Сегодня утром мы вернулись в Царское на Дачу Фредерице. Слава Богу, на станции не оказалось противного извозчика, который мог бы наложить на нас очередное злое заклятие, но зато обнаружился милый молодой парень, быстро и без происшествий доставивший нас прямо до места. Кажется, всё в порядке, хотя слуги слегка нервничают. Пока что ни один таинственный посетитель не нарушил нашей приватности, и потому мы во второй раз заняты распаковыванием вещей.

Пятница, 2 июня (15 июня)

Прошлым вечером нас так никто и не побеспокоил, дав возможность прекрасно выспаться. Утром мы прогулялись по парку, обнаружив его в крайне плохом состоянии. Повсюду солдаты, выглядящие столь же отвратительно, как и всегда, – неопрятные, грязные, неряшливые, неизменно в сопровождении вульгарных девушек в безвкусных нарядах. Все оглушительно кричат, горланят песни и бурно занимаются любовью в публичных местах, полностью игнорируя элементарные правила приличия. Сам парк сильно пострадал – трава вся вытоптана, скамейки опрокинуты, статуи разбиты. Мы грустно побродили вокруг, тщетно пытаясь найти какое-нибудь тихое местечко, где можно было бы сесть и почитать, но в итоге нам пришлось отказаться от этой безнадёжной затеи, и мы отправились домой, испытывая отвращение и боль в сердце. Чета Б., заглянувшая к нам после обеда, рассказала обо всех местных новостях. Ничего ободряющего!

Сегодня в городе открылся Всероссийский съезд Советов, и от него ждут великих свершений, хотя каких именно никто, похоже, не знает.

Понедельник, 5 июня (18 июня)

Дни проходят более-менее спокойно, хотя мы и живём в постоянных опасениях из разряда "что же будет дальше?". Странно находиться летом в каком-то ином месте, кроме Троицкого, но нам довольно комфортно на съёмной даче, и мы вполне приятно обустроили свою жизнь – много читаем, гуляем и иногда катаемся на дрожках, которые арендуем на час. Наконец-то мы отыскали в парке уголок, куда никогда не заглядывают солдаты, и, поскольку мне удалось перетащить туда скамейку, мы преспокойно проводим вторую половину дня с нашими книгами, полностью изолированные от остального мира.

Маззи уже начинает выглядеть лучше, и я убеждена, что, в конце концов, мы поступили правильно, приехав сюда. Вчера мы решили провести день в парке Павловска, взяв с собой не только книги, но и маленькую корзинку с провизией, собранную для нас поваром. Там было необычайно тихо, поскольку солдаты, очевидно, предпочитают парк в Царском, и мы прекрасно скоротали время. Приятно снова побыть наедине с Маззи после всех этих месяцев работы в госпитале и революционных волнений, и мы счастливы вместе.

Поездка в Саратов

Среда, 7 июня (20 июня)

Декан Саратовского университета ответил на моё письмо, касавшееся библиотеки, выразив безграничную благодарность за предложение Маззи и приняв его с явным удовольствием. Он думает, что сможет легко получить разрешение от Керенского на перевозку библиотеки из Троицкого в Саратов, но говорит, что желал бы, если возможно, сначала увидеться с Маззи и всё обсудить лично. Сейчас мы пытаемся понять, как это можно устроить, поскольку вряд ли нужно ожидать, что Маззи отправится в Саратов в такое время. Одна только мысль об этом приводит её в смятение!

Сегодня к нам нагрянул Генерал и, по-видимому, был в хорошем расположении духа. Однако пришёл в ярость, как только мы упомянули ему про Саратов, и закричал, что ни за что не позволит нам туда ехать – ни ради библиотеки, ни ради чего бы то ни было другого! Вот так вот. Что же нам делать? Почему бы этому профессору самому не прибыть сюда? Вечером я ещё раз напишу ему.

Четверг, в поезде, 8 июня (21 июня)

Внезапно всё устроилось как нельзя лучше и самым неожиданным образом. Вчера поздно вечером мне позвонила Сестра Т., сказав, что, поскольку она очень устала и нуждается в отдыхе, то решила отправиться в круиз по Волге из Нижнего Новгорода до Астрахани и уезжает на следующий же день. Тут в моей голове мелькнула блестящая мысль: "Так вот же решение нашей саратовской проблемы!" "Я еду с тобой, – взволнованно прокричала я в трубку. – Купи мне билет, не уезжай одна, подожди меня! Я буду у тебя завтра утром". "Ну, хорошо, поедем", – спокойно ответила та, как обычно, оставаясь невозмутимой, что бы ни случилось. И вот мы с ней уже в поезде, направляясь на Волгу и далее в Саратов.

