярин сел на бумажнике и скорее, чем можно было ждать, спустил ноги на пол. На мертвом лице увидала Ириньица, как зажглись волчьи глаза. – Разя? Степан?
– Он, боярин!
– Кто довел тебе, что он у нас, – дьяк?
– Народ, боярин, молыт, по слуху пришла к тебе…
– Ты с Разей в любви жила?
– Мало жила, боярин!
– Тако все? А ведомо тебе, жонка, что оный воровской козак и брат его стали противу Бога?
– То неведомо мне, боярин!
– Сядь и сказывай правду. Ведомо ли тебе, что Степан Разя был атаманом в солейном бунте?
Ириньица, склонив голову, помолчала, почувствовала, как лицо загорелось.
– Знаю теперь – ведомо!
– То прошло, боярин!
– Подвиньсь! – Боярин снова лег, протянул ноги и, глядя ей в лицо, заговорил: – Был сатана, жонка, и оный сатана спорил с Богом… А тако: сатану Бог сверзил с небеси в геенну и приковал чепью в огнь вечный. Кто противу государя-царя, помазанника Божия, тот против Бога. Рази, весь их корень воровской, пошли против великого государя, и за то ввергли их, как Бог сатану, в огнь… Ты же, прилепясь телом к сатане, мыслишь ли спастись? Да еще дерзновение поймала прийти молиться за сатану? То-то ласковая да масляная, как луковица на сковороде. Ну што ж! Ложись спать, а я ночью подумаю, что почем на торгу… Эй, Ефимко, дьяк!
На голос боярина вышел из другой половины светлицы русый дьяк.
– Сведи жонку в горенку, ту, что в перерубе! Завтра ей смотрины наладим… В бане была, да худо парилась…
– Мне бы к дому, боярин! А я ранехонько бы пришла.
– Хошь, чтоб по дороге лихие люди под мост сволокли да без головы оставили? Мы тебе голову оставим на месте… По ребенку нутро ноет? Ребенок от Рази?
– Да, боярин!
– Дьяк, уведи ее!
Дьяк сурово сказал:
– Пойдем-ка, баба!
Дьяк был в красном, шел впереди, широко шагая, держа свечу перед собой. Ириньица подумала: «Как палач!»
В узкой однооконной горнице стояла кровать, в углу образ – тонкая свеча горела у образа.
– Спи тут!
Дьяк поставил свечу на стол и, уходя, у двери оглянулся. Поблескивали на плечах концы русых волос. Глаз не видно. Сказал тихо:
– Пала на, глаза – уйдешь ли жива, не ведаю… Сказывал…
– О, голубь, все стерплю!
Дьяк ушел. Ириньица зачем-то схватила свечу, подошла к окну: окно узкое, слюдяное в каменной нише, на окне узорчатая решетка, окно закрыто снаружи ставнем. В изогнутой слюде отразилось ее лицо – широкое и безобразное, будто изуродованное.
– Ой беда! Лихо мое! Васенька, прости… А как тот, Степанушка, жив ли?.. Беда!
Потушила свечу, стала молиться и к утру заснула, на полу лежа.
12
Снилось Ириньице, кто-то поет песню… знакомую, старинную:
Ей немного спалось,
Много виделося…
Милый с горенки во горенку
Похаживает.
И тут же слышала – гремят железные засовы, с дверей будто кто снимает замки, царапает ключом, а по ее телу ползают черви. Ириньица их сталкивает руками, а руки липнут, черви не снимаются, ползут по телу, добираются до глаз. Проснулась – лежит на спине. Перед ней стоит со слюдяным фонарем в руках, в черной нараспашку однорядке боярин в высоком рыжем колпаке. Волчьи глаза глядят на нее:
– А ну, молодка, пойдем на смотрины…
Ириньица вскочила, поклонилась боярину, отряхнулась, пошла за ним. Шли переходами вдоль стенных коридоров, вышли во Фролову башню. В круглой сырой башне, в шубах, с бердышами, с факелами, ждали караульные стрельцы.
– Мост как?
– Спущен, боярин!
Киврин отдал фонарь со свечой стрельцам.
