С балкона повеяло ночной прохладой и сыростью. Человек знал, что надо делать, но тело словно наотрез отказывалось подчиняться. Он отложил оружие и, упираясь руками в пол, попытался подняться. Руки разъезжались и подкашивались. Встать на ноги оказалось невыполнимой затеей. И тогда он, шатаясь и заваливаясь, на карачках пополз к балконной двери, подстёгиваемый навязчивой мыслью осуществить задуманное. Несколько метров до балкона показались ему затяжным марафоном. Пол словно кто-то раскачивал, тело его швыряло, но каждый раз он поднимался с настойчивой одержимостью. Преодолев расстояние до своего уютного островка спокойствия, он перевалил себя через порог и растянулся на прохладном полу балкона. Собака следовала за ним. Он знал, что она проделает именно это и внутренне усмехнулся. По-прежнему не в состоянии встать на ноги, человек кое-как сгрёб себя в единое целое и неимоверными усилиями усадил себя на пол, прислонившись спиной к перилам.

Собака подошла вплотную и понюхала его лицо. Вдали сиял безразличный дисплей. Внизу шумели на ветру каштаны. Он увидел её глаза совсем рядом, они всматривались в него. Здесь, на улице, они были ещё ярче, ещё цветнее и отчётливее, и человеку, даже через суровую алкогольную занавесь, стало не по себе. Он боялся, что собака снова влезет в его голову, в его мозг, и тогда он точно пропадёт, он не сможет думать самостоятельно – собака будет делать это за него. И, в конце концов, он растворится, перестанет существовать как личность, и его глаза станут точно такими же – тёмно-янтарными сгустками на чёрном полотне его души. Он видел, он чувствовал, как чёрный демон высасывает из него жизнь, подчиняя своей воле. Человек вскинул непослушные руки, защищаясь.

– Барьер… – прохрипел он.

Собака отстранилась, села и недоверчиво наклонила голову. Впервые в жизни какое-то сомнение родилось в ней. Она смотрела на человека, словно ослышавшись, и не двигалась с места. Это была первая команда, которую она не выполнила мгновенно. Она заскулила. Заскулила, словно умоляя не давать ей выбора – доверять ли дальше человеку или же нет. Она спокойно смотрела даже в чёрный створ пистолета, поскольку тот был в руках того, кому она доверяла абсолютно. Она знала – он не выстрелит. Она верила, что не выстрелит. Для неё не могло быть иначе. Вера была настолько крепкой, что между ней и знанием стоял знак равенства. Сейчас же он вручил ответственность лично ей. Он приказал, и она должна принять решение – подчиниться или воспротивиться. В ней заворочался страх, который соперничал с верой в человека. Её собачий мозг упорно настаивал на том, что человек знает, что делает, и не в состоянии причинить ей вред. Инстинкты умоляли ослушаться. Она пыталась высмотреть в глазах человека что-то, что подскажет ей, поможет удостовериться в безопасности. Но, сколько она ни всматривалась, она не могла увидеть в них прежнего человека. Это были словно чьи-то чужие глаза. Словно мёртвые, словно слепые. Глаза смотрящие, но не видящие. Глаза пустые и не выражающие абсолютно ничего, что могло бы хоть намекнуть на хозяина.

Человек чувствовал, как взгляд овчарки шарит внутри него, подобно прожектору, словно выискивая что-то. Он с трудом соображал. Какой-то панический страх заставил его защищаться. Он зажмурился и одновременно с этим проорал:

– Барьер!

Собака вскочила, напряглась. Как животное на костяной рукоятке. Их позы были не похожи, но роднило другое – готовность действовать.

– Барьер, я сказал! – несмотря на размазанное состояние человека, команда удалась властно и твёрдо.

А вот закрыть глаза было ошибкой. Человек моментально оказался в невесомости, мозг потерял доступные визуальные ориентиры, закружил его, швырнул на пол. Хотелось схватиться за что-то, застыть на месте, но пространство вокруг ходило ходуном, изменяясь и раскачиваясь. Человек лишь невнятно простонал и вцепился в пол, раскинув руки.

11:02

– Чёёёрт, – прокряхтел человек, раздирая слипшиеся веки.

Ночная прохлада безвозвратно улетучилась и теперь нещадное утреннее солнце начинало уже прокаливать город. Человек положил дрожащую с похмелья ладонь на покрытое крупной испариной лицо. В мозгу стоял сплошной гул, не позволяющий проявиться ни мыслям, ни памяти. Было тошнотно, рвота подкатывала к горлу снизу, а сверху голову давил медленный тяжелый пресс. Небо нещадно лупило в него своим ослепительным, горячим фонарём. Человек с трудом сел. Стало хуже. Надо было перебираться внутрь. Организм потряхивало и ноги дрожали, когда он поднялся. Ввалившись в комнату, он автоматически запер балконную дверь и, с трудом сфокусировавшись, нашёл пульт от кондиционера. Включил. Поплёлся в ванную. Голова не соображала, не думала, не воспринимала ничего, кроме состояния тела. «Вот уж действительно отработал на славу. И напился, и забылся, а толку… Что вообще было-то?» – возникла первая мысль, когда он залез в ванную, сел и включил ледяной душ, остужаясь. Холодная вода помогла, после неё человек ощутил себя куда лучше, хотя до нормального состояния было ещё неизмеримо далеко.

Он вылез и, не вытираясь, побрёл по коридору в кухню, шлёпая босыми мокрыми ногами по ламинату. В холодильнике была предусмотрительно припасена полторашка минералки. Он, торопясь, открыл её и влил в себя треть, поморщившись от колючей, морозной жидкости. Привычно подошёл к окну, под которым стояла пустая собачья миска. Привычно достал корм. Насыпал. Обычно собака моментально прибегала, лишь заслышав гремящий в миске завтрак. На этот раз она не появилась. Человек удивлённо вскинул брови и обернулся. Вход на кухню был пуст. Он свистнул. И снова – никакой реакции.

– Хм… да где ж ты? – хмуро буркнул человек. – На балконе что ль тебя запер? Не заметил?

Человек снова дошёл до ванной и, обернув торс полотенцем, направился к балкону, причитая и жалуясь на чёртов алкоголь. В зале он остановился, оглядел предметы. Особого беспорядка он не учинил, квартиру не разнёс, хотя и боялся, что могло произойти именно так. Увидел нож на полу да из-под кресла едва виднелся край рукояти его табельного оружия.

– Да что за чёрт… – остолбенел он.

Память выдавала какие-то куски, фрагменты, словно фотоконспект. Но обрывки эти были разрозненны и никак не желали слиться в полноценную историю минувшего кутежа. Он помнил, что говорил, бесконечно говорил о чём-то, а она смотрела. Эти жёлтые огни были самым реальным, самым ясным воспоминанием. Человек ещё раз осмотрел комнату. Да вроде всё на местах. Тревожиться не о чем. Он открыл дверь – лицо сразу обдало жаром. Балкон был пуст. В замешательстве человек закрыл дверь и обошёл остальные комнаты. Собаки не было.

Вернувшись в зал, достал из-под кресла пистолет. Пересчитал патроны на всякий случай. Все на месте. Наклонился за ножом. И, когда уже брал его, взгляд упал на рукоятку, на охотничьего пса в камышах в напряжённой позе, готового сорваться с места. Взгляд словно намертво примагнитился к изображению. И в следующий же момент память безжалостно выблевала на него всё содержимое прошедшей ночи. Всё, вплоть до момента, когда он уже лежал, беспомощно пытаясь схватиться руками хоть за что-нибудь, что могло послужить опорой в бесконечном пространстве космоса. Человек выпрямился и мотнул головой, словно пытаясь стряхнуть наваждение, дурной сон, словно умоляя память дать ему какое-то другое воспоминание, поскольку то, что она ему подсунула, было слишком нереальным и пугающим. Он не поверил своей памяти. Этого просто не могло, не могло случиться!

Человек ринулся на балкон, залпом распахнул дверь, перегнулся через перила. Всё, что он увидел – мерно покачивающееся море листвы каштанов внизу. Напрасно он вглядывался вниз, пытаясь рассмотреть хоть что-то. Каштаны верно хранили свои тайны. Он заметался по балкону, руки его затряслись ещё сильнее, но уже не от похмелья, а от паники и необратимости содеянного. Он смотрел вниз, смотрел с разных сторон, но ничего так и не увидел.

Вниз! Вниз! Срочно вниз! Он вбежал обратно в комнату, начал судорожно искать какую-то одежду, но потом вдруг перестал. Зачем вниз? А точно ли он хочет видеть, что там, внизу? Что он будет делать, когда увидит? Когда осознает и полноценно поймёт, что натворил. Человек опустился на диван. Широко раскрыв глаза, он тупо смотрел сквозь комнату через балкон на сияющий вдалеке огромный дисплей, не гаснущий ни днём, ни ночью. Символ пустого благополучия. И хотя за окном сиял безоблачный день, он понимал – тьма победила. Победила окончательно. Больше уже никогда не сиять в ней янтарю, разве что в бутылках ви́ски. Но сколько теперь ни возьми – две, три, десять бутылок – они никогда не заменят тех живых, внимательных огней, что пытались осветить тропку его душе во тьме, внутри него самого. Ему показалось, что он убил ангела.

Он вспомнил их всех: Петра Семёновича, сына, жену, Светку… И впервые подумал, что ведь они все по-своему правы. Они все правы, а он – нет. И вся его неправота заключалась не в том, что он отличался от них, а в том, что весь этот мир – он ведь такой разнообразный, и его лекало к нему не подходило, сколь не прикладывай. Но ведь он мог и не пытаться перекроить мир и окружавших его людей. Вдруг это показалось ему таким естественным, что было даже странно, что он не просиял этим пониманием раньше. А хотя… Раньше его жизнь была чётко отлаженной системой, строгой постройкой, и всё прочее было вынуждено лишь дополнять её. Теперь же, когда не осталось камня на камне, мир показался таким простым в этом своём разнообразии, что стало не по себе. Теперь уже не нужно было прилаживать новые пристройки к существующему зданию, поскольку самого здания не было. Теперь он мог себе позволить послать начальника, сменить работу и больше не взаимодействовать с ним. Начать с самого начала. Пойти чинить стиральные машинки или тянуть проводку… он умел…. Да, зарплата не та, но ведь сколько людей довольствуются этим? И не помирают с голоду, и на праздники стол всегда накрыт…. Жена. Просто взять и озвучить – ну, так мол и так. Решил. Постараться по-человечески объяснить. Примет, так примет, попробовать жить по-людски, а нет – так развестись, опять же – по-человечески. И снова – простор, чистый лист, новые возможности. Сына, конечно, так просто никуда не денешь, но и здесь должен был быть какой-то выход. Обязательно. А Светка… да а что Светка? Что он вообще хотел от неё, ну если совсем по-честному? Так и выходило, что всё можно заново начать. Кроме одного.