Суббота, пароход "Гражданин", 10 июня (23 июня)

Всё та же Матушка Волга, те же пейзажи, даже тот же великолепный корабль, на котором я плавала в прошлом году (только его название поменялось с аристократического на демократичное!). Да, внешне всё точно так же, но какова разница в жизни на борту! Революция проникла сюда, как и повсюду, и принесла с собой те уродливые, мерзкие штришки, что портят, словно язвы, любую красоту. Матросы больше не поддерживают судно в чистоте и порядке, как было принято раньше! Оно больше не сияет от носа до кормы! Всё тусклое, липкое и в ужасном состоянии. Палубы немытые, каюты грязные, еда и обслуживание отвратительные, зеркала и изделия из серебра, никеля и латуни не отполированы, скатерти испачканы, мебель поломана. Вообще ничего не делается вовремя, и, по-видимому, отсутствует такое понятие, как график. Причаливаем, когда захотим, а вернее, когда заблагорассудится экипажу, и отбываем тем же макаром. Офицеры корабля не имеют над матросами абсолютно никакой власти, а те управляют всем в соответствии с пожеланиями своего исполнительного комитета, что приводит к самым противоречивым результатам. Естественно, матросы делают всё возможное, чтобы копировать революционных солдат как внешне, так и своими манерами, достигая совершенства в неряшливости, лохматости и дерзости. Пассажиры выглядят напуганными, преимущественно прячась в своих каютах. Ушёл в прошлое тот радостный дух, что царил раньше на таких круизных судах, когда все были беззаботны и счастливы с самой первой минуты путешествия до последней. Страх, уныние, злоба и опасности преследуют нынче этот корабль, делая пребывание на нём отвратительным и портя даже красоту пейзажа – ибо кто способен наслаждаться им в наши дни? Это всё равно, что смотреть на живописную картину сквозь закопчённые очки, видя все цвета серыми и тусклыми. Вот так и весь мир кажется мне сейчас серым и тусклым, и моё сердце будто налито свинцом.

Воскресенье, 11 июня (24 июня)

Теперь мы боимся каждой остановки, так как все причалы забиты солдатами, которые, поднимаясь на борт, делают судно грязнее и грязнее. Имея билеты в третий класс, они настырно ломятся на палубы первого и второго, устраиваясь как можно удобнее, причём заявившиеся раньше занимают свободные каюты или шезлонги, в то время как другие, менее удачливые, ложатся вповалку в гостиных, столовых, коридорах и ванных комнатах. Офицеры пытаются увещевать их, но тщетно, так как экипаж неизменно вмешивается, принимая сторону солдат. Сегодня вся палуба усыпана семечной шелухой, и в каждом удобном месте устраиваются пикники под аккомпанемент криков, хриплого смеха, песен и гармошек, играющих несхожие между собой мелодии одновременно в разных уголках палубы. Столпотворение и кошмар – вот что это такое!

В тот же день поздно ночью

Уснуть невозможно! Группа солдат обосновалась под нашим окном, и каждый из них делает что-то неприятное. Один храпит, другой икает, третий курит эту жуткую "махорку", которую они все обожают, четвёртый играет на гармошке и фальшиво поёт, а ещё двое ссорятся, в полный голос ругаясь друг на друга по ходу нескончаемой игры в карты. Ночь жаркая, в каюте нестерпимо душно, и о сне не может быть и речи! Мы даже не в состоянии открыть нашу дверь в коридор, так как несколько солдат спят там, привалившись к ней. Появились и постельные клопы, занесённые, конечно же, этими грязнулями, и нашим страданиям нет конца. Слава Богу, завтра утром мы должны прибыть в Саратов. Я отправила профессору сообщение с просьбой встретиться на корабле и здесь обсудить все вопросы. Я думаю, что после этого уеду домой на поезде, поскольку уже нет никаких сил продолжать подобное мучение!