Пришли в пытошную. В башне на скамье у входной двери один дьяк в красном. Ириньица поклонилась дьяку. Дьяк встал при входе боярина и сел, когда боярин сел за стол. В пытошную пришли два караульных стрельца – встали под сводами при входе.
– Стрельцы, – сказал Киврин, – пустить в башню одного только заплечного Кирюху!
– Сполним, боярин.
– Дьяк, возьми огню, проводи жонку к лихому…
– Слышу, боярин.
Дьяк снял со стены факел, повел Ириньицу.
Боярин приказал стрельцам:
– Сдвиньте, ребята, дыбные ремни на сторону, под дыбой накладите огню.
Боярин вышел из-за стола, кинув на стол колпак, подошел к пытошным вещам, выбрал большие клещи, сунул в огонь.
Один из стрельцов принес дров, другой бердышом наколол, разжег огонь на железе. Рядом в пустом отделении башни взвыла голосом Ириньица:
– Сокол мой, голубой, как они истомили, изранили тебя, окаянные, – в цепи, в ожерелок нарядили, быдто зверя-а?!
Боярин пошел на голос Ириньицы, встал в дверях, упер руки в бока. От пылающего высокого огня под черной однорядкой поблескивали зеленые задники сапог боярина.
Ириньица шелковым платком обтирала окровавленное лицо Разина.
Сонным голосом Разин сказал:
– Пошто оказала себя? На радость черту!
– Степанушко, сокол, не могу я – болит сердечко по тебе, ой болит! Пойду к боярину Морозову, ударю челом на мучителей…
– Морозову? Тому, что в солейном бунте бежал от народа? Не жди добра!
– К патриарху! К самому государю-царю пойду… Буду просить, молить, плакать!
– Забудь меня… Ивана убили… брата… мне конец здесь… вон тот мертвой сатана!
Разин поднял глаза на Киврина. Боярин стоял на прежнем месте, под черным зеленел кафтан, рыжий блик огня плясал на его гладком черепе.
Ириньица, всхлипывая, кинулась на шею Разина, кололась, не замечая, о гвозди ошейника, кровь текла по ее рукам и груди.
– Уйди! Не зори сердца… Одервенел я в холоде – не чую тебя…
– Ну, жонка, панафида спета – пойдем-ка поминальное стряпать… Дьяк, веди ее…
Ефим отвел Ириньицу от Разина, толкнул в пытошную.
– Поставь огонь! Подержи ей руки, чтоб змеенышей не питала на государеву-цареву голову…
Ириньица худо помнила, что делали с ней. Дьяк поставил факел на стену, скинул кафтан, повернулся к ней спиной, руками крепко схватил за руки, придвинулся к огню – она почти висела на широкой горячей спине дьяка.
– А-а-а-ай! – закричала она безумным голосом.
– Утопнешь в крови, сатана! – загремел голос в пустом отделении башни.
Ириньица лежала перед столом на полу в глубоком обмороке – вместо грудей у ней были рваные черные пятна, текла обильно кровь.
– Выгрызть – худо, выжечь – ништо! Ефимко, сполосни ее водой…
Дьяк принес ведро воды, окатил Ириньицу с головой. Она очнулась, села на полу и тихо выла, как от зубной боли.
– Ну, Кирюха! Твой черед: разрой огонь, наладь дыбу.
Палач шагнул к огню, поднял железную дверь, столкнул головни под пол.
Дьяк кинулся к столу, когда боярин сел, уперся дрожащими руками в стол и, дико вращая глазами, закричал со слезами в голосе:
– Боярин, знай! Ежели жонку еще тронешь – решусь! Вот тебе мать пресвятая… – Дьяк закрестился.
– Да ты разумом, парень, склался? Ты закону не знаешь? Она воровская потаскуха – видал? Вору становщицей была, а становщиков пытают худче воров. Спустим ее – самих нас на дыбу надо!
– Пускай – кто она есть! Сделаю над собой, как сказываю…
– Ой, добра не видишь! Учил, усыновил тебя, в государевы дьяки веду. Един я – умру, богатство тебе…
– Не тронь жонку! Или не надо мне ни чести, ни богачеств…
Киврин сказал палачу:
– Ну, Кирюха, не судьба… не владать тебе бабиным сарафаном. Подь во Фролову – жди, позову! Ладил в могильщики, а, гляди, угожу в посаженые…
Палач ушел.
