– Сколько сегодня яиц съела?
Авдотья даже не удостоила его ответом, и брезгливо повернувшись к нему задом, продолжала вытирать свои руки.
Это еще более обозлило Никифора.
– А ты мне свою астролябию-то не выказывай, – крикнул он ей, – я ведь тебе не кто-нибудь!
И, подняв осколок кирпича от размытого дождями фундамента, он швырнул им в нее, умышленно сделав так, чтоб осколок ударил в бочку.
– Моли Бога, не попал! – крикнул он, и сердито хлопнув дверью, вошел в дом.
Здесь он оделся в беличий, весь потертый полушубчик с барского плеча, взял ружье и позвал за собой разоспавшуюся Венерку. Через минуту они оба выходили из ворот усадьбы. Идти им обоим, очевидно, не хотелось, и, увидев кучера, поившего у колодца лошадей, Никифор подошел к нему. С сожалением на всем лице, он стал рассказывать ему, что вот он получил письмо от псаломщикова сына из села Трындина. Тот желает купить у него Венерку и предлагает ему за нее 25 рублей. А так как Никифор желает справить себе новый полушубок, то он и решился идти в Трындино и продать собаку. Венерка сидела тут же и слушала их разговор, равнодушно повесив уши, а Никифор спрашивал кучера:
– Как ты думаешь, продавать мне ее, или нет?
Кучер посоветовал продать, но только запросить 40 рублей, потому что, если псаломщиков сын настолько глуп, что дает за собаку 25 рублей, то он смело может заплатить и 40.
Эта беседа несколько развлекла Никифора, и он двинулся в путь уже повеселевший. Однако, когда он остался с глазу на глаз с мутным небом и мокрыми полями, ему снова стало жутко и страшно.
Солнце близилось уже к закату, когда Никифор и Венерка возвращались обратно из села Трындина в усадьбу, оба продрогшие, усталые и унылые. Венерка плелась позади своего хозяина, потупив голову и сконфужено повесив уши. В Трындине ее никто не взял: ни псаломщиков сын, ни учитель, ни волостной писарь. Все даже смеялись над предложениями Никифора, и по этим насмешкам он понял, что Венерка стала никуда негодной рухлядью. Выйдя из сельской околицы, Никифор твердо решился пристрелить ее. Не уходить же ему в самом деле с места из-за собаки? Кто его возьмет, старого? Однако, он не приводил в исполнение своего намерения и уныло плелся вязкой дорогой, припоминая свою жизнь. Припоминалась она ему какими-то отрывистыми клочками, не имевшими ни связи, ни смысла, вся изжитая как-то не по-людски, без своего угла, без семьи, без привязанности. Нынче здесь, завтра там. И с женщинами он сходился не по-людски: сегодня одна, завтра другая. Да лакею где же обзаводиться семьею? У него был даже сын – один, он знает это наверно, но где, в каком городе – запамятовал: не то в Борисоглебске, не то в Кузнецке. Он и имени его не помнит хорошенько. И теперь у него никого нет; никого, кроме Венерки. А между тем, всю жизнь его томила тоска по семье, и когда он бывал пьян, он любил петь жалостные романсы, где пелось о том, как она, вероломная женщина, надругалась над ним, несчастным и влюбленным юношей. В жизни, в романах Никифора, страдательным лицом всегда являлась женщина, и вот, теперь, это разногласие действительности и песни, еще более угнетало его.