– На Афоне был? – спрашивает он сотского.
Тот вздыхает.
– Н-нет, н-не был.
– А я два раза туда ходил.
Сотский решается приподнять глаза.
– Хорошо там, небось? – спрашивает он.
Бродяга опускается на лавку и держится обеими руками за ее края.
– Да я, признаться, не доходил до Афона-то, – отрывисто говорит он. – Меня в Кишиневе заарестовали понапраслину, я, было, об этом лезорюцию знакомому архимандриту написал, да квитанцию потерял. Так моя лезорюция даром и пропала!.. Много я за правду пострадал, Стоеросов, – добавляет он и смотрит в потолок. – И не ропщу! Льщусь, награду и мзду свою на небесех обрящу.
Он молчит и через минуту опять добавляет:
– Отпусти ты меня, Стоеросов! Что тебе стоит? Скажешь, что ночью с дороги сбежал, и вся недолга!
Сотский крутит головою.
– Никак нельзя, обязанность!
Бродяга подпрыгивает на лавке, и его глаза загораются.
– Грешник ты, Стоеросов, великий грешник! – шипит он. – Посадят тебя на том свете на горящую сковородку за мою святую душеньку! Разбойник ты, фарисей и варнак!
– Никак нельзя, – повторяет сотский уныло.
В избе опять делается тихо.
– К «Утоли моя печали» прикладывался? – через минуту спрашивает бродяга Стоеросова отрывисто и злобно.
Тому делается страшно и жутко…
– Н-нет, – вздыхает он.
– На Ивана Постного круглое ел? Добра какого ни на есть воровать доводилось?
– Н-не… – говорит сотский и осекается. – Однова, сена с-с полвозика… Это точно, – добавляет он, запинаясь.
– Грешник, грешник, грешник! – восклицает бродяга шипящим голосом и подскакивает на лавке. – Посадят тебя на том свете на горячую сковородку, да сеном-то и обложат, да и подожгут! И сбегутся к тебе со всех сторон шишиги хвостатые, чиганашки красноглазые, ведьмы зеленобрюхие и учнут тебя вилами, да вилами, да вилами!
Бродяга брызжет слюною и тычет пальцем.
– И взмолишься ты ко мне из пекла адова: «Гаврюшенька, святая душенька, дай мне водицы!» И покажу я тебе, Стоеросов, фигу. «А ты меня пожалел?» – спрошу. – «А ты меня пожалел, вор, искариот и предатель?» – И горько заплачешь ты!