– Ефимко, уж коли она тебе столь жалостна, поди скоро в мою ложницу – на столе лист, Сенька-дьяк ночью писал. Подери тот лист, кинь! Ладил я, ее отпотчевавши, Ивашке Квашнину сдать да сыск у ей учинить – не буду… Купи на груди кизылбашски чашечки на цепочках и любись. Оботри ей волосья да закрой голову. Ну, пущай… так… Стрельцы, оденется – уведите жонку за Москву-реку, там сама доберется.
13
Серебристая борода кольцами. По голубому кафтану рассыпаны белые волосы, концы их, извиваясь, поблескивают, гордые глаза неторопливо переходят со страницы на страницу немецкой тетради с кунштами[78], медленно на перевернутых больших листах мелькают раскрашенные звери и птицы: барсы, слоны, попугай и павлины.
С поклоном вошел в светлицу стройный светловолосый слуга в белом парчовом в обтяжку кафтане, еще раз поклонился и положил перед боярином записку; мягко быстро пятясь, отодвинулся. Боярин поднял глаза, оглянулся.
– Именины празднуешь, холоп?
– Нет, боярин.
– Тогда пошто ты, как кочет, украшен?
Слуга оглянул себя:
– Дворецкий велит рядиться, боярин.
– Кликни дворецкого – иди!
Слуга на вздрагивающих ногах беззвучно удалился. Боярин, взяв записку, читал:
«А зеркалу, боярин и господин Борис Иванович, в ободе серебряном цена двадцать рублев, лагалищу к ему на червчатом бархате гладком цена пять рублев. К ободу вверху и книзу два лала правлены, добре красных и ровных цветом, по сто пятьдесят рублев лал. Те лалы правлены по хотению твоему, а устроены лалы в репьях серебряных. Зеркало же не гораздо чисто, сткло косит мало, да веницейского привозу нынче надтить не можно, а новугородской худ…»
Вошел дворецкий, сгибая старую спину углом, поклонился.
– Пошто, Севастьян, велишь рядиться молодым ребятам в парчу? Прикажи всем им сменить обряд на простой нанковый…
– Слышу, боярин.
– Тебе рядиться надо – ты стар, платье будет красить тело, им же не к месту – волосы светлы, вьются; лицо, глаза огневые, тело дородно…
– Сполню, боярин, по слову.
– А еще вот! – Боярин мягким кулаком слегка стукнул пo записке. – Кузнец серебряной, вишь, реестр послал, у немчина учен, а гадит. Здесь ли он, тот кузнец?
– Ту, боярин, в людской ждет.
– Иди и шли сюда.
Дворецкий ушел, а боярин, разглядывая картины, думал:
«Ладно немчины красят зверя, птицу, а вот парсуны[79] делать итальянцы более сподручны, и знатные есть мастеры…»
Робко вошел серебряник в высоких сапогах, в длиннополом черном кафтане тонкого сукна, длиннобородый, степенный, с затаенным испугом в глазах, по масленым в скобу волосам ремешок.
Пока он молился, боярин молчал. Помолившись, прижался к двери, поклонился.
Продолжая рассматривать рисунки, боярин спросил:
– Кто писал реестру, холоп?
– Сынок, боярин, мой сынок, у пономаря обучен Николо-Песковской церквы.
– Рама к стклу тобой самим лажена?
– Самим мной, боярин!
– Добрая работа! А зеркало пошто ставил такое?
– Ведаю, боярин, – косит сткло, да ноги избил, искал, и нет ладных… Ужотко веницейцы аль немчины…
Боярин поднял голову, глаза смутили мастера, он снова поклонился.
– Бери свое дело в обрат! Сам ведаешь пошто – рожу воротит… Мне же его в дар дарить. Или, ты думаешь, твоей работой я зачну смеяться над тем, кому дарю?.. В ем не лицо – морда, как у заморской карлы, дурки, что шутные потехи потешает. Оставь оное сткло себе, басись по праздникам, когда во хмелю будешь, иди!
Серебряник еще раз поклонился, попятился и задом открыл дверь. Боярин прибавил:
– Малого, что реестру писал, пришли ко мне, учить надо – будет толк, подрастет, в подьячие устрою…
– Много благодарю, боярин!
– А в сткло глядись сам – сыщешь ладное, вправь и подай мне…
Вошел дворецкий.
– Боярин, в возке к тебе жалует на двор начальник Разбойного приказу.
– Пришли и проводи сюда! Волк на двор – собак в подворотню.
Боярин отодвинул тетрадь, прислушался к шагам, повернулся на бархатной скамье лицом к двери. Гость, стуча посохом, вошел, поблескивая лысиной, долго молился в угол иконостасу; помолясь, поклонился:
– Челом бью! Поздорову ли живет думной государев боярин Борис Иванович?
– Спасибо! Честь и место, боярин, за столом.
Киврин сел, оглядывая стены, расписной потолок и ковры на широких лавках, проговорил вкрадчиво:
– Добра, богачества несметно у хозяина, а чести-почести от великого государя ему и неведомо сколь!
– Дворецкий, принеси-ка угостить гостя; чай, утомился, немолод есть.
– Живу, хожу – наше дело, боярин, трудиться, не жалобиться. Все мы холопи великого государя, а что уставать зачал, то не дела мают – годы…
– Так, боярин, так…
Дворецкий внес на золоченом большом подносе братину с вином, чарки и закуску.
– Отведай, боярин, фряжского, да нынче я от свейских купчин в дар имал бочку вина, за то, что наладил им торг в Новугороде. Вот ежели сговорны будем да во вкус попадем, можно тот дар почать.
– Ой, боярин Борис Иванович, нешто я жаден до пития? Мне нынче чару, другу – и аминь. С малого хмелен – сердце заходится да язык зачинает плести неподобное… Так во здравие твое, Борис свет Иванович!
– И в твое, Пафнутий Васильич! Много тебе лет быть в работе, править воровскими делы…
– И еще коли – во здравие думново государева и ближня боярина, а тако: позвоним-ка чашами… Надобе дело перво мне – упьюсь, забуду.
– Что же боярина подвигло сюда ехать? Гость редок…
– От дел редок, боярин! А то бы век за твоим столом сидел старый бражник… Великое дело, Борис Иванович… Уж и не знаю, как начать, чем кончить! С моста кидаешься, метишь головой вглубь, а в кокорину, гляди, попадешь… Вишь, боярин, взят мной в Разбойной шарпальник, атаман солейного бунта Стенька Разя, так пришел я довести тебе, Борис Иванович, – по чину, как и полагается, без твоего слова не вершить, – что пытку над ним зачну скоро, отписку же по делу великому государю-царю дам дословную после пытки.
Глаза Киврина, разгораясь, уперлись в лицо боярина. Киврин продолжал:
– Сумеречный стал пошто, боярин? Или обида какая есте в словах моих – обидеть тебя не мыслю…
– Говори, боярин, – я думаю только по-иному.
– Что же думает боярин?
– Ведь с Дону почетно он к нам прислан, и не рядовым козаком, но есаулом. Справ станице выдали, к государю на очи припустили, и не ведал я до тебя, боярин, пошто станичники медлят, не едут в обрат, а это они своего дожидаются, ищут по Москве.
– Станишники – люди малые, боярин! Разбойника упустить не можно, не дать же ему вдругоряд зорить Москву, чинить дурно именитым людям!
– То правда твоя, боярин! У них же своя правда – станицу послало Великое Войско Донское.
– Да уж коли неведомо боярину, я скажу, а тако: будучи в Черкасском, сговорил атамана Корнейку Яковлева…
– Корнилу, боярин.
– Так и эдак кличут его… Сговорил, что пошлет он в станице заводчика. Что возьмем заводчика, то ему, атаману, ведомо и желанно, да и протчим козакам матерым Разя в укор и поношение живет, и весь его корень тоже. И дивлюсь я много на тебя, Борис Иванович: ты идешь в заступ разбойнику, а он пуще всех тебя зорил в солейном бунте!..
