Как-то всё не клеилось. Человек пьянел, но одновременно с этим всё больше распалялся. Где эта ожидаемая пьяная, блаженная нега? Где это состояние всестороннего безразличия, беспечность, обещаемая алкоголем, что он так жаждал достичь сегодня? Уже не наливая, он пил из горлышка бутылки глоток за глотком. Внутри становилось всё горячее, мысли плясали, путались и спотыкались. Образы сменяли друг друга в хаотичном порядке: жена, сын, Пётр Семёнович, собака, Светка, – но этот калейдоскоп, какую бы картину не демонстрировал, всегда сохранял главное – безвыходное ощущение ущемлённости, бессилия и растоптанности. Всё, что делало из него человека, было раздавлено, сметено, уничтожено. Чувства эти были главной темой, основной, доминирующей палитрой, которая и окрашивала всё, как внутри него, так и снаружи. Может всё это и было когда-то цветным, имеющим собственные оттенки, но теперь настолько разбавленное чёрным, что слабые тона были уже не различимы ни внешнему глазу, ни внутреннему самопознанию. Тьма, окутавшая всю комнату, весь мир, все мысли и желания, стремления, понимание, ощущение жизни. И в этой тьме только два янтарных пятна: как упрёк; как надежда, но надежда утраченная; как намёк на то, что всё могло бы сложиться по-другому – светились глаза собаки.

А потом вдруг размокло, задождило внутри. Пролилось такой отчётливой и горькой жалостью к себе, что ни воспрепятствовать этому, ни укрыться, ни спрятаться не представлялось возможным. Человек сухо всхлипнул, сжал веки и зубы, но не смог этим сдержать нескольких слёз. Он старался. Старался не выпустить их наружу, но не смог противостоять. Несколько солёных капель скользнули вниз. Человек как-то стыдливо поспешил вытереть глаза, но они снова наполнились. Отец не понял бы, не оценил, не разрешил бы плакать. И человек словно чувствовал его взгляд на себе. Словно вот сейчас он выйдет из темноты и отвесит ему такой подзатыльник, что выбьет всю дурь и все слёзы из его непослушных глаз. Человек зажмурился, склонив голову, и ждал, ждал удара. Он неминуемо должен был последовать, ведь отец не прощал слёз, и потому уже в детстве человек научился этому искусству – сглатывать слёзы глазами, чтобы, не дай бог, не пролить их наружу. Должно быть за всё это время слёз внутри набралось такое количество, что они уже не умещались, и теперь глаза предательски не слушались его. Слёзы больше не падали внутрь. Они теперь выскальзывали из-под сжатых до судороги век, и, горячие и солёные, устремлялись вниз. Отец не вышел, не отвесил затрещину. Но подошла собака. Подошла вплотную и положила свою морду ему на колени. И слёзы, пока ещё редкие, падали в её жёсткую шерсть, впитываясь и исчезая в ней.

02:49

Это стало невыносимо. Невыносимее всего прочего. Невыносимее ухода жены, крика начальника, разочарования в сыне. Эта тёплая морда стала вдруг средоточием всего мирского зла, вскрывающего тайники его ничтожества и обнажающего его незначительность, вопреки всей надуманной статусности и всего воображаемого достоинства. Именно эта морда – в своей жалости, в своём сочувствии – стала садистским олицетворением инквизиции, главной задачей которой было любыми средствами докопаться до сути, вывернуть наизнанку, содрать кожу с его изголодавшейся по неприглядной искренности душе. Голова собаки на коленях запретила слезам падать внутрь, запретила скрывать очевидное. И терпеть это дальше было совершенно невозможно.

– Да чтоб ты сдохла, тварь! – вскричал человек сквозь зубы, сквозь слёзы, сквозь затуманенный алкоголем рассудок.