Понедельник, 12 июня (25 июня)

Я все ещё жива, хотя это больше похоже на чудо – хвала Господу и множеству неизвестных мне благородных мужчин! Мы прибыли в Саратов в десять утра, и сразу же, как только наш корабль причалил, толпы солдат хлынули на него по трапу. В скором времени стало так тесно, что на палубе почти не осталось места для передвижения, и приходилось внимательно смотреть, прежде чем поставить ногу, чтобы не наступить на лицо или часть тела какого-нибудь развалившегося дезертира. Мужланы эти были самого скверного пошиба, гораздо хуже, чем те, кого мы видели раньше, и даже команда глядела на них с видимой тревогой и неприязнью. Некоторые из них были настолько утомлены, что заснули прямо там, где смогли упасть, тогда как другие, развязав свои баулы, приступили к трапезе, покрывая палубу самым ужасным месивом из объедков, какое только можно себе представить. Покончив с этим, они принялись осматривать доставшийся им ковчег и, судя по всему, были очень довольны зеркалами и шёлковой обивкой, обнаруженной ими в гостиных и столовых. Достаточно скоро я услышала странные звуки и, отправившись на разведку, наткнулась на группу вояк, деловито спарывающих с кресел их дорогую обшивку и вытаскивающих зеркала из их креплений и рам. Напрасно офицеры ругались и умоляли, напрасно члены экипажа выражали своё неодобрение и убеждали своих товарищей "именем Революции" прекратить безобразие – эти скоты невозмутимо продолжали совершать акт вандализма, насмехаясь над теми, кто выступал против них, под одобряющие вопли своих единомышленников. Шум стоял невообразимый, и никто, казалось, не понимал, что же делать дальше, как вдруг появился казначей и громким, властным голосом потребовал предъявить ему билеты. Погромщики, будучи явно напуганными и смущёнными, сразу же прекратили кромсать и выламывать, уставившись на него в молчаливом смятении. "Ну-ка покажите ваши билеты", – снова проревел казначей, пока те лихорадочно искали их в своих карманах. "Вот мой, Ваша Честь", – смиренно пробормотал один из них, предъявляя свой квиток и, по-видимому, совершенно забыв о Революции с её отменой титулов и бессознательно применив старую форму обращения к вышестоящему начальству. "А вот и мой", – сказал другой, "и мой", – добавил третий, пока они один за другим совали требуемое в протянутую руку казначея. "Хм, как я и думал, билеты в трюм, – воскликнул он, когда все были предъявлены. – Что ж, вот в трюм и ступайте, где вам самое место, и не смейте сюда возвращаться". К моему изумлению, они подчинились, молча выскользнув, словно побитые щенки, за дверь. "Позор!" – пробурчал стоявший рядом со мной солдат. Он с большим интересом наблюдал за происходящим, хотя до сих пор не произнёс ни слова. "Бесстыдная контрреволюция, – продолжил он, – и этот казначей должен быть повешен! Как он посмел командовать парнями, да ещё в таком тоне". "И был совершенно прав, – парировала я. – А что ещё он мог сделать? Этим людям не положено даже быть здесь, не говоря уж о порче зеркал и материи на креслах, которой они занимались! И даже трюм слишком хорош для них, поскольку по ним тюрьма плачет". "Что такое? – возмутился солдат. – Что ты сейчас сказала? Эй, товарищи, идите и гляньте, что тут творится! Только послушайте, что она мелет – считает, что солдаты не годятся для пребывания на этом корабле и что тюрьма для них – единственное место! С ней нужно немедленно что-то делать!" В следующую секунду я была окружена оравой вопящих солдат. "Пристрелить её, выпороть, выбросить за борт", – кричали они, всё теснее сжимаясь вокруг меня в неистовой ярости и обдавая моё лицо своим зловонным дыханием. "Да, давайте швырнём её за борт, прямо в реку", – решили они. Горячие мозолистые руки схватили меня за плечи и локти. Через мгновение меня оторвало от земли и подбросило в воздух. Пальцы, похожие на тиски, сжимали мою шею и лодыжки, и острые уколы боли проносились вверх-вниз по всему телу. В те мучительные минуты мне казалось, что ад со всеми его чертями и их вилами был выпущен на волю, чтобы причинить мне боль. "О Боже, Боже!" – стонала я. Когда они несли меня по палубе к перилам, я краем глаза заметила Сестру Т., чьё лицо застыло в белой маске ужаса. Она сидела со своим вязанием там же, где я оставила её четверть часа назад, и, завидев такую картину, продолжила ожесточённо мелькать спицами, очевидно, не имея сил остановиться в своей агонии страха. "Раз, два, три", – скандировали солдаты, раскачивая меня взад-вперёд перед броском. Слова детской считалочки: "Раз – приготовься, два – успокойся, три – и понёсся", – а также мысль: "Ох, если б я только могла перекреститься", – вот и всё, что успело промелькнуть тогда в моей голове. Внезапно я почувствовала, что уже лечу по воздуху. А последнее, что запомнилось – я лежу на палубе, превратившись в сплошной комок боли. Затем всё померкло, и я потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, чувствуя тошноту, головокружение и ломоту во всём теле, то обнаружила, что нахожусь в нашей каюте, уложенная в собственную кровать, с сидящими рядом Сестрой Т. и корабельным доктором. Они настаивали, чтобы я молчала и постаралась снова заснуть, однако я просто обязана была незамедлительно узнать, что же произошло и почему я всё ещё жива, а не кормлю рыб на дне Волги. Им ничего не оставалось, как сдаться и поведать мне всю историю. Похоже, что в критический момент, как раз когда я собиралась улететь за борт, группа людей, состоявшая из офицеров корабля во главе с нашим доблестным казначеем и достаточно большого числа мужчин-пассажиров, кинулась мне на помощь, чудом поймав моё тело уже над самыми перилами и бросив в обратную сторону, дабы мой полёт завершился на палубе, а не в реке. Это был крайне болезненный способ спасти мою жизнь, но, очевидно, у них не было другого выбора. После этого меня подняли и отнесли в мою каюту, в то время как между моими спасителями и солдатами завязалась драка. Судя по всему, произошла грандиозная схватка, закончившаяся полным поражением солдат и их бегством на берег, где толпа зевак чуть было не разорвала их на части. Как ни странно, симпатии толпы были полностью на моей стороне, и солдатам повезло уйти живыми. Но самое смешное, что пока развивались упомянутые события, на борт корабля прибыл профессор, мягко осведомившись, где меня можно найти. Я живо представляю себе его изумление и ужас, когда он обнаружил меня в столь трудном положении. Бедный старый господин! Ведь он готовился к милой, спокойной и достойной беседе о книгах, а вместо этого стал свидетелем скандала, в центре которого оказалась его неудавшаяся визави. Господи, почему именно со мной происходят столь нелепые вещи!

Сестра Т. не позволила ему увидеться со мной днём, но он приехал в тот же вечер, как раз когда мы переселялись на другой корабль, и помог нам донести наш багаж. Мы решили вернуться тем же путём, так как все говорят, что в поездах ещё хуже. После всех наших бурных переживаний Сестра Т. отказалась от мысли плыть дальше до Астрахани, и завтра утром мы отправляемся в Нижний Новгород на "Бородино". Профессор очень приятный человек, и я безумно рада, что библиотека будет под его присмотром. Он уверен, что сможет в течение пары недель после получения разрешения от Керенского покончить с её перевозкой. Мы общались до поздней ночи, и я дала ему каталог, что привезла с собой, – тот самый, который мы составили с Мадемуазель Бертой (моей гувернанткой), когда мне было шестнадцать. По счастью, я прошлой зимой послала за ним в Троицкое, чтобы сделать копию. Когда настало время прощаться с профессором, я не смогла удержаться от слёз, потому что знала, что навсегда расстаюсь с нашей библиотекой, и эта мысль, вдобавок ко всему, через что пришлось пройти в тот день, совершенно выбила меня из колеи. "Не волнуйтесь, я буду хорошо заботиться о библиотеке, – пробормотал милый пожилой господин, целуя мою руку, и две крупные слезы скатились по его щекам на бороду, – Можете быть уверены, в наших руках она будет в полной безопасности, тогда как у Вас в усадьбе ей с большой вероятностью грозит уничтожение. Со временем, когда-нибудь, когда всё снова встанет на свои места, Вы, если пожелаете, сможете забрать её обратно". О, он оказался таким добрым, таким славным, таким понимающим! Сидя в углу, Сестра Т. тоже плакала, и на такой высокой ноте закончилась эта встреча – встреча, ради которой я проделала долгий путь от Петрограда до Саратова! После всех треволнений этого дня я никак не могу уснуть и, хотя Сестра Т. яростно протестует, сижу на своей постели, делая в дневнике эту запись.

Вторник, 13 июня (26 июня)

Этот корабль – просто райское пристанище для отдыха по сравнению с оставленным нами вчера, и после того ада, через который пришлось пройти, мы никак не можем поверить, что такое прекрасное место вообще существует. Всё слишком хорошо, чтобы быть правдой. Везде чисто, насколько это возможно, и судно поддерживается в идеальном порядке. Еда превосходна, а экипаж вежлив и искренне гордится состоянием корабля. Мы даже двигаемся по расписанию! Это совершенно потрясающе! Безусловно, здесь, как и везде, есть исполнительный комитет, но вместо того, чтобы вносить разлад и сумятицу, он поддерживает дисциплину, помогая управлять кораблём так же слаженно, как в дореволюционные времена. Его председателем является с виду очень смышлёный, серьёзный и осанистый матрос, с которым беспрестанно советуется капитан и которому беспрекословно подчиняется команда.

Ему даже удаётся каким-то образом удерживать солдат на предназначенных им местах, и они тихо сидят в третьем классе, абсолютно не пытаясь подняться на палубы первого и второго. Всё это только подтверждает, каким сильным характером обладает этот матрос, ибо совершенно очевидно, что он один контролирует всю ситуацию.

Сейчас я чувствую себя намного лучше, хотя ещё не утихла нервозность, и довольно болезненны синяки. Погода прекрасна, и мы с Сестрой Т. сидим с раннего утра до поздней ночи на палубе с книгами, которые почти не открываем, и нетронутым шитьём, сонно глядя на постоянно меняющуюся панораму далёкого пейзажа и на реку, по которой плавно скользит вперёд наш корабль. Это чудесно – иметь возможность сидеть и ничего не делать, кроме как расслабляться, мечтать и отдыхать. После суматохи последних месяцев это самое прекрасное средство для восстановления, какое только можно пожелать, и я наслаждаюсь каждой благословенной минутой. Как бы я хотела, чтобы мы могли остаться здесь и из Нижнего спуститься в Астрахань, а затем снова вернуться в Нижний! Но я не могу так надолго оставить Маззи одну, поскольку знаю, что она нуждается во мне, даже несмотря на то, что Генерал сейчас с ней.

Среда, 14 июня (27 июня)

На борту находятся две девушки, вступившие в "Женский батальон смерти" и теперь едущие на фронт. Одетые как настоящие солдаты, при том что каждая деталь их формы безупречна, они держатся с большим достоинством и некоторой отстранённостью, которая им очень идёт. Обе молоды, стройны, хорошо сложены, довольно симпатичны и выглядят весьма интеллигентно. Будучи чистыми, опрятными и изящными, они представляют резкий контраст с сегодняшними дезертирами! Я поговорила с ними вчера вечером, и это было занимательно. Они рассказали мне всё о батальоне смерти, его правилах и уставе, о причине, по которой они туда вступили, и об уже приобретённом опыте. По их словам, самой большой трудностью было справиться с наглостью солдат, либо пытавшихся заняться с ними любовью, либо высмеивавших и оскорблявших их. Старшая, Соня Васильева (24 года), обладает особенно очаровательным тембром голоса и интересной манерой описывать свои переживания, тогда как младшая, Таня Сомова (21 год), чрезвычайно остроумна и видит во всём смешную сторону. Обе девушки родом из одной деревни под Самарой, ходили в одну школу и знают друг друга всю свою жизнь. Они говорят о фронте с его увечьями и смертями абсолютно спокойно, как о чём-то само собой разумеющемся. Обе глубоко патриотичны и страстно желают, если придётся, отдать жизнь за свою родину. Они обещали писать мне и попросить кого-нибудь прислать мне весточку, если обе будут ранены или убиты. Я с болью в сердце слушала их восторженную речь. Горько видеть солдат, а тем более девушек, уходящими на фронт с его ужасами, которые я так хорошо знаю.