– То прошло, боярин. Дворецкого старика убили – жаль…
– Ой, не прошло, Борис Иванович! Разбойник, шарпальник есть, кем был. Бабр весной вылинял, да зубы целы.
– Пьем, Пафнутий Васильевич! Добрее станешь.
– А нет, боярин, договоримся, что почем на торгу, – тогда…
– Что почем? Ну, так ведай!
Лицо Морозова стало красным, гордые глаза метнули по стенам, он подвинулся на скамье, заговорил упрямым голосом:
– Иман оный заводчик Разя ведь твоими истцами?
– Что верно, боярин, то истинно! Ладного человека разбойник у меня погубил, и не одного. Силач был татарин, крепок и жиловат, а Разя, окаянной, задавил истца в бою на Москве… Как только удалось ему?
– Прав, что задавил!
– Вот дивно, боярин! Разбойники зачнут избивать служилых людей, а бояре клескать в ладони да кричать: го-го-го!
– Пущай беззаконно не лезут служилые. Дано было знать о том атамане солейного бунта Квашнину Ивану Петровичу, и мы, боярин, с Квашниным судили – как быть? Квашнину я верю – знает он законы, хоть бражник. А судили мы вот: «Ладно ли взять, когда он в станице? Да взять, так можно ждать худчего бунта на Дону!..» Квашнин же указал: «Холопи, что дурно чинили на Москве и сбегли в козаки, не судимы, ежели на Москву козаками вернутся». То самое и с шарпальником: не уловили тогда, теперь ловить – дело беззаконное!.. Ты же, боярин, – прости мое прямое слово, – сделал все наспех и беззаконно.
– Пока думали, он бы утек, боярин! Беззакония тоже нет, великому государю-царю я с Дона в листе все обсказал…
– Грамоту твою, боярин, еще обсудить надобно.
– Ох, знаю, Борис Иванович! Претишь ты моему делу…
– Вершить это все же не торопись, Пафнутий Васильевич!
– Ну, и худо, боярин! За государем-царем ходишь, милость его на себе, как шубу соболью, таскаешь, да от бунтов Русию не бережешь! – Волчьи глаза загорелись. Киврин начал дрожать, встал.
Морозов еще больше подвинулся на скамье, закинул голову:
– Взять с тебя нече – стар ты, боярин! По-иному поговорил бы с тобой за нонешние речи.
– Все Квашнин, твой дружок, мутит – лезет в люди, ты же ему, боярин, путь огребаешь. Только гляди, Борис Иванович, корова никогда соколом не летает!
Киврин побледнел, руки тряслись, посох дробно колотил по полу сам собой.
– Дворецкий! Проводи до возка боярина и путь ему укажи, статься может, забудет, куда ехать…
Киврин ушел.
Морозов снова принялся за куншты.
14
От многих лампадок с широкой божницы – желтый свет. В желтом сумраке гневная боярыня, раскидав по плечам русые косы, ходила по светлице! Кика ее лежала на лавке.
– Все, чего жаждет душа, идет мимо! Доля злосчастная моя…
Постукивая клюкой, вошла мамка.
– Посылала тебя, старую, проведать козака, а ты сколь времени глаз не кажешь?
– Уж не гневайся, мати! Много проведала я, да толку того на полушку нету…
– Пошто нету?
– Взят он, козак, в Разбойной, и пытка ему будет учинена, как давно мекала я. И не дале как сей упряг приходил к боярину сам волк волкович старой – тот, что разбойным делом ведает, Киврин. Я же, мати моя, грешная, подслушала у дверки из горенки – ой, кабы меня Борис Иванович за таким делом уловил, и смерть бы мне! – а пуще смерти охота услужить тебе, королевна заморская. Ты же на старуху топочешь ножкой…
– Нехорошо подслушивать, ну да ладно! Что проведала из того?
– Проведала, что народ молыт, все правда, сам волк боярину лаял: «Взят-де мною шарпальник донеской Разя, а ране-де, чем вершить с ним, сказать тебе, Борис Иванович, я пришел».