Он с размаху ударил ладонью по её чёрной морде, а когда та отшатнулась, пнул ногой, куда дотянулся, куда-то в корпус, в рёбра под лоснящейся шерстью. Собака отпрянула, но не ушла. Лишь сделала несколько шагов назад и села на безопасном расстоянии. Её глаза по-прежнему смотрели на человека. Тот уже не сдерживался. Он рыдал с безутешностью ребёнка, для которого весь мир был сосредоточен в отнятой конфете.

– Лежать! – проорал он сквозь слёзы в бешенстве.

Собака легла.

– Сидеть!

Собака села.

– Стоять!

Поднялась.

И дальше уже какой-то пулемётной хаотичной очередью, в произвольном порядке продолжали сыпаться команды: «Сидеть! Лежать! Стоять! Лежать! Стоять! Сидеть! Лежать!»… Собака выполняла всё. Человек упивался её покорностью. Среди его дремучего отчаяния, послушание собаки было словно кардиостимулятор, заставляющий его сердце биться, возвращающий его к привычному ритму. Человек возвышался, становился собой, но вместе с этим ощущал какое-то странное отвращение к беспрекословности собаки, словно вдруг начинал видеть и узнавать в её движениях самого себя.

Формально это была не его собака. Сын, ещё сопляком совсем, житья не давал. До истерики просил щенка. Сперва думали – пройдёт. Отговаривались всячески. Но не прошло, только хуже стало. Он просил, и просил, и просил. В итоге они сдались. Сдались, чтобы вернуть в семью спокойствие и перестать уже слышать его ежедневные причитания. У каких-то знакомых взяли щенка с хорошей родословной. Само собой, пацан был счастлив, но что он, шестилетний, смыслил в воспитании? Ему самому ещё нос приходилось вытирать. Подход же отца был однозначным – собаку нельзя просто держать в доме, её надо учить. Ну и взялся. Приходил с работы и уходил с ней на пустырь, где кнутом и пряником втолковывал ещё юной суке основы дисциплины. Иногда брал и сына с собой. Собаке очень нравились эти их вылазки, она быстро смекнула, что после положенной дрессуры и выполнения команд, с неё снимут поводок и позволят целый час носиться по пустырю, вынюхивая мышей и собирая репьи. С ребёнком ей тоже нравилось, они всегда находили возможность для игр и в квартире, но на воле было совсем по-другому. Ещё тогда, в детстве, ей удалось безошибочно научиться улавливать настроение человека, и каждый раз, выходя с ним на пустырь, она точно знала, что будет преобладать в этот раз – пряник или кнут. Она принимала и то, и другое. С годами дрессировка закончилась, а умение понимать настрой человека осталось вместе с другими навыками.

03:21

Слёзы кончились. Комнату наполнило молчание. Стихли все звуки. Тишина была плотной, матовой, изредка доносящиеся с улицы звуки одинокого транспорта не могли наполнить её. Даже дыхания человека не было слышно. Потом, спустя какое-то время, раздался знакомый звук отворачивающейся крышки. И голос.

– Не знаю, что там у тебя на уме. Да… и не важно. Давай так….

Человек неуверенно поднялся, проплёлся кое-как к дивану, шуршал в темноте, пытаясь что-то нащупать среди своих вещей. Нашёл. Выронил. Шарил по полу непослушными руками. Неестественно долго пытался поднять. Потом вернулся и положил тяжёлый предмет на стеклянный стол.

– Или ты. Или я. По-честному. – слова его неоправданно растягивались. – Чего уставилась? Я от слова не отступлю. Коли мне выпадет – так и быть. Так и сделаю. Ну а коли тебе – не обессудь. Поглядим, на чьей стороне правда. Кто из нас более богу мил? Кто заслуживает продолжения, а кто – мусор, удобрение для того, чтобы другой процветал.

Собака смотрела на человека. Как и прежде, смысл слов был недоступен. Но в голосе его она почуяла угрозу. Поняла своим собачьим нутром, что слова эти обретают для неё реальную опасность. От них пахло агрессией и чем-то неведомым, чем-то, от чего бежали её предки. Угроза была невидимой, но в то же время ощутимой и реальной. Собака насторожилась.

