Плечи старика внезапно дрогнули.
– Слышишь ли ты меня, доченька? – вырвалось у него со стоном.
Наталья Николавна поднялась с кресла; лицо её было бледно до неузнаваемости; она двинулась к отцу.
– Слышу, батюшка!
Девушка обняла шею старика и, рыдая, припала к нему на грудь.
– Слышу, батюшка, – шептала она сквозь слезы, – слышу и понимаю, и теперь сама не хочу идти к палачам!..
Старик крепко приник к дочери. Наталья Николавна высвободилась из его объятий и вышла из кабинета. Ей надо было сказать Андрею Сергеичу свое последнее слово.
Ровно в восемь часов Наталья Николавна снова вошла в овраг, где она утром видела Андрея Сергеича. Солнце уже спряталось в тучи, и в овраге было темно. Кудрявые вершины ветел вырисовывались в отдалении. На небе загорались звезды. Зеленый скат оврага был увлажнен росою; мята и богородская трава благоухали сильнее; майские жуки то и дело проносились мимо с монотонным гудением. В кустарнике бобовника пел соловей.
Когда Наталья Николавна подходила к ветлам, Андрей Сергеич был уже там. Он издали увидел молодую девушку и пошел к ней навстречу, протягивая ей обе руки.
– Hy, что, как? – спросил он ее. – Сдается ли старикашка на капитуляцию?
Наталья Николавна холодно протянула ему руку.
– Не шутите, Андрей Сергеич, – сказала она сердито и холодно, – я далеко не с веселою вестью. Батюшка непреклонен, и, кроме того, я теперь вполне понимаю его. Нам надо расстаться!
Однако голос девушки дрогнул.
– Наталья Николавна! Наташа! что это значит, голубка?
Андрей Сергеич вскрикнул, бледнея, и схватил руки девушки. Наталья Николавна опустила глаза и молчала.
– Видите ли, вам, может быть, это покажется смешным, – заговорила она каким-то новым, будто надменным тоном, – но, тем не менее, это весьма важно, и я вполне соглашаюсь с батюшкой; нам нельзя любить друг друга. Я не знаю, поймете ли вы меня? Дело, видите ли, в том, что ваш отец, – девушка на минуту замялась, – это было давно… высек моего батюшку!
Девушка покраснела. Глаза её вспыхнули. Андрей Сергеич смутился тоже.
– Наталья Николавна, милая, простите, но я же тут при чем? – спросил он после некоторого молчания, видимо, тяжёлого для их обоих. – Голубушка, меня не было тогда даже на свете; я родился после освобождения. Кажется, я слышал от отца об этой истории, но, право, я не думал, что вы можете разлюбить меня именно за это!
Андрей Сергеич поднял глаза.
– Скажите, ну, разве я виноват в чем-нибудь пред вами? Ведь я люблю вас и отца вашего и всех, кого любите вы! Да, всех, кого любите вы!
Молодой человек замолчал. Наталья Николавна странно улыбнулась.
– Ну, вот, видите, я так и знала, что вы не поймете меня, вы никогда не были рабом, а я все-таки по крови рабыня, а рабы мстительны… – добавила она.
Молодой человек припал к её рукам.
– Наташа, голубушка пойми и ты меня…
Он не договорил. Наталья Николавна отняла у него руки; лицо её исказилось гневом.
– Уходите прочь, – прошептала она и добавила с иронией и ненавистью: – Белая кость!
В её глазах загорелись сердитые огоньки, она двинулась прочь.
Андрей Сергеич побледнел; он поймал руки девушки и остановил ее.
– Стыдитесь! – вскрикнул он возбужденно. – Кастовая ненависть, понимаете ли вы, голубушка, как это нехорошо! Белая кость – ведь это, кажется, из лексикона староверов. Стыдно, Наталья Николавна!
Девушка хотела высвободить руки, но Андрей Сергеич удержал ее. Он был страшно взволнован; у него даже вздрагивали губы.
– Нет, я не пущу вас, Наталья Николавна, вы взводите на меня обвинение, вы оскорбляете меня, и я требую слова. Да, требую! – неистово крикнул он ей в лицо и побледнел.
– Кастовая ненависть – как это гадко! Слушайте.
И он заговорил. Он говорил жарко, с увлечением, как человек глубоко оскорбленный и желающий смыть напрасно возводимое на него обвинение. Девушка слушала его. Он говорил…