– Ну, а боярин?
– Боярин не велел скоро пытать – подождать указал…
– А дале?
– Дале я, Ильинишна, не смела чуть, а ну как боярин заглянет в горенку да сыщет – ухрямала подобру… У волка-то, мати, есте дьяк, Ефимкой кличут… Дьяк тот от крепостной девки… Киврин тую девку страсть как любил. Померла – он и пригрел того Ефимку, а всем сказывает, что найденыш. Мы же ведаем кто…
– Ой, мамка, и любишь же ты верить сплеткам людским да обносу всякому!
– А, королевна моя, сказывали люди, и теи люди не обносчики с пуста места…
– Спеши, мамка! Чую шаги – боярин идет.
Мамка поднялась поспешно, не стуча клюкой по полу, ушла.
Боярыня стояла к темному окну лицом. Боярин сказал:
– У тебя, Ильинишна, как у богомолки в келье, пахнет деревянным маслом. Да какой такой огонь от образов? Эй, девки!
Вошли две русые девушки в голубых сарафанах, с шелковыми повязками на головах.
– Зажгите свечи, выньте из коника с-под лавки душмяной травы, подушите, зажгите траву – не терплю монастырского духу.
Девицы зажгли свечи, подушили светлицу, ушли. Свечи одиноко горели на столе.
– Что невесела, Ильинишна? Глянь – развеселишься. Вишь, что я тебе от немчинов добыл. Да пошто голова без убору?
– Что для меня добыл, боярин?
– Вот, глянь! Не бычься – поди к столу. Куншты добыл, а в них звери – бабры, львы цветные, птицы. Ладил я к твоим именинам зеркало справить, только кузнец серебряной спортил дело – пожду с тем подарком.
– Даром трудишься, боярин! Пошто дары? И без того ими полна моя светлица.
– Чем же потешить тебя, Ильинишна? Что тебе надобно?
– То надобно, боярин, что хочу видеть человека, кто в соляном бунте мне жизнь спас, – то, боярин, краше всех подарков. Ведь некому было бы их дарить! Хотели бунтовщики спалить светлицу, он не дал, а запалив, и меня бы кончили. И ведомо тебе, муж мой, я была недвижима. Все расскочились от толпы, тебе же не можно было показаться.
– То правда, Ильинишна! Опомнился я тогда, испугался за тебя. Да каков тот человек? Ежели уж он такое сделал для меня и тебя, то пошто не можно его видеть?
– Нельзя, боярин! И вот болит ежедень мое сердце: живу, хожу, почет мне великий, а человеку, кой мой почет и жизнь спас, глаз на глаз спасибо сказать не можно…
– Да скажи мне, Ильинишна, жена моя милая, кто тот человек? Холоп ли, смерд черной? Я того гостя в своих хоромах посажу в большой угол.
Боярыня шагнула к мужу и обняла его – лицо повеселело, но глаза прятали недоверие.
– Тот человек, боярин, нынче взят в Разбойной приказ, и пытка ему будет против того, как и всякому лихому. Тот человек – атаман соляного бунта…
– Разя!
– Он, боярин!
– А пошто ты, Ильинишна, горишь вся? Да еще: зачем ты мне до сих мест того не сказывала? И как же разбойник мог тебя спасти, когда он же и бунт заварил?
– Не веришь, боярин? Поверь не мне – девкам, он и девок спас от насилья. Мне же сказал: «Спи, не тронут!»
– Чудное городишь: «Не мне, холопкам поверь!»
– Думаешь, боярин, сказки сказываю или приворотной травы опилась?
– Ведаю – ты не лжива.
– Что же ведет тебя в сумление?
– А вот не разберусь что. За Стеньку Разю Квашнин Иван Петрович встал. Киврин же был на Дону в поимке того Рази, писал о том царю… Государь много верит Киврину. Киврин Квашнина бы съел живого, зуб не берет – жиловат… За Киврина стоит Долгоруков Юрий князь… Нынче же говорил я Киврину: «Разя иман беззаконно, вины ему отдать надо». А так ли глянет царь – того не ведаю… И еще… кто до тебя и когда довел, что Разя взят в Разбойной?