Человек на каком-то животном уровне ощутил, что непременно должен сделать это. Сделать, чтобы выжить. Или наоборот. Дальнейшее существование без этого поступка казалось совершенно невозможным и ненужным. Это было необходимо. Он обязательно разберётся потом со всем. Запрячет поглубже проявившуюся слабость, вернёт жену, образумит сына, вновь вскарабкается по служебной лестнице. Он сможет, да! Но единственно в том случае, если не будет больше этих проклятых янтарных глаз, ведь они не смогут скрыть, они будут постоянным напоминанием о его ничтожности. Как он сможет вновь встать на рельсы, как сможет вернуть себе достойное звание полноценного человека, если каждый раз, видя их, он будет испытывать этот давящий груз собственных недостатков? Он был убеждён, что сможет договориться и со своей памятью, и со своей совестью, он сможет списать всё на алкоголь, если только этот чёртов янтарь перестанет сиять таким искренним, невыносимым светом. И потому остаться должен был кто-то один.

– Ну и где взять простую монету в этом безналичном мире? – пробубнил он, безуспешно шаря по карманам, отшвыривая от себя пластиковые карты. Почти отчаявшись, он вновь потянулся за бутылкой. Кое-как влил в себя пару глотков, сдержав приступ подкатывающей тошноты, и закинул в рот несколько кусков лимона. Задел рукавом нож. – Не надо монеты! Выход найден! Гениальному человеку пришло гениальное решение!

Человек неуверенно взял нож непослушными пальцами. Опустился на пол. Собака сидела в паре шагов, не сводя с него глаз. Он поставил остриё вертикально, уткнув в ламинат, неуклюже попробовал крутануть. Нож сделал всего пару оборотов и упал, издав гулкий стук. Человек вгляделся в темноту. На костяной рукояти, готовясь сорваться за добычей, застыл сеттер.

Он расплылся в пьяной улыбке, расслабленно растекаясь по полу.

– Ты видишь? – протянул он. – Боги заняли мою сторону! Сторону Человека! Я и не сомневался. Ты всего лишь скотина, рождённая, чтобы служить мне! Мне! – он захохотал.

Взял со стола пистолет. Снял с предохранителя. Вытянул руку в направлении собаки. Она не двигалась. В темноте комнаты направленный на неё ствол был чернее всего остального, средоточие мрака. Янтарь и тьма в упор смотрели друг на друга несколько секунд. Нетвёрдый взгляд оружия вилял в дрожащей руке. Взгляд собаки был настороженный, но по-прежнему спокойный. Она верила человеку. Тот попытался прицелиться. В глазах всё плыло и скакало. Цель была близка, но жёлтые огни постоянно перемещались, то расходясь в стороны, то снова сходясь на привычное расстояние, то исчезали, то вспыхивали заново. Конечность предательски отказывалась твёрдо держать увесистый пистолет.

– Да ты ж дьявол! Оставь эти шутки! Всё уже решено! И не тобой! И не мной! Значит – тому и быть!

Он бессильно опустил руку, не справившись с координацией.

– Ко мне, сука…

Собака послушно подошла. Человек крепко ухватился за ошейник, с силой подтаскивая её к себе.

– То-то… так поудобнее…

Он ткнул стволом куда-то в густую, чёрную шерсть. Положил палец на курок. Замер на мгновенье. И в это самое мгновенье сквозь его пьяное сознание, словно абсолютно ясный и пронзительный, глубокий голос прозвучал в его голове и совершенно отчётливо показал всю происходящую картину, как на ладони. «Дурак, – сказал голос, – что ты творишь? Ты собрался стрелять среди ночи в спящем доме? Думаешь, никто не обратит внимания? Не пройдёт и десяти минут, сюда вломятся менты, а то и с подкреплением. Как ты им это объяснишь? А остальным всем как объяснишь, когда тебя в каталажку увезут? Не глупи. Убирай пистолет!». Человек тут же послушно убрал вялый палец с крючка и опустил оружие, осознавая нелепость своих действий. С пьяной злобой взглянул на собаку: