– Не пара она тебе. Ты – дворянин, белая кость, а она у меня мужичка, хамской природы. Не пара вы! Проваливай, значит, братец, что делать! Господский, и например, попугайчик, крестьянской курочке не товарищ!
И Тараканов, хлопнув дверью, вышел из кабинета, где происходило объяснение. Андрей Сергеич побелел, процедил сквозь зубы: «Белая кость, хамской природы… свинопас!» и отъехал, не солоно хлебав. Но молодые люди продолжали встречаться, разговаривали, обменивались книгами и пытались сломить упрямство старика; но старик стоял на своем и на просьбы нежно любимой дочери повторял, гладя ее по голове своими кривыми пальцами:
– Не пара он тебе, дочка; он – белая кость, а ты – хамской природы. Счастья не будет, потерпи… Мы и не то, бывало, терпели.
Вечером того же дня Наталья Николавна тихо вошла в кабинет отца. Старик сидел в кресле за письменным столом, постукивая на счетах. Он был в красной рубахе, синей поддевке и высоких сапогах бутылками. Его седые курчавые волосы были причесаны на прямой ряд и подстрижены в кружало. Старик обернулся к дочери, и глаза его мягко засветились. Наталья Николавна подошла к отцу, присела возле него и приласкалась. Старик провёл по её шелковистым волосам жилистой рукою.
Наталья Николавна поцеловала его в губы.
– Батюшка, будь добреньким… – сказала она, ласкаясь.
Она улыбнулась, а в её глазах сверкнули слезы.
– Будь добрым, батюшка! Я люблю Андрея Сергеича, и он тоже любит меня. Батюшка, отчего же ты не хочешь нашего счастья?..
Наталья Николавна вынула платок и смахнула слезы. Старик завозился; его седые брови зашевелились и нахмурились.
– Не пара он тебе, дочка! – буркнул он.
– Но почему же, батюшка? Разве мы не любим друг друга?
Девушка всхлипнула. Старик опустил глаза и снова стал ласкать русые кудри девушки.
– Не пара, дочка, не пара, – твердил он сурово и беспокойно.
Наталья Николавна припала на грудь старика и зарыдала.
– Да почему же, батюшка? Я люблю его, он славный и тоже любит меня… Почему же ты упорствуешь? Батюшка, мне тяжело, у меня все сердце изныло. Батюшка, я убегу от тебя и повенчаюсь тайком; не толкай же меня на грех и скажи, почему ты упорствуешь?..
Глаза девушки покраснели от слез. Старик дрогнул. Он раздвинул волосы дочери и нежно приник к ним губами. Некоторое время он молчал. Казалось, он хотел сказать ей что-то в высшей степени важное, и не решался; ему как будто было стыдно и больно. Чересчур больно. Наконец он преодолел себя и сказал, внезапно побледнев всем лицом. И дочери странно было видеть эту непривычную бледность на всегда суровом и спокойном лице отца.
– Дочка моя, нешто я враг тебе? нешто я не желаю твоего счастья? ведь ты одна у меня! – проговорил он, беспокойно и волнуясь. – Но только слушай. Я молчал, стыдно говорить было, а теперь слушай. Слушай!..
Грудь старика дрогнула: казалось, давно позабытое, задавленное чувство проснулось там, выросло, и ему стало тесно в этой груди, и вот оно рвалось на простор и металось, как зверь в клетке.
Старик продолжал изменившимся голосом:
– Слушай! Батюшка этого самого Андрея Сергеича, – слушай, дочка, – выпорол меня на конюшне, слышишь? плетьми, как собаку!
Старик поднялся и стал ходить по комнате. Наталья Николавна слушала, широко раскрыв глаза.
– Как собаку выпорол и опосля того ноги себе целовать заставил, и я целовал, губы кусал, а целовал!
Старик передохнул; его седая борода дрожала.
– Без вины меня высек он, – заговорил он снова после продолжительной паузы, видимо, пытаясь осилить охватившее его волнение, – без вины, а для-ради своей барской прихоти! Но если бы даже и за дело – смел ли он! Человек, – вырвалось у него горделиво, – есть икона Господа Бога. В писаниях сказано: «Да будет человек по образу и подобию нашему!» А и Сам Господь Бог умел негодовать, например, Содомом и Гоморрою! А я – как я себя чувствовал, доченька, с той поры до теперешней, например, минуточки, до моих седых волос? – Что скажешь, доченька? – вскрикнул он